Наивные читатели грустно помолчат или поплачут. Поэты, вероятно, вспомнят Верлена: "Мы совершенно холодно пишем страстные стихи", или Элюара: "Поэт — тот, кто вдохновляет, а не тот, кто вдохновлен." И потом.
Константин Фофанов понимает любовь вполне традиционно: "я — другая, другой". Новая поэзия открыла "любовь к себе" как самостоятельную категорию. Психолог Эрих Фромм писал в "Бегстве от свободы": "Кто не может и не умеет любить себя, тот вообще ни к какой любви не способен". Здесь не имеются в виду себялюбие или эгоизм, а благотворная забота о собственном процветании. Хороший вкус, понятно, требует здесь многочисленных поэтических инвенций, а не утомительных сюжетных подробностей темы. В "Качалке грезёрки" Северянин наслаждается "любовью к себе" своей героини холодно, бесстрастно, мастерски. Тема означена в первых двух строках:
Вячеслав Иванов не признает двойной природы дьявола, о чем говорит даже это слово diabolo (двойной, разделяющий надвое, идущий сразу в двойном направлении). Отец индивидуальности, он уводит от Бога и креста. Страстная плоть — это и есть "печать звезды пятиугольной", символ негативной свободы, которая ведет либо к самоубийству, либо в объятья "блудницы вавилонской", либо к "апофеозу протоплазм". Самое лучшее — вернуться к матери, в мать, но, увы, "колыбельный челн" не может вернуться назад. Остается "ждать у серой ограды", пока гордость, тщеславие, одиночество не приведут…в дьяволову пасть. И спасти способна только сестра божественного милосердия, типа Сони Мармеладовой, если сжалится и подаст "нити клуб волокнистый". Эта нить уведет от проклятой индивидуальности к преображению "колыбельного челна":
Если слово создало мир, новое слово создаст новый мир. Но сначала разрушение, ломка, выброс всякого старья, которое накопилось пудами и тоннами в душах человеческих. И здесь не обойдешься допотопным рыдваном. Революция требует дредноутов, бронепоездов, линкоров — поведут эти машины новые люди, одержимые будущим, подожженные пожаром новой поэзии. И хотя в статье "Как делать стихи" он рассудил, что "лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата", он специально принизил роль поэзии и себя самого "согласно требованиям момента". Вряд ли его всерьез интересовал Коминтерн или всемирная диктатура пролетариата.
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Еще в XVIII веке поэты не очень заботились о публике и популярности — у каждого поэта был свой круг читателей. Равным образом их не очень заботила "широта кругозора" и научное мировоззрение. Достаточно было знать греческий и латынь, античную классику, риторику и поэтику. Религия и мифология давали достаточно сюжетов для толкований и комментариев. Потом хлынуло человечество со своими бесчисленными подробностями и аксессуарами.
Если мир создан, говоря метафизически, "сверху вниз", от недвижного центра к подвижной периферии, создан из "ничто", его нечего познавать. "Ничто" — просто граница, нейтральная полоса, за которой раскинулся хаос, доступный любой трактовке: он умный и глупый, структурный и текучий, постоянный и случайный, духовный и материальный. До восемнадцатого века "познавать" означало "определять", уточнять место человека в иерархии сотворенного. "Сверху вниз" идет созидающий божественный свет и постепенно рассеивается в ночи и хаосе. "Сверху вниз" идет "сперматический логос", рождая интеллект, душу и тело. Концепция ясная и четкая.
Искренность этого глубоко мистического стихотворения несомненна. Если спутнику, Федору Кузьмичу, священник посоветует верить без затей, блюсти нравственность, быть хорошим человеком и не ломать голову над сложными теологемами, то с поэтом — дело иное. Поэта непременно ждет неверие, пессимизм, отчаянье, пока он не уразумеет: во-первых, логикой подобных вопросов не решить, во-вторых, поэту необходимо бесстрашие не менее таланта. Здесь радикальное расхождение с Федором Кузьмичем, который любит обычную жизнь и боится обычной смерти. Он, Федор Кузьмич, неглуп и образован, с ним хорошо потолковать о неприятности "недотыкомки", о зловредных шалостях сатанят и бесенят. Но вряд ли он примет простые строки о пичужке: "Пой по-своему, пичужка, и не бойся никого". Далее: "жизнь -веселая игрушка и не стоит ничего". Чего бояться? Чарованья змеи, кровожадной лисы? Или ястреба? Или (забавны здесь уменьшительные суффиксы) "из ружьишка ль с дряблым громом человечишка убьет". Для змеи, лисы, ястреба жизнь — игрушка. Только царь природы — человечишка с ружьишком — относится к ней серьезно.
Стихи надо читать созданьям сказочным, чудесным явлениям природы, но не "темным платьям и пиджакам". Кстати, Бодлер сказал о современных, мрачно окрашенных костюмах: "Словно присутствуешь на грандиозных похоронах". Когда в 1887 году французский поэт Жан Мореас опубликовал "Манифест символизма", где употребил слово "декаданс", он, правда, имел в виду другие значения: во-первых, "декаду" (десяток) поэтов, творящих новое направление, во-вторых, "декаданс" (упадок) романтической и парнасской школы. Но русские поэты — Брюсов, Бальмонт, Сологуб — поняли декаданс в бодлеровском смысле: как давно ожидаемое умирание изначально бессмысленной жизни, как безнадежность "темных платьев и пиджаков". Поскольку это одна из навязчивых мыслей девятнадцатого века, трудно усмотреть здесь специальную оригинальность. Аналогичное относится и к "символизму": начиная с Платона и кончая Сведенборгом, каждый философ влагал в этот термин свое, особое содержание. Вообще говоря, собирать, группировать поэтов по "измам" уместно, быть может, в преподавательских, но не в читательских целях. Когда мы думаем над строкой Александра Блока "Тайно сердце просит гибели", нас менее всего интересует "школьная направленность" этого поэта, более того: в трагический момент постижения строки нам нет дела ни до символизма, ни до жизни поэта, ни даже до остальных строк стихотворения.
На первый взгляд, "среди поклонников Кармен" поэт занимает спокойную отчужденную позицию, но вездесущность "прихотливой змеи" уничтожает это преимущество. Равно как в глаза и уши, она проникает в сон и явь, в мечту и действительность, отравляя восприятие огненным галлюцинозом. Оригинальность Кармен обусловлена огнем — главным элементом ее композиции. В женском варианте этот огонь, традиционно мужской, обретает иные качества — густоту, центростремительность, неотразимую притягательность. Но эта центростремительность бесцельна, мобильна, избегает постоянства — вот почему Кармен презрительно отклоняет предложение Хосе касательно "честного фермерского труда". Ее пламя напоминает блуждающий огонь, который коварные туземцы Океании зажигают на берегу, дабы привлечь усталых мореплавателей:
Когда мы приезжаем из города в деревню, мы, одурелые от кислятины кваса, дурной дешевой водки, прогорклых постных щей, тем не менее, трусливые интеллигенты, вкрадчиво и жалобно обращаемся к хозяину: а поди удобно в лаптях ходить. Ушлый, преисполненный высшего достоинства, недовольства, угрюмости, небритости и грязных заусениц хозяин смотрит с "крестьянской хитрецой": нам не до лаптей, мы в городе кирзу покупаем, а вот отец сказывал (далее следует дикое занудство об искусстве лаптеплетения), а что на комоде, бабка Машке-дочке подарила… Нам неудобно, скучно, говорить не о чем…
Путать крестьян с природой, нищету и труд с красотой багряных листьев и метели.
Две Афродиты, два Эроса. Читая больше по греческой мифологии, можно найти много богинь и богов любви. Но поскольку дальше мы собираемся обсудить пагубную начитанность Дон Кихота, не стоит умножать дурные примеры. Два Эроса, две любви: "amor" и "amar". В первом случае, стрелы Эроса Пандемоса застревают в сердце, во втором — скользят и улетают, образуя горизонт нашей души. Учитель Фомы Аквинского, великий мистик Альберт Великий писал: "Non rem, cuyus ultima substancione non reperiatur aurum" (Нет вещи, чьё субстанциальное средоточие не рождало бы золота.) Представим: эта песчинка золота — истинная реальность нашей жизни. Если через нее проходит линия (меридиан), если этот меридиан пересекает вышеупомянутый горизонт — создается сфера микрокосма (пусть фраза непонятна, важен ее след, оставленное впечатление). В данном контексте "песчинка золота" — солнце нашего микрокосма, а "горизонт нашей души" или "прекрасная дама" — луна. Перескажем строение микрокосма в несколько ином аспекте, вспомнив знаменитую фразу Шекспира в "Буре": "Мы и сновидения образованы из похожих субстанций, и наша маленькая жизнь окружена сном". В таком случае, когда мы, одинокие, спим или бодрствуем — это равно сон. Любая суматоха в коллективе — общее сновидение. И только ситуация в сонете Бодлера — момент пробуждения, реальности. Луной микрокосма может стать любая жещина: реальная (в обычном смысле), сновидение (в обычном смысле), литературная или живописная персона, фантом, мираж, галлюциноз, видение. Здесь необходима парантеза касательно Владимира Соловьева и русской поэзии. Почему-то считается, что "вечная женственность" из его поэм "Das Ewig-Weibliche" и "Три свидания" повлияла на русский символизм.
