Ибо Рене Генон говорит с позиций чёткого позитива – первичной Традиции. Однако этот автор далеко не бесспорен – если частные интерпретации и трактовки метафизических истин и символов интересны и глубоки, общая историческая или, вернее, внеисторическая перспектива представляется одновременно категорической и утопической. Трудно вообразить сверх-отдалённые эпохи цивилизаций, сугубо традиционных, трудно вообразить стиль, условия, быт тогдашней жизни. Побуждает ли Рене Генон к платоновскому анамнезису? Нет, поскольку «пещера» Платона иллюстрирует вечную дилемму человеческого существования. Можно ли думать о «царстве Традиции» как о Золотом Веке? Сомнительно и всё же ближе к истине, ибо Генон вполне сочувствует теории циклов.
Любопытна рецепция данного автора в буржуазном мире. Если признательность, уважение, восхищение Рене Геноном понятны в сравнительно узкой среде любителей, эрудитов, парагонов Традиции, то его популярность сию следует объяснить всё возрастающим мазохизмом евро-американского коллектива, белых людей вообще. Нам, особям читающе-образованным, коим опостылел материально-прагматический драйв, хочется энергической духовности и нам нравится просвещённое высокомерие Рене Генона по отношению к великим европейским авторитетам. Импонирует также пристрастие французского традиционалиста к восточной мудрости. Рене Генон это безграничные горизонты, сеньоральная решительность стиля, удар львиной лапы.
Есть книги простые и сложные, первичные и вторичные. Одни понятны любому грамотному человеку, другие требуют так называемой культуры, причем не только общей, но и специальной. "Синяя борода", "Спящая красавица" — работы простые, спокойные, не требующие "багажа" информации. "Мифология пространства…" Григория Бондаренко заставляет читателя грустно вспомнить о собственном невежестве. Автор знает массу вещей: ирландский язык, поэзию, саги, мифы вообще. Одна библиография устрашает. Представим, однако, следующий казус: мы сидим в зале ожидания, до поезда часа три, кроссворды мы ненавидим, других книг нет. Раскрываем наудачу, как мы упоминали. Царство Смерти. Почему с больших букв и где встречалось выражение сие? Вспомнили! Фрагмент из русской сказки: а калиновый посох, бабуся, и приведет тебя тудысь, в смертельное царство. Да, но растет ли калина в Ирландии? Почему нет, Москва с ней чуть не на одной широте. Калиновое радение ведьм летним солнцестоянием. Стоп. Мы явно отвлеклись от пяти дорог Ирландии и двинулись по вольным лабиринтам ассоциаций. Но все же и для простого человека есть в книге подходящие места.
Часто высказывались мнения о патриархальном характере западного христианства и матриархальном - восточного. Григорий Сковорода, украинский философ и герметик, пылкий почитатель Оригена, обосновывал это следующим образом: в герметическом зодиаке Восток соответствует "Деве", Запад - "Рыбам" (Яков Бёме, "Signatura Rerum"). Ранних западных отцов Церкви можно безусловно назвать христианскими неоплатониками, которым так или иначе был чужд креационизм. Да и какой мужчина в своей героической ипостаси смирится с положением "твари" или "раба" и признает "смирение" добродетелью? Но надо учесть еще более важный момент: абсолютное неприятие языческим умом идеи линейно-равномерно-поступательного времени. Это первая и решающая победа "царства количества". "Время - квинтэссенция вещей", - писал Ориген в книге "Против Цельса", и в этой короткой фразе выражено очень много. Это значит, что существует масса темпоральных вариаций, зависящих от жизни и ситуации телесной и душевной материи, сложный контрапункт протяженностей, чувствующих незримое и неслышное круговое время-квинтэссенцию. Повторяемость аграрных и ткаческих операций под женской доминацией Деметры и Арахны определило равномерность любого процесса. События великие и малые, напряженные моменты поединка, тягостное ожидание казни, словом, качественное разнообразие жизни - все это растворилось в равномерной одномерности между двух ничто: так землемер не замечает, что у него под ногами - одуванчик, крапива или голый песок. Язычников смущала не инкарнация христианского Бога - они знали сколько угодно подобных инкарнаций, но инкарнация хронологически точная, в географически точно указанном месте - это было выше их простого патриархального понимания.
Роман "Ангел Западного окна" встретил у критиков конца двадцатых годов очень прохладный прием. Литературоведы ругали его за расплывчатость замысла и композиции, за нарушение художественного баланса, вызванное изобилием оккультных догм и реминисценций, а приверженцы традиции упрекали в мифологическом синкретизме и в слишком вольной интерпретации эзотерических доктрин. Эрик Левантов -- автор статьи, посвященной столетию со дня рождения Густава Майринка, -- писал о резком падении популярности создателя "Голема" после публикации "Ангела". "Читатели обманулись в своих ожиданиях: вместо блестящих сарказмов, увлекательных похождений, виртуозных языковых инвенций они встретились с прозой серьезной и даже дидактичной, которая смутно и неприятно напоминала о студенческих годах, о Теодоре Гиппеле и Ахиме фон Арниме"
В тексте Александра Дугина есть главы, посвященные пентаграмме и государственной символике. Проблема трудная и запутанная. Согласно геральдике, понятие «государственный герб» нелигитимно. Вплоть до пятнадцатого века герб утверждали после посвящения в рыцари и могли отнять за измену или трусость. Фамильный герб появился только в шестнадцатом веке вместе с генеалогическим древом. Следует рассуждать не столько о «государственном гербе», сколько о сигнуме и сигилле (знаке и печати). Далее: геральдика обусловлена иерархическим устройством общества и потому неуместна в республике. Пентаграмма никогда не входила в число двадцати ординаров – главных геометрических схематов европейской геральдики. У Агриппы Неттесгейма это символ андрогина в сочетании мужской триады и женской диады, Элифас Леви дал ей остроумное, но слишком субъективное толкование. В середине восемнадцатого века не без влияния масонов стала она просто символом человека и в таком качестве вошла в «опознавательные знаки» многих республик.
