Дионис -2 (лекция в НУ)

Душа — это понятие, на тему которого греческие мудрецы написали очень много, говорили очень много и считали это главным. В человеке античности тело не слишком отличается от души, то есть, нет строгого разделения тело-душа-дух: это единый организм, в котором тело занимает периферийную материальную позицию. Тело занимает позицию самую ничтожную, то есть, тело есть то, что погибает. Погибает оно примерно одинаково и для египтян и для греков — для всех них это почти такая же катастрофа, как, если бы мы, обрезая ногти или волосы, стали проливать слезы, что ногти лежат на полу, а волосы еще неизвестно где, в каком-нибудь ведре. В этом смысле, отношение к телу было примерно такое, и не только к телу, но к телесной материальности вообще. И как я, по-моему, уже упоминал в прошлый раз, ужасная ошибка при изучении всех этих вещей — рассматривать греков как существ очень конкретных и физических, закрытых к трансцендентному и метафизическому.

Запад как предвестие Востока

Мы рождаемся язычниками и только лет через десять попадаем в когти социальной или небесной номенклатуры. Поначалу, обожженные крапивным огнем, испуганные синими глазами жабы, исколотые боярышником, мы бродим по лугам и лесам вполне боязливо. Но попадаются хорошие, дивные дни: удар ослепительного дождя в молодой листве, гусеница пьет воду из копытцевой ямки, шмель врезается в одуванчик, бородатый голый человек рыдает, уткнувшись в ольху, иволга хохочет на розовой заре. Потом научаемся читать: «дерево да рыжая собака – вот кого он взял себе в друзья» и, следуя за грезой Н.С. Гумилева, выслеживаем солнцебога В можжевельнике гранитный валун, прижимаем ухо, камень горячий, терпеливо слушаем…часа через два сквозь мягкую сонорную пелену просеивается медоточивый шепот, неважно, что это означает, слушаем отдаленное гудение подземных пчел...
Потом худо бедно осваиваем французский и переводим: «Синими летними вечерами я блуждаю в тропинках…мечтатель…» Энергическая волна стихотворения Рембо перехлестывает границу чуждого языка и будоражит иллюзией понимания.

Шутовская медицина

Дабы утолить «вопрос» своего пениса, мужчина (цивилизованный) приближается к женщине своей мечты «логарифмической спиралью» — имеется в виду политес, вежливое внимание, цветы и прочее. Полученный «ответ» удовлетворяет не всегда и не надолго, надо спрашивать еще и еще. Плод древа познания, напитанный афродизиаком, согласно теологу Ламеннэ, беспокоит в любом возрасте, и даже после смерти. И поскольку мозг и сперма суть одно (в платоническом дискурсе), «познание» женщины и природы идентично. Один и тот же аналитический процесс.
В романе великого австрийца Германа Броха «Невиновные» разговорчивая старая служанка вспоминает бывшего любовника, «специалиста» по женскому сексу: «Я и так была без одежды, и он словно раздел меня еще больше, как будто голого человека можно раздеть еще больше. Потому что стыд — все равно что еще одна одежда... Он был врач и учитель и в то же время слуга моей страсти.

Блуждание лифчика в запутанной тематике

Французская королева Мария-Антуанетта славилась роскошной грудью, две гипсовые чаши на золотом треножнике до сих пор хранятся в Лувре. Донельзя эксцентричная, она явилась на бал в парижскую мэрию обнаженной до пояса, что, вероятно, и послужило поводом к революции. Если бы королева надела лифчик, неизвестный в ту пору, Франция оставалась бы страной монархической. Это почти не преувеличение. Женская грудь на мужчин действует гипнотически. Когда греческий герой Беллерофон почти взял город на элейской равнине, ворота открылись и вышли женщины, придерживая, словно предлагая груди. Смущенный Беллерофон отступил к морю и скрылся – Посейдон, по слухам, был его отцом.

Константин Фофанов и его друзья

Наивные читатели грустно помолчат или поплачут. Поэты, вероятно, вспомнят Верлена: "Мы совершенно холодно пишем страстные стихи", или Элюара: "Поэт — тот, кто вдохновляет, а не тот, кто вдохновлен." И потом.
Константин Фофанов понимает любовь вполне традиционно: "я — другая, другой". Новая поэзия открыла "любовь к себе" как самостоятельную категорию. Психолог Эрих Фромм писал в "Бегстве от свободы": "Кто не может и не умеет любить себя, тот вообще ни к какой любви не способен". Здесь не имеются в виду себялюбие или эгоизм, а благотворная забота о собственном процветании. Хороший вкус, понятно, требует здесь многочисленных поэтических инвенций, а не утомительных сюжетных подробностей темы. В "Качалке грезёрки" Северянин наслаждается "любовью к себе" своей героини холодно, бесстрастно, мастерски. Тема означена в первых двух строках:

Вячеслав Иванов. Очарованность Луной

Вячеслав Иванов не признает двойной природы дьявола, о чем говорит даже это слово diabolo (двойной, разделяющий надвое, идущий сразу в двойном направлении). Отец индивидуальности, он уводит от Бога и креста. Страстная плоть — это и есть "печать звезды пятиугольной", символ негативной свободы, которая ведет либо к самоубийству, либо в объятья "блудницы вавилонской", либо к "апофеозу протоплазм". Самое лучшее — вернуться к матери, в мать, но, увы, "колыбельный челн" не может вернуться назад. Остается "ждать у серой ограды", пока гордость, тщеславие, одиночество не приведут…в дьяволову пасть. И спасти способна только сестра божественного милосердия, типа Сони Мармеладовой, если сжалится и подаст "нити клуб волокнистый". Эта нить уведет от проклятой индивидуальности к преображению "колыбельного челна":

Герой в греческой мифологии

Лирическое "я" мимолетно залетело в человека. Фиксация — безнадежность современной эпохи. Люди уверены: они именно то, за что их принимают другие. Упаси боже, если меня, Иван Иваныча, будут считать кем-то иным. Даже для скептика или мотылька нерушима одна постоянная — смерть. Как считает не без оснований Людвиг Клагес, юноша из баллады Шиллера, подняв покрывало статуи Изиды, обнаружил… смерть. Люди новой эпохи склонны случайную комбинацию фрагментов обобщать в произвольное "целое", идентифицировать имя и носителя имени, сущность и ее субстанцию — процессы невозможные в греческой мифологии. Отсюда трагизм стихотворения Болеслава Лесмяна.

Тринадцатый апостол. О В.Маяковском

Если слово создало мир, новое слово создаст новый мир. Но сначала разрушение, ломка, выброс всякого старья, которое накопилось пудами и тоннами в душах человеческих. И здесь не обойдешься допотопным рыдваном. Революция требует дредноутов, бронепоездов, линкоров — поведут эти машины новые люди, одержимые будущим, подожженные пожаром новой поэзии. И хотя в статье "Как делать стихи" он рассудил, что "лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата", он специально принизил роль поэзии и себя самого "согласно требованиям момента". Вряд ли его всерьез интересовал Коминтерн или всемирная диктатура пролетариата.
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Триумфатор. О В.Брюсове

Еще в XVIII веке поэты не очень заботились о публике и популярности — у каждого поэта был свой круг читателей. Равным образом их не очень заботила "широта кругозора" и научное мировоззрение. Достаточно было знать греческий и латынь, античную классику, риторику и поэтику. Религия и мифология давали достаточно сюжетов для толкований и комментариев. Потом хлынуло человечество со своими бесчисленными подробностями и аксессуарами.
Если мир создан, говоря метафизически, "сверху вниз", от недвижного центра к подвижной периферии, создан из "ничто", его нечего познавать. "Ничто" — просто граница, нейтральная полоса, за которой раскинулся хаос, доступный любой трактовке: он умный и глупый, структурный и текучий, постоянный и случайный, духовный и материальный. До восемнадцатого века "познавать" означало "определять", уточнять место человека в иерархии сотворенного. "Сверху вниз" идет созидающий божественный свет и постепенно рассеивается в ночи и хаосе. "Сверху вниз" идет "сперматический логос", рождая интеллект, душу и тело. Концепция ясная и четкая.

Поэт Сологуб без Федора Кузьмича

Искренность этого глубоко мистического стихотворения несомненна. Если спутнику, Федору Кузьмичу, священник посоветует верить без затей, блюсти нравственность, быть хорошим человеком и не ломать голову над сложными теологемами, то с поэтом — дело иное. Поэта непременно ждет неверие, пессимизм, отчаянье, пока он не уразумеет: во-первых, логикой подобных вопросов не решить, во-вторых, поэту необходимо бесстрашие не менее таланта. Здесь радикальное расхождение с Федором Кузьмичем, который любит обычную жизнь и боится обычной смерти. Он, Федор Кузьмич, неглуп и образован, с ним хорошо потолковать о неприятности "недотыкомки", о зловредных шалостях сатанят и бесенят. Но вряд ли он примет простые строки о пичужке: "Пой по-своему, пичужка, и не бойся никого". Далее: "жизнь -веселая игрушка и не стоит ничего". Чего бояться? Чарованья змеи, кровожадной лисы? Или ястреба? Или (забавны здесь уменьшительные суффиксы) "из ружьишка ль с дряблым громом человечишка убьет". Для змеи, лисы, ястреба жизнь — игрушка. Только царь природы — человечишка с ружьишком — относится к ней серьезно.

Страницы