Легенда о Кармен
Легенда о Кармен
Слова и вещи пребывают в крайне интенсивном взаимодвижении. Даже в забытьи, молчании и покое диффузия и осмос не прекращаются. То же самое относится к имени Кармен и явлениям, которое это имя вызывает. Среди них героиня рассказа Проспера Мериме далеко не самая значительная. Согласно Эухенио д'Орсу (Барокко, 1962) Кармен была известна в Испании XV-XVI веков как "богиня пьяных старух" и относилась к сфере Диониса. В классической испанской литературе от Пио Бароха до Гомеса де ла Серна Кармен предстает укротительницей быков в древних сакральных играх, посвященных богу Мифре, королевой цыган, "сестрой" авторитетов "тартанья" (испанский аналог "двора чудес"), ведьмой, чарующей песнями, танцами, заговорами. Кармен — могущество слова, имя-форма наподобие дон Жуана или Фауста: это одна из неопределенных фигур, исторических или нет, реальных или нет, которые, проступая иногда из необьятной сомнамбулической стихии, насыщают тайным огнем склонную к закату кровь нашей цивилизации. Но Кармен, равно как воры, бандиты, цыгане, поэты, ночные бродяги, колдуны, сновидцы, — вне цивилизации. Стандартопослушные люди порядка — основа и ось рационального мироздания — считают последних лентяями и бунтарями, чьи уши не выносят тиканья часов, ноги — прямолинейных путей, а натура — единственно правильного буржуазного уклада общества.
Кармен, безусловно, очень нежелательное явление. Любое вторжение свободы, вернее, мифа о свободе нежелательно. И это требует пояснений.
Ничего беспорядочного и бессистемного мы просто не в силах понять, представить, ощутить — так устроено наше восприятие. Если привычной форме угрожает бесформенность, мы говорим о стагнации или устаревании порядка. Но растерянность и даже паника начинаются при вторжении иной, чуждой организации, которая скрывается под видом привычности. В рассказе Мериме триста полуголых девушек согнаны в помещение табачной фабрики — страшно вообразить такой коллектив на свободе и "без определенных занятий". И вдруг разгневанная Кармен подбегает к одной работнице и чертит ножом на её щеках андреевские кресты. Этот поступок оправдан, в нем есть система. Ибо товарка бросила в сторону Кармен: она, мол, дождется, стражники коррехидора посадят ее на осла и повезут в тюрьму. Оскорбление немалое: во-первых, страшное для Кармен пожелание несвободы, во-вторых, предполагаемое участие осла — животного, почитаемого цыганами за магические возможности, — в этой преступной акции. Допустим, но зачем нож? Достаточно извинения, выговора, пощечины наконец! В обычной, но не в магической жизни. Вслух произнесенное пожелание работницы сбудется либо буквально, либо косвенно. Оберег требует опустить кончик окровавленного ножа в раствор сулимы с надлежащим заклинанием. Отмщение, скажем, стремление к пролонгации раны требует другого заклинания...
Магическое проживание подразумевает прирожденное пристальное внимание ко всему окружающему и синкретику органов чувств: кожа должна уметь видеть, глаза слышать и т. д. Здесь нет разделения на работу и отдых, занятость и досуг, успех и неудачу. Более того: нет разделения на пространство и время, мираж и действительность, жизнь и смерть, прошлое и будущее. Косность, рубрификация, закономерность, одинаковость присущи физическому телу, и здесь проблема экзистенциального выбора: либо мы считаем данное тело и его функциональность главным, либо второстепенным фактом нашей жизни. В первом случае поступаем вполне рутинно: нам нравится красивый солдат Хосе, мы говорим ему об этом, завлекаем, соблазняем; во-втором бросаем в него цветком акации, знаменитым утенсилом любовного околдования. Это более рискованно, если риск понимать рационально как сомнительный способ достижения цели. Но в магии нет целеустремленности, нет успеха и поражения, нельзя быть рабом поставленной мишени. Нельзя увлекаться свободными искусствами — воровством, контрабандой, грабежом, предвкушая будущие блага, результаты хорошего расчета. И здесь мы встречаемся с идеей свободы, понятой как климат души. Эта идея опасна, парадоксальна, разрушительна. Для чего? Для равномерной повторяемости жестов, поступков, эмоций, то есть для рационального проведения трусливой длительности существования, поскольку рацио заботится о неопределенно долгой и экономной сохранности физического тела. Деятельность души — спонтанность, мгновенность, экстатичность — пагубна для физического тела. Когда Хосе предлагает отправиться в Америку и заняться "честным фермерским трудом", Кармен отвечает: "Мы рождены не ради выращивания капусты."
Рацио враждебно душе, как работа враждебна свободе. Если физическое тело основано на взаимозависимости и взаимообмене, душа такой необходимости не чувствует. Поэтому рацио — непримиримый враг души, монотонная, целенаправленная ходьба ненавидит танец. Отсюда трагика человеческой судьбы: мы постоянно и тщетно стремимся сочетать работу и отдых, заботу и беззаботность — понятия оппозиционные. Подобное — вне возможностей разума. Он может изгнать либо задавить душу, но не подчинить. Однако разум многосторонен и всеяден. Поставив себя в центр мироздания, он понимает, что центральность достигается дистанцией между ним и любым объектом, между ним и всем окружающим. Это дистанция вынужденная, политичная, необходимая для рекогносцировки. Чтобы взять половчее, надо занять позицию, отвести руку, надлежащим образом согнуть или расправить пальцы. Но что значит "овладеть"? Зафиксировать, пленить объект так, чтобы он в любой момент находился под рукой. Но если он надоест, если разочарованная рука утратит "хватательность"? Отбросить его, обрести другой, третий, четвертый…Разум помещает нас в дурную бесконечность приобретения и аналитики приобретенного. Наблюдающие, рыскающие глаза теряют спокойную созерцательность и расценивают: выгодно — невыгодно, полезно — бесполезно, необходимо — менее необходимо и т.п. "Богиня разума", возведенная на алтарь французской революцией, поселила нас в царстве постоянного страха и лишила непосредственной конкретики восприятия. Именно страх, предполагая априорную опасность всего окружающего, требует дистанции и проверки. В результате живой мир расползается в пространство расчисленных теней и моделей. Это началось с XIX века:
Век девятнадцатый, железный,
Воистину жестокий век!
Тобою в мрак ночной, беззвездный
Беспечный брошен человек!
В ночь умозрительных понятий,
Матерьялистских малых дел…
Так писал Александр Блок в поэме "Возмездие". Время "бескровных душ и слабых тел". Рацио высосало кровь из души, затем объявило телу о его слабости сравнительно… с кем-то или чем-то. Заметим: сравнение стало излюбленной риторической фигурой. Нелепое в эпоху индивидов — ведь каждое "я" натурально и радикально отличается от другого — сравнение восторжествовало в новое время — время социума. Однако сравнение очень небезопасно. Если оно в нашу пользу, то требует "держаться на уровне" и даже повышать уровень, если не в нашу, то способствует неврозам, комплексу неполноценности и прочим малоприятным отравам, ибо равенство, скромность, незаметность хороши как политические средства, но принципиально чужды живому существу. Направленная атака рацио на душу привела к следующим результатам:
С тобой пришли чуме на смену
Неврастения, скука, сплин,
Век расшибанья лбов о стену
Экономических доктрин…
"С тобой", то есть с XIX веком, в первой половине которого идет действие рассказа "Кармен". Нарратор рассказа — этнограф и филолог,— несмотря на явное человеческое влечение к Хосе и Кармен, изучает их как редкие реликты романтического прошлого в современной цивилизации. Они умирают не из-за недоразумений своих диких страстей, но по неуместности живой души в эпоху, тяготеющую к рутинной повторяемости, шаблону и стандарту.
"Кармен" для Александра Блока — не просто очередная ипостась "прекрасной дамы", да и трудно назвать таковой героиню Мериме. Вот как изображает ее французский писатель: "То была странная, дикая красота, лицо, поначалу удивлявшее, которое, однако, невозможно было забыть. Особенно поражал ее взгляд, одновременно чувственный и дикий, такого взгляда я не видел больше ни у одного человеческого существа." Мериме называет такой взгляд "волчьим", Александр Блок придает ему еще более мрачный оттенок:
Так на людей из-за ограды
Угрюмо взглядывают львы.
"Прекрасная дама" раннего творчества, несмотря на очевидное и даже религиозное обожание, очень близка, недопустимо близка в силу своей необходимой доброты. Она, как путеводная звезда, сочувствует поэту и направляет, тем самым угрожая свободе его индивидуальности. Однако добро столь перемешано со злом, столь тянет понять его "в чистом виде", что здесь человек, "расшибив лоб о стену" на сей раз этических доктрин, неизбежно запутывается в переплетении самых разных мнений и философий, теряя искомый индивидуальный ориентир. "Вечная женственность" в интерпретации Владимира Соловьева страдает формальным ригоризмом — эта гностическая схема не могла надолго увлечь Александра Блока. Что если "прекрасная дама" только мимолетная проекция обычной земной женщины? Владимир Соловьев писал: "Поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двумыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и ко злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие и главная причина господствующего нынче размягчения и расслабления". Справедливо, по всей вероятности. Женщина притягивает или отталкивает, такова ее природа, третьего не дано. Третье, как его не назови — равнодушие, справедливость, золотая середина — надо иметь в собственном "я" либо центростремительно достигнуть. Это отвечает "тайной свободе" поэта и внутреннему ориентиру:
И к вздрагиваньям медленного хлада
Усталую ты душу приучи,
Чтоб было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи.
Однако всё, о чем писал Владимир Соловьев, мы легко обнаружим в себе: двумыслие и безразличие, истину и добро. Женское начало столь же неотъемлемо от нас, как и мужское. Приближаясь до совпадения, удаляясь до неразличения, оно то дразнит нас обещанием химерической гармонии, то мучает диссонансом, безвозвратностью и "больше никогда" Эдгара По. Так поступает Кармен с простодушным Хосе.
Подступили алые герани, цыганские аккорды, протяжное, терзающее душу пение. К 1914 году (дата создания цикла "Кармен") поэт всё менее жаждет тепла и понимания, всё более проницают его холод, одиночество, отчуждение. Добро и зло, помещенные в сферу колорита, утрачивают свою интимность или враждебность:
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей — червонно-красным,
И голос — рокотом забытых бурь.
Так же точно прилагательное "ужасный", в отличие от существительного "ужас", не требует никаких эпитетов или пояснений. Поэт приучает нас к неопределенности общих значений, дабы воображение находило свою определенность. Слова "ужасный", "страшный", скорее, акцентируют внимание, нежели приглашают чего-то бояться:
Розы — страшен мне цвет этих роз,
Это — рыжая ночь твоих кос?
Это — музыка тайных измен?
Это — сердце в плену у Кармен?
Путешествие в сторону Кармен опасно. Только ли для Хосе? Стихи Александра Блока завораживают и рассеивают страх, но притом обессиливают душу. Не спасают даже вопросительные знаки, призванные ставить под сомнение зловещие образы, поскольку в поэзии "возможность" куда суггестивней "реальности". За "рыжей ночью" сквозит Цирцея, хищная женственность, густоволосое, лианово-спрутное, тягостное пространство. Правда "среди поклонников Кармен" поэт не пропадает, как летящий на огонь мотылек:
Когда же бубен зазвучит
И глухо зазвенят запястья…
…он, отчужденный,..
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.
В отличие от Хосе, поэт знаком с героинями По и Бодлера, он знает, что закон женщины гласит:
Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!
Опасная, дикая, страстная, прекрасная, ужасная — любой эпитет не в силах удержать Кармен. Александр Блок максимально расширил сферу ее присутствия, ее влияния. Казалось бы, она легче всего фиксируется в своей "рыжей ночи", в своем сне:
Спишь, змеею склубясь прихотливой,
Спишь в дурмане и видишь во сне
Даль морскую и берег счастливый,
И мечту, недоступную мне.
Но разве сон "прихотливой змеи" сколько-нибудь спокоен? Нам уже подозрительно даже невинное определение. "Берег счастливый", да, очень умиротворительно, однако во сне Кармен это может обернуться черт знает чем. Прихотливая змея в момент забушует снежной весной или встанет "бурною волною в реке моих стихов". Кармен, "погруженная в сказочный сон", столь же неуловима и опасна как на сцене в резких, нервных ударах бубна и гитары:
В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный
Славит бурю цыганских страстей.
На первый взгляд, "среди поклонников Кармен" поэт занимает спокойную отчужденную позицию, но вездесущность "прихотливой змеи" уничтожает это преимущество. Равно как в глаза и уши, она проникает в сон и явь, в мечту и действительность, отравляя восприятие огненным галлюцинозом. Оригинальность Кармен обусловлена огнем — главным элементом ее композиции. В женском варианте этот огонь, традиционно мужской, обретает иные качества — густоту, центростремительность, неотразимую притягательность. Но эта центростремительность бесцельна, мобильна, избегает постоянства — вот почему Кармен презрительно отклоняет предложение Хосе касательно "честного фермерского труда". Ее пламя напоминает блуждающий огонь, который коварные туземцы Океании зажигают на берегу, дабы привлечь усталых мореплавателей:
И в тихий час ночной, как пламя,
Сверкнувшее на миг,
Блеснет мне белыми зубами
Твой неотступный лик.
Хосе готов принести себя в жертву, готов, так сказать, стать очагом и питательной средой этого пламени, полагая, что это обычный огонь. Александр Блок признает Кармен такой, "как она есть" и говорит "да" ее бытию:
О да, любовь вольна, как птица,
Да, всё равно — я твой!
Да, всё равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой!
Он хочет постоянно гореть в ее змеином огне, хотя и понимает безнадежность желания: "Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…" Подобная перспектива, правда, не пугает поэта, потому что поэзия, равным образом, рождает в душе интенсивное, тонкое и опасное пламя. Возвышая душу поэта, оно одновременно освещает пустоту и безотрадность его человеческого бытия, "бездну грустных лет", "бездну дней пустых". Жестокое поэтическое познание, разоблачая случайные миражи оптимизма, диктует вечную истину: мужской и женский огонь никогда не смогут совпасть, обреченные на одиночества, даже максимально близкие:
Здесь — страшная печать отверженности женской
За прелесть дивную — постичь ее нет сил.
Кармен в рассказе Мериме безразлично принимает смерть — ее тело более не в силах соответствовать ее блуждающему огню. Алексанлр Блок, как читатель, удивительно комментирует "явление Карменситы":
Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе — лишь красный облак дыма,
Где что-то жжёт, поёт, тревожит и горит!
Но этот "облак дыма" обретает цвет, жжение, пение и тревогу только в присутствии Кармен. Когда её нет, "красный облак" превращается в клочок блеклой ваты.
Кармен — последний великий женский образ в поэзии Александра Блока, ибо в "Соловьином саду" (1915 год) героини в сущности нет — женский персонаж упоминается мимоходом.
