Родина

Родина

В известном стихотворении Тютчева рекомендуется: "Не доверяй поэту, дева". Сие касается не только девы, но и читателя вообще, не только тех или иных поэтов, но и поэзии вообще. И, поскольку мудрая строка написана поэтом, Тютчев также входит в эту область недоверия. Мы рискуем запутаться, спросив: "а кому можно верить, и что такое доверие вообще?", но подобный вопрос приведет нас в непроходимую чащу ответов, из которой не выбраться никогда. Однако совершенно ясно: беспрерывное чтение, говорение и слушание, всеобщая грамотность, не менее всеобщая компьютеризация, газетно-радио-телевизионный шквал — всё это резко притупило восприятие и обесценило значение слов. К примеру, строки Ф.К.Сологуба:

      

     Не свергнуть нам земного бремени. 

     Изнемогаем на земле, 

     Томясь в сетях пространств и времени, 

     Во лжи, уродстве и во зле. 

      

     Весь мир для нас — тюрьма железная, 

     Мы — пленники, но выход есть. 

     О родине мечта мятежная 

     Отрадную приносит весть. 

      

     И сейчас нас будоражит это стихотворение, хотя оно и не имеет решающего смыслового значения: первые четыре-пять строк так или иначе встречаются в европейской классике. Понятно, редко кому достается благополучный удел на земле, а уж о поэтах нечего и говорить. Слова стихотворения, написанные в любом другом порядке, изложенные хорошей прозой, поэтизированные другим размером, вряд ли произведут подобное впечатление. Какое? Тревоги, безнадежности, где сквозит тревожное ожидание, отчаянья, по которому блуждает смутный блик надежды. Формально можно сказать так: тайный ритм поэта изменил четырехстопный ямб дактилической рифмой и… А действительно, что это объясняет? Когда стихотворение написано, мера познаний комментатора определяет качество и количество объяснений. Каждое из них будет, возможно, справедливо и остроумно, однако у читателя останется недоумение: как достигнут художественный эффект? На каком основании в 1920 году "о родине мечта мятежная" отрадную принесла весть? Может быть, последняя строфа прояснит дело: 

      

     Качается, легко свивается 

     Пространств тяжелых пелена, 

     И, ласковая, улыбается 

     Душе безгрешная весна. 

      

     Оригинален эпитет “мятежная” касательно мечты о родине. 

     1920 год, Россия разорвана на куски, гражданская война, ужас, нищета. В такой ситуации мечта о "безгрешной весне родины" действительно революционна и мятежна. 

     Разрозненные размышления на эту тему кристаллизуются в конкретное соображение: есть родина, есть отечество и отчизна. Данные слова отнюдь не синонимичны. Отчизну составляют мужские группы, примиренные с местоположением и семейным укладом. Странность женского рода слова "отчизна" объясняется преобладанием мира, покоя, уюта в жизненной установке. Отечество отличается явной доминацией мужского начала, выраженной в правильности и справедливости управления. 

     Но сие равновесие случается редко. По свойственной мужской природе агрессивности и тщеславию мужские группы в отечестве приводят страну к нервозному состоянию "государства", к состоянию войны, скрытой или явной, внешней или внутренней. 

     Родина, как бы ее ни называть, — "великой матерью", "природой", "космической стихией" — глубже, шире и выше всего этого, вне всего этого. Человек, сраженный на войне, какой бы "справедливой" она ни была, погибает за государство. 

     За родину умирают, утонув в лесном пруду, замерзнув во льдах, истекая кровью в когтях хищника. Человека настигает судьба, иначе говоря, смерть нелепая, бесполезная, случайная. 

     Иное дело, когда тебя встречают снаряд или гусеницы танка — смерть осмысленная, закономерная, даже героическая — в зависимости от пафоса похоронной речи. 

     В приведенном стихотворении Федор Сологуб имеет в виду медленную гибель в лоне государства, "в сетях пространств и времени, во лжи, уродстве и во зле". 

     Родина не знает таких "сетей" и таких пороков. Ее "безгрешная весна" вне науки и этики. Здесь эпитет "безгрешный" не имеет религиозного значения. Безгрешная — чистая, нетронутая. 

     Родина скорее чувство, предчувствие, а не точное понятие. Поэтому под разным углом зрения даже единой пары глаз оно мерцает разным колоритом. В стихотворении "Многострадальная Россия" у Федора Сологуба, несмотря на четкость названия, царят вопросительность, многозначность, неопределенность. Да, поначалу речь идет о страданиях, тоске, нищете, о "визгливых воплях лютой боли", о "ропщущем напеве": 

      

     Но кто же муки затевает, 

     И кто тиран, и кто палач? 

     Чья воля песню запевает, 

     В которой слышен только плач? 

      

     Если б говорилось о государстве или даже об отечестве, вопрос утратил бы остроту. Историк назвал бы особо тяжкую эпоху, имя особо жестокого государя, рассказал бы о смуте, восстании, что, бесспорно, повлияли на общественную жизнь. 

     Но историк занимается житием людей между собой вообще, а не частными воплями, стенаниями, страданиями. 

     Разве знает историк, откуда подступают к горлу внезапные рыдания, почему уханье филина подтверждает роковое решение, отчего в неизвестности мучительное ожидание распадается криками, бормотаньем, тяжелыми шагами? 

      

     Что это — хохот иль рыданье, 

      Или звериный дикий вой, 

      Иль хохот леших, иль рыканье 

      Быков рогатых за стеной? 

      

     Родина: вопросы порождают толпу других вопросов. Вы мучаетесь бессонницей, некто входит, предлагает купить гармонь, в уплату оставляет сломанный гребешок. Выходит за дверь. Там ждет другой "некто". Урчанье, верещанье, ворчанье. Льется в стакан… водка, вероятно. "Пойдем, подарим болотному деду", — скрипит покупатель гармони. 

     Поутру, сонный, с больной головой, идете за калитку. Бурелом, осока, выжидающий морок. На кочке сидит девушка — русалка? ведьма? — расчесывается вашим гребешком, заунывно тянет какой-то тягучий куплет. Порой ныряет из болота разодранная гармонь, чьи-то костлявые пальцы выжимают несуразицу оханий, хрипов, хлюпаний, 

      

     Издевка, бешенство и злоба, 

     Рыданья, стоны и тоска — 

     Кого же извела из гроба 

     Неумолимая рука? 

      

     Выходит лесник на край болота. С пилой и топором. Ухаживает за девушкой. Корчит рожи, но инструменты мешают. Аккуратно топит их в болоте, достает конфету. Сосет, выплевывает, гармонь повизгивает. Девушка — ноль внимания, голос берет до боли высоко. Лесник прыгает — постепенно болотная тина затягивает его. Столь же постепенно вы соображаете: не лесник это, а сутолок. Если немного подождать, придут еще какие-нибудь морды — чолы, например. Откуда берутся такие слова, такие существа? 

      

     Что это — лица или хари, 

     Улыбки иль клыков оскал? 

     Удел какой же бедной твари 

     Господь в веках предначертал? 

      

     Качественная бесконечность родины: жизнь и смерть не чередуются, но совпадают, порождая срединные, двусмысленные особи. Сон и явь сшибаются, как две стрелы, сложная фосфоресценция образует окружность вопросительного знака. 

     Ответ приходит только с человеком и растворяется в безмерности вопроса. Он говорит: родина — отчизна, отечество. Что-то не видно это по Сологубу. 

     Родина: явь, хмарь, причудливые клочья тумана, то густоты зверя, то капризности рассеянного одуванчика. Истошные вопли невидимых фигур — из болота выплывает крышка гроба с порванной гармонью. Кажется, так и надо, наивные деления и предположения — сон, смерть, жизнь, бессонница, реальность, вопросы, ответы — всё это сбивчивой гурьбой пропадает в лесной чаще. Не тяжело и не легко, не тоскливо и не радостно. И только если заметите путника с котомкой, идущего ловко и деловито, марево родины исчезает. Того и гляди, за ним поедут машины, поднимутся дома, затарахтят какие-нибудь устройства, заклубится ядовитая пыль суетливой деятельности. И схватит сердце холодная трезвость, от которой водка не спасает, неизлечимая тревога, усталость. 

     Сокровенность родины тает в какой-то душевной глубине. Наступает топот, ропот, рокот, скандалы, крики о каком-то счастье, крики, вернее верного выкликающие беду, как послушную собаку. И всё это продолжается годами. 

     И вы вспоминаете Сергея Есенина: 

      

     Устал я жить в родном краю, 

     В тоске по гречневым просторам, 

     Покинув родину свою, 

     Уйду бродягою и вором. 

      

     Но от родины нельзя уйти. Она остается, как острие в сердце, как злая отрава в душе. Чувство родины нельзя определить, нельзя искоренить. Правдивость странных ощущений: "Пойду по белым кудрям дня", — и под сапогами шуршат волосы полудниц, мох или завитки березовой коры. Спокойное приятие всего: вы ищете и не находите "убогого жилища", а между тем "друг любимый для меня наточит нож за голенище", Естественно. А чем еще заниматься любимому другу? Блуждая бесцельно и спокойно, вы возвращаетесь на родину, вернее, "в отчий дом". На душе безмятежно и светло: 

      

     И вновь вернусь я в отчий дом, 

     Чужою радостью утешусь, 

     В зеленый вечер под окном 

     На рукаве своем повешусь. 

      

     Что это? Вы повесились или парусом повисли на лунной ладье? 

      

     А месяц будет плыть да плыть, 

     Роняя весла по озерам… 

      

     Родина для всех едина и для каждого сугубо оригинальна. Ее отличают две особенности — знакомое движение и знакомая недвижность, что и позволяет спокойно жить и спокойно умереть. 

     Но когда родиной распоряжается государство — жизни довлеет постоянная угроза. У людей государства родины нет — ими движет постоянная экспансия, извращенное понятие о справедливости, комплекс неполноценности, связанный с поиском оскорбителей и, прежде всего, непрестанная жажда нового, более просторного местопребывания. На родину им плевать, на собственный народ тысячу раз плевать. Под демагогические вопли о величии России они завоевывают Сибирь, берега Ледовитого океана, гнилой, сумрачный северо-запад. Сгоняют сотни тысяч крестьян ради "освоения" чужих земель, ради процветания Петербурга — города не то ганзейского, не то скандинавского. Все это объявляется "новой родиной". 

     Как писал Иннокентий Анненский: 

      

     Сочинил ли нас царский указ? 

     Потопить ли нас шведы забыли? 

     Вместо сказки в прошедшем у нас 

     Только камни да страшные были. 

      

     Только камни нам дал чародей, 

     Да Неву буро-желтого цвета, 

     Да пустыни немых площадей, 

     Где казнили людей до рассвета. 

      

     Родина, язык и судьба — близкие понятия, потому родина определяется не только географически, но и психологически, но и лингвистически. Это переплетено столь тесно, что трудно акцентировать самое важное.

     Безродность, бездомность — катастрофа. 

     До 1910 года еще говорили о родине, еще посвящали ей прекрасные стихи. Александр Блок жил на родине, жил родиной: 

      

     Опять, как в годы золотые, 

     Три стертых треплются шлеи, 

     И вязнут спицы росписные 

     В расхлябанные колеи… 

      

     Родина всегда неприглядна, красоту ей придают природа и маковки церквей. 

     Родина вдыхает силы в душу, но это не значит, что она сама всемогуща. 

     Александр Блок наслаждался необъятностью, удалью, бесшабашностью России: 

      

     Какому хочешь чародею 

     Отдай разбойную красу! 

      

     Да, если чародея зовут Стенька Разин или Емелька Пугачев. Но не государственному чародею стихотворения Анненского — он перенес центр России в сырую прибалтийскую пустошь, на берега буро-желтой Невы, в холод, голод, бездомье ради европейского престижа. И зашаталась Россия, как морская волна. 

     На родине, в отчизне, в отечестве не бывает революций. Это дело людей государственных, которым нечего делать и нечем жить. 

     Где происходит действие поэмы "Двенадцать", и что это за действие? Черный вечер, черная злоба, идут двенадцать человек с винтовками: 

     В зубах — цыгарка, примят картуз, 

     На спину б надо бубновый туз! 

      

     Походя стреляют в знакомую девку "из ревности", походя себя подбадривают: 

      

     Товарищ, винтовку держи, не трусь! 

     Пальнем-ка пулей в Святую Русь. 

      

     Единственные занятия при ходьбе с винтовками — соблюдать дисциплину и ненавидеть врага: 

      

     Революцьонный держите шаг! 

     Неугомонный не дремлет враг! 

      

     Куда идут эти люди? Неизвестно. Александр Блок ответа не дает. 

     Вероятно, в будущее, испещренное красными флагами, кровью Катькиной простреленной головы, мировым пожаром в крови: 

      

     Поздний вечер, 

     Пустеет улица. 

     Один бродяга 

     Сутулится, 

     Да свищет ветер… 

      

     Собственно, вся поэма гудит вьюгой, ветром, злобой, тревогой. 

     Это — родина? Народ представляют: старушка, жаждущая получить плакат-лоскут на портянки ребятам; долгополый товарищ поп; барыня в каракуле; длинноволосый патриот — писатель; упомянутый бродяга; буржуй на перекрестке; голодный, паршивый пес… Такой компании не выстоять против "неугомонного, лютого врага". 

     Супостата преследуют "державным шагом" двенадцать человек: 

      

     Их винтовочки стальные 

     На незримого врага… 

     В переулочки глухие, 

     Где одна пылит пурга… 

      

     По всей видимости, это одна из самых загадочных поэм Александра Блока. Если государство в образе двенадцати вооруженных людей, занятых расстрелами и поисками незримого врага, вполне объяснимо, если от разоренной родины осталось несколько лихих куплетов — это понятно. 

     Однако последняя строфа оставляет в полном недоумении. Голодный пес, который плетется позади "двенадцати", придает законченность композиции. Бездомье, жестокость, вьюга. Но почему эту группу возглавляет Исус Христос с кровавым флагом? Гротеск, нонсенс? Яркая пуанта неопределенности на фоне скуки, насилия, нищеты? 

     Мы отказываемся отвечать на подобный вопрос, потому что любой ответ расплывется в бесчисленных "может быть". 

     Но… из песни слова не выкинешь. Многое на этом свете недоступно нашим мудрецам. В Родину и в Бога остается только верить.