Дионис -2

(лекция в НУ)

Прежде чем продолжить тему Диониса, я бы хотел несколько прояснить вопросы, затронутые на прошлой лекции, которые мне кажутся довольно сложными.

Речь идет вот о чем: я утверждал, что в античном мире (под античным миром я имею в виду средиземноморский ареал, то есть Египет, Грецию, Италию, Малую Азию), в античном мировоззрении не было проблемы смерти. Мне кажется, что это очень важный вопрос, и требуется несколько дополнений, чтобы было понятно, почему так оно и было. Дело в том, что изучению античного мира до крайности мешает вот какая вещь: в античном мире была другая концепция человека, принципиально другая. И заметьте, когда мы читаем разного рода истории, в смысле, историков, которые нам излагают историю Греции, Египта, той же Малой Азии, истории, которые были две-три тысячи лет назад, там есть один дефект — историк, в некотором смысле, подставляет себя и своих современников на место тех исторических лиц, о которых пишет. Проще говоря, почти у всех историков существует идея, что люди в принципиальном смысле не меняются, что у них одинаковые потребности, одинаковые инстинкты, что для них главное — голод и любовь, которые надо удовлетворить, что они бегут страдания и ищут наслаждения. Но именно с такой концепцией совершенно нечего делать в истории античного мира, и вот почему.

Поскольку мы будем говорить о Дионисе и, следовательно, о греческой религии, мифологии и о греческой жизни, условно говоря, досократовского периода, то есть, до IV века до новой эры, то следует отметить вот какую вещь: акцент, который делали греки, никогда не был акцентом на внешний мир и на тело, акцент был только на душе.

Душа — это понятие, на тему которого греческие мудрецы написали очень много, говорили очень много и считали это главным. В человеке античности тело не слишком отличается от души, то есть, нет строгого разделения тело-душа-дух: это единый организм, в котором тело занимает периферийную материальную позицию. Тело занимает позицию самую ничтожную, то есть, тело есть то, что погибает. Погибает оно примерно одинаково и для египтян и для греков — для всех них это почти такая же катастрофа, как, если бы мы, обрезая ногти или волосы, стали проливать слезы, что ногти лежат на полу, а волосы еще неизвестно где, в каком-нибудь ведре.

В этом смысле, отношение к телу было примерно такое, и не только к телу, но к телесной материальности вообще. И как я, по-моему, уже упоминал в прошлый раз, ужасная ошибка при изучении всех этих вещей — рассматривать греков как существ очень конкретных и физических, закрытых к трансцендентному и метафизическому.

С одной стороны, конечно, верно, что они не были метафизиками. Но именно по той простой причине, что между физикой и метафизикой не было никакой пустоты, никакой трансцендентности, если это слово точно переводить с латыни. Поэтому проблема жизни решалась у греков совершено иначе, чем она решается у нас.

Что такое душа для грека? Душа состоит из нескольких фрагментов (условно говоря, «фрагментов», поскольку все эти «фрагменты» связаны между собой): душа «вегетативно-анимальная», то есть, та душа, которая непосредственно оживляет тело, связана с ним, и душа «интеллектуально-небесная». Мы бы сказали «вечная, бессмертная», но эти слова нелепы для философов, для которых нет бессмертия, потому что нет смерти.

Я уже отмечал, по-моему, что правильность перевода греческих слов, которые у нас переводятся как «смерть» или «небытие», очень и очень спорна, потому что слово «танатос» можно перевести десятком способов, и слово «меон» — «небытие» — можно перевести тоже очень многими способами, хотя бы потому, что «ме» не обязательно является отрицательной частицей. Она может явиться и утвердительной частицей, все зависит от того, в какой стране, кто говорит, как этот кто-то понимает мертвый язык — здесь возможны всякие спекуляции. Но совершенно ясно и по чистой мифологии и по греческой теогонии, что смерть имеется в виду там в совершенно ином смысле, чем здесь.

Поэтому знаменитейший исследователь античной мифологии и религии Иоанн Якоб Бахофен (о нем мы поговорим несколько позже), много изучавший греческие саркофаги, как раз обратил внимание на то, что там нет, собственно, удрученных лиц, никто не посыпает голову пеплом, никто не плачет — люди веселые, смеются, пьют. И в этом смысле, получается странная неопределенность — хоронят ли там кого-нибудь или провожают в какое-нибудь путешествие.

Что же получается дальше с подобным круговоротом там, где нет смерти?

В орфической теогонии, близкой к дионисизму, который нас сейчас интересует, распространена в основном такая версия: что вегетативно-анимальная часть души подпадает под всеобщий вселенский метемпсихоз. Как это объяснить? Каждый человек в той или иной мере являет собой черты какого-либо животного, какого-либо камня, какого-либо растения. Так вот, после смерти тела, вегетативно-анимальная душа переходит в камень, в растение, в животное, грубо говоря, в то животное, на которое человек похож. Если человек похож на корову или на птицу, он, в сущности, таковым и становится потом. Но душа интеллектуально-небесная выходит из этого круговорота и ведет совершенно особую жизнь.

Как раз о судьбе души интеллектуально-небесной мы можем прочесть в нескольких диалогах Платона, я надеюсь, что все вы их очень хорошо знаете, и поэтому останавливаться на этом не буду.

Далее. Именно потому, что данная концепция — иная концепция человека, нам очень сложно понять кое-какие вещи. Приближаясь к дионисизму и, вообще, к языческому политеизму, мы должны отметить вот какую вещь: да, душа в язычестве — это одно дело, душа в иудеохристианстве — это совсем другое дело; но ситуация такова — в язычестве никогда не было таких понятий, как «аскетизм» или «спасение души». Можно было спасать тело для каких-то целей, но, считалось, что собственными мозгами или с помощью богов никогда не спасешь того, что ни в какой помощи не нуждается — у души свой путь (я имею в виду опять же интеллектуально-небесную душу) и, естественно, имея свой путь, она не нуждается в наших жалких человеческих усилиях. Здесь — совершенно другая ситуация души. Душа сопричастна телу настолько, насколько в ее, души, планы входит пребывание в этом теле. Именно этим объясняется крайнее пренебрежение к материи, которое всегда отличало античный мир. Именно этим объясняется то, что при определении материи даже очень въедливые античные философы, как правило, отделывались двумя-тремя фразами, — в основном, что это «чистая потенция», что это «нечто, что не поддается никакому познанию вообще, потому что там просто нечего познавать».

Заметьте, то, что является для нас главным, — материя и ее познание, — в античном мире считалось вообще ничем. Это, естественно, надо обязательно иметь в виду, так же, как и то, что в античном мире никогда не было идеи спасения души под угрозой вечной погибели, ада и прочих вещей. И именно поэтому там никогда человеку не навязывали определенных правил поведения. Естественно, если нет смерти, то нет и личной смерти — поэтому таких понятий, как «истязать тело» или как-то «воспитывать тело» тоже никогда не было.

Здесь мы уже ближе подходим к дионисизму. Почему не было понятия «аскезы»? Потому что, считалось, тело может мешать интеллектуально-небесной душе двигаться по своему пути, но тело нельзя принуждать к чему-то (посты, аскетизм, бичевание) именно потому, что тем самым интеллектуально-небесная душа «вооружит» против себя душу вегетативно-анимальную. Телесные инстинкты очень сильны, и поэтому гораздо проще их удовлетворить, чем препятствовать их проявлению.

Этому воззрению в значительной степени следует «орфическая теогония». Орфей считался, по традиции, первым верховным жрецом бога Диониса, поэтому так называемый «дионисизм» — можно легко заменить словами «орфическая традиция».

В принципе, мы очень мало знаем о Дионисе и о его культе, и о его мистериях. Дело в том, что, хотя до нас дошло много источников, они крайне разноречивы, иногда противоречивы. И поэтому создавать картину дионисизма в принципе гораздо труднее, чем создавать, допустим, картину Зевса и его мира, Аполлона и его мира, Пана и его мира. Но, все-таки, некоторые источники есть и вот они каковы.

Главным источником познания Диониса является большая поэма греческого писателя Нония (это V в. до н.э.). Поэма эта называется «Деяния Диониса». Дошла она далеко не целиком, скорее большими фрагментами. Далее, есть еще небольшая поэма неоплатоника, которого красиво зовут Иеропл Александрийский (это IV-V вв). У него есть небольшая поэма, которая называется «Охота титанов за Дионисом». Есть еще разрозненные орфические гимны (так называемые «орфические гимны», они, естественно, не принадлежат самому Орфею, но это просто в традиции Орфея), по которым тоже деяния Диониса в той или иной мере мы можем как-то проследить.

Для того, чтобы подойти немножко ближе и понять, что такое дионисизм, я хочу процитировать фрагмент из Нония «Деяния Диониса». Этот фрагмент касается одного момента в бурной жизни Диониса — его завоевания Индии, в его путешествия в Индию.

Я цитирую:

«Некоего числа — если это случилось после изобретения чисел — воинство Диониса высадилось в Индии. Иные, играя с дельфинами на морской воде, обратились на суше в неистовых сатиров, которые, потрясая своими итифаллосами, грозились перебить в чуждых храмах священные сосуды. Другие, мрачные и бородатые, опутанные змеями, тащили бурдюки, наполненные пурпуровым вином. Множество голых баб приплясывало вокруг дубов, что неторопливо шествовали на своих разлапистых корнях, подобно паукам. Пьяный Селен обглоданной костью понукал осла и взбешенный длинноухий сбросил его, в конце концов. Старик Селен в цветастых лохмотьях, горланя непристойную песню, снова забрался на четвероногого упрямца и принялся дразнить неуклюжего волкоголового выселянина, который приставал к визгливой грудастой вещи. Посреди бесчисленного воинства фавнов, сатиров, волкодлаков, менад, лемуров, мемаллонов, трехинов, аспеолов катилась великолепная, влекомая леопардами, колесница, где возлежал, усыпанный цветами, в венке из плюща и дубовых листьев юный бог вина, теургий и превращений.

Разным взорам он представлялся по-разному — молодым женщинам виделся юноша с дивными сапфировыми глазами и большим напряженным фаллосом. Мужчины созерцали пышную гетеру с насмешливыми красными губами, пьяные старухи — кудрявого мальчика, играющего виноградной кистью».

Вот такой фрагмент Нония. Здесь есть некоторые слова, которые, наверное, требуют пояснений. Что касается Селена, наверное, вы о нем немного знаете — это воспитатель Диониса, вечно пьяный старик Селен, который как правило во всех дионисиях изображается примерно в таком виде и примерно за такими занятиями.

Далее, что касается воинства Диониса. Заметьте, что здесь нет традиционного разделения на «этот мир» и потусторонний, потому что в этом воинстве участвуют представители и этого и другого миров. Условно говоря, представители этого мира — фавны, сатиры; но волкодлаки — это уже, так сказать, и там и сям ребята гуляют. Менады, естественно, жительницы этого мира; лемуры, мемаллоны, трехины, аспеолы — это существа, которые христианская традиция скорее помещает в потустороннем мире, хотя, поскольку в греческой мифологии нет разделения на этот мир и потусторонний, как я уже упоминал, то можно сказать, что свита Диониса или его воинство состояло, собственно говоря, из живых существ единого, что ли, мира — мира вообще, мира как такового.

Я уже, по-моему, говорил раньше и еще раз скажу, что мы не занимаемся «культурным наследием» (ибо считаем то, о чем сообщается в вышеприведенной цитате, совершенно реальными событиями). Поэтому, давайте подумаем, где все это может происходить, в каком месте пространства и, если можно, даже попробуем узнать, в какую эпоху это происходило.

Для того, чтобы хотя бы примерно понять, где это происходит, надо немного представить античную космогонию и традиционную теорию четырех элементов.

Мы все живем на земле (надо сказать, что, естественно, каждый из четырех элементов несет в себе три других элемента), или в том мире, в котором главный элемент — это земля, которая под своей, так сказать, доминацией содержит воду, воздух и огонь. И поэтому в нашей ситуации, в нашем телесном и материальном воплощении, для нас вода, воздух и огонь являются неглавными элементами, что, собственно говоря, и обеспечивает наш взаимный контакт и то, что наше (людское) восприятие, в известном смысле, совпадает. Но представим себе другой космос (ступенькой выше, ниже — это не важно), космос воды, где земля, материки, все земное является просто, условно говоря, плавучими островами. Давайте представим себе одного великого философа-стоика по имени Посидоний и его космологию. Посидоний писал, что мы живем в океане и что воздуха здесь нет, есть разреженная вода — вода просто более субтильная. А все, что мы принимаем за материки и за острова и все прочее, есть просто плавучие острова. Этот его чисто космографический вывод приводит к очень и очень многим последствиям, и вот каким.

Вся наша жизнь и вся наша этика и эстетика основаны на том, что мы живем на твердой земле. Это настолько въелось в нашу кровь, что никакая новая астрономическая картина мира ничего с этим не сделает. Потому что, если нам скажут, что земля — это пылинка в космосе, что мы живем на окраине такой-то галактики и т.д., и т.д., и прочий бред про какие-то там тысячи световых лет, все равно это явится частным случаем фантастического.

В качестве парентеза я говорю, что очень важно, особенно в современном мире, отделить науку от техники. Их часто путают, хотя, если подумать точно, наука и техника почти не совпадают, и совершенно понятно, что те аппараты, которыми мы пользуемся, те машины и прочее, и прочее, с точки зрения науки просто ничто, просто чисто технические приспособления, обеспечивающие комфорт. Научный их уровень не превышает уровня Лейбница или математики восемнадцатого века. Поэтому, когда мы, допустим, говорим о современной картине мира, об астрономической картине мира, надо всегда учесть, что это чисто фантастическая теория. Это касается и Эйнштейна и Гейзенберга и любого другого человека, который, собственно, этой тематикой занимается. Они такие же фантасты, как и поэты. Великие математики точно такие же фантасты. Поэтому, если не путать науку и технику, то совершенно понятно, что эту новую астрономическую картину мира всерьез можно не принимать, то есть, проще говоря, можно принять еще десять таких же картин мира, и все они будут одинаково фантастичны.

К космологии Посидония мы можем отнестись точно так же, но для нас очень важен другой момент: дело в том, что описанное выше завоевание Диониса — когда он со своим воинством, которое я перечислял, высадился в Индии — происходит, да, в Индии, но это Индия, которая плавает, это плавучий остров. Он уплыл дальше по океану, осталась та Индия, которую мы знаем, та Индия, которая с точки зрения столь великих мифических событий — просто ерунда какая-то, проще говоря. В принципе, она осталась, она есть, но это не значит, что нет другой Индии, третьей, четвертой Индии, в соответствии космическим элементам, которые разворачиваются согласно своей собственной гармонии.

Поэтому нам очень важен вот какой момент. Я уже сказал, что для античной мифологии нет этого мира и того мира. Эти миры одинаковы. Точно так же сон и реальность, сон и действительность абсолютно совпадают. Между ними никогда не делается никакой границы, и это представление о сне и реальности отделяет нас необычайно от античного мировоззрения.

Представим себе даже смелых романтиков девятнадцатого века. Есть знаменитая страница из повести Жерара де Нерваля «Аурелия». Она часто цитируется, это знаменитая страница о том, что такое сон. И Нерваль говорит:

«Мы входим в сон роговыми воротами (или воротами слоновой кости)».

Далее Нерваль описывает, как у нас тяжелеют веки, как у нас путаются мысли и как, наконец, после совершенно непонятного промежутка, как он пишет, «мир духов раскрывается».

Это, возможно, красиво, это, возможно, очень романтично, но, заметьте, для Нерваля, как и для любого другого романтика девятнадцатого или двадцатого века, земля (имеется в виду космический элемент) является все равно базовой реальностью, эта действительность все рано являетсябазовой реальностью. Поэтому мы говорим, что «мир духов открывается для нас». Но, позвольте, почему мир духов? Почему нужно существа, которые мы встречаем во сне, обзывать «духами»? Понятно — потому что так думал Сведенборг, у которого Нерваль очень многое взял для своих вещей. Но, в конце концов, техницист Сведенборг — не Святое Писание.

Чтобы чуть-чуть войти в античное мировоззрение (до понимания-то очень далеко), мы должны представить себе, что сон и реальность — это одно и то же. Что, засыпая, мы никуда не уходим, что просыпаемся мы в том же мире. И тогда те нормативные оси, благодаря которым мы живем и существуем в принципе, либо постоянно колеблются, либо их вообще просто нет, и мы находимся в состоянии просто свободного плавания.

Я уже говорил, что греки очень мало обращали внимания на материю. Они обращали на нее, конечно, какое-то внимание, но далеко не такое, которое обращается сейчас. Это делалось потому, что античный мир невероятно формален. Форма — главное, материя — ничто. Если художник, например, нашел абрис, силуэт амфоры, он тут же назывался великим художником, он мог идею вообще не воплощать в работу или еще во что-нибудь. Если скульптор говорил: «я вижу статую Зевса такой-то», и набрасывал несколько линий в воздухе или на песке, то он уже считался великим скульптором, люди ему говорили: «да, ты нашел то очертание бога, которое подсказывает душа». И уже какие-то другие люди делали скульптуру, амфоры, и они уже не считались художниками, они считались ремесленниками, то есть, в античном мире художник и ремесленник никогда не совпадали. Живописец не давал себе труда брать кисти и рисовать полотно. Он просто говорил: «Я хочу вот что сделать, таков мой замысел». «И если ты дурак, — говорил он ремесленнику, — если ты не очень понимаешь, тогда дай мне стилус, дай мне кисть...» И он очень небрежно что-то показывал: «вот это надо сделать так, это — так (все это чертилось в воздухе), это — сяк». И ремесленник или поэт, как его называли (потому что «поэт» по-гречески — «деловой человек», «поэтэ» — это «то, что делается», «дело», «ремесло»), схватывал эти указания на лету... Такой вот «поэт» брал кисть, материалы, собирал таких же молодцов, как он, и тогда они уже это воплощали. Поэтому, когда говорится «ах, статуя Фидия, ах, статуя того-то и того-то», то нужно обязательно учитывать, что это, собственно говоря, замысел Фидия или замысел архитектора Парфенона. Эти люди не играли в строительстве, в конкретизации никакой роли. Это презрение к материи у творческих людей доходило до того, что даже великий инженер и изобретатель Дедал никогда сам ничего не строил — ни лабиринтов, ни крыльев Икару. Это все просто делалось по его планам, по его указаниям. Более ничего, потому что, считалось, что такие люди близки к богам, и они никогда не могут унижаться до работы с материей. Вот что такое материя в античном мире.

Что это значит в, так сказать, общем космогоническом смысле?

Здесь мы немного поговорим о символизме ткани как таковой. О символизме ткани потом писал Фабр д'Оливэ и Рене Генон в XIX-XX вв. Но, в принципе, об этом символизме очень много на практике мы можем узнать из философии древних греков.

Почему символика ткани? Дело в том, что мир организован в этом смысле так: сверху, от неба до самых глубин идут, так сказать, вертикальные нити, «формальные». Это так называемыесперматические эйдосы, исходящие из небесного фаллоса. Они падают, они опускаются и, встречая на своем пути разные уровни материи, они порождают те или иные существа. Естественно, поэтому тут все очень многопланово получается, много уровней материи, много вертикальных линий. Представьте себе, как ткань делается на станке — вертикальные нити всегда неподвижны, и уток и челнок двигаются туда-сюда, налево — направо, для того, чтобы в этой самой суете создать манифестированные существа внешнего мира. Это и значит, что форма — все, материя — практически ничто. На нее стали обращать внимание вообще, по-моему, веке только в пятом, еще непосредственные предшественники Сократа стали обращать на нее внимание. А так, в принципе, в мифологии как в таковой, слова «материя» не встречается. Но суть не в этом. С этим можно спорить.

Теперь опять к вопросу, почему никакой смерти не может быть? Потому что форма бессмертна, потому что любой зигзаг, который вы прочертите, любая линия, любой силуэт, остаются. Да, они проходят в тех или иных слоях материи. И амфора погибает, но линии амфоры остаются, статуя погибает, но опытный глаз даже по одному пальцу или по оставшимся волосам сможет определить, кого и как эта статуя изображала.

Что же получается? Получается то, что написал Теофиль Готье в своем рассказе «Ауреа Марселла». Там есть забавная идея, что галера Клеопатры продолжает свой путь в неведомых океанах. С этой точки зрения, Теофиль Готье прав — галера Клеопатры, имея «абрис галеры», «абрис Клеопатры», совершенно неповторимые, никуда не девалась после того, как Клеопатра умерла, а галера разрушилась. Да, они действительно плывут в тех океанах, о которых пишет стоик Посидоний, о которых я упоминал. В этом смысле, нам необходимо учитывать такую вещь, если мы будем говорить о том, где происходят деяния Диониса.

Они происходят в тех местах, куда проникает тело нашей души, ибо, по античным воззрениям на мир (по греческим, в частности, в Индии тоже это мировоззрение существует), душа составлена точно так же, как тело — из четырех элементов, чуть более субтильных. В этом смысле можно говорить о частях тела души. Представьте себе, что, если Дионис и его свита в этом «душевном теле» или в «телесной душе» присутствуют, то это значит, что мы в принципе можем как-то определить то пространство, в котором есть Индия Диониса, в котором Дионис совершает свои чудеса и где есть мистерии Диониса.

Далее, для того чтобы подойти к Дионису конкретнее, попробуем прочесть еще кое-что из писателя Нония, которого я цитировал. Дело в том, что Дионис — бог мучительных смертей и мучительных рождений. Я специально не хочу Вам что-нибудь цитировать из каких-то энциклопедий, что касается Диониса, хотя бы потому, что я не разделяю этих воззрений, во-вторых потому, что они действительно очень спорные. Ну, если нам говорит любая энциклопедия, что «Дионис» в переводе будет «дважды рожденный» — это просто бред. Это бред, потому что слово «ди» имеет массу других значений, а потом назвать Диониса «дважды рожденным» нельзя, он родился минимум десять раз, хотя бы по мифологии…

Но, Дионису действительно много раз приходилось переживать мучительную смерть. И сейчас я процитирую снова Нония «Деяния Диониса»:

Ревнивая многоречивая Гера указала титанам фиалковый луг, где любил отдыхать Дионис Загреус (Загреус — это его имя в одном из рождений — Е.Г.).
И Гера обратилась к титанам: «Любимые и послушные сыновья матери Геи! Вот ваш злокозненный враг. Он хочет покорить вас, обратить в быков, чтобы вы, задыхаясь под тяжким ярмом, истерзанные острым стимулом, от луны до новой луны бороздили землю. Он насмехается над Приапом, отцом жизни, и хочет освободить фаллос от служения Матери. Убейте, растерзайте, пожрите.
Титаны отыскали фиалковый луг и увидели обнаженную спящую девушку и набросились на нее, не в силах сдержать приапических своих желаний. Она ускользнула из жадных рук, и раздался смех, подобный гулу лесного пожара или шуму водопада, и девушка растаяла в фиалках.»

«

И началась игра превращений Диониса, которые в мистериях называются «синтесмос». Таково начало превращений Диониса. Дело в том, что титаны, упомянутые в цитате из Нония, в большинстве своем являются партеногенетическими сыновьями Матери-Земли. То есть, имеется в виду, что они родились не от небесного какого-то начала, автономного, мужского; они родились от тех мужских компонентов — от подземных вод — которые, собственно, Земля содержит в себе. Титаны абсолютно преданы идее матери, идее вообще женского начала как такового. Поэтому здесь проявляется впервые дикая враждебность женского начала к Дионису. Враждебность эта беспредельна. Почему? Возвращаюсь к происхождению имени бога Диониса: считалось одно время, да и сейчас некоторые античники это разделяют, что Дионис — сын Зевса и первой жены Зевса Дионы, поэтому его и назвали Дионис, хотя эта версия довольно спорная. Гера, богиня Гера, вторая жена Зевса, известна своей ревностью, своей приверженностью к женским богиням — к Гее, к Диане и к Артемиде. Поэтому так же как, например, она очень «любила» Геракла, она еще более не любила Диониса. И с Дионисом история получилась даже гораздо более трагическая, чем с Гераклом.

Да, титаны, в конце концов, несмотря на превращения Диониса, поймали его, дав ему зеркало. Дионис посмотрел в зеркало, увидел себя девушкой (ибо это андрогинный бог) и едва успел скрыться от их когтей, превратившись в быка. Но здесь-то они его настигли. И дальше начинается в довольно мрачных подробностях картина смерти Диониса. Его разорвали на куски, сварили, потом зажарили, потом съели. Только его сердце успела спасти Афина и отнесла его Зевсу. Зевс съел его сердце и после этого оплодотворил Семелу. Она была нимфой, а не земной женщиной, и это одна из его матерей — Семела. Я должен сказать вот какую вещь. Почему нам все равно трудно все это понять? Именно из-за нашего настроя, так сказать, из-за того минора, в котором все мы живем в современном мире.

Понимаете, какая вещь: конечно, читать об этом если не тяжело (не тяжело для тех, кто считает это просто сказкой), то, вообще, неприятно — читать, как живую плоть Диониса растерзали, сварили, потом зажарили и т.д. Но дело в том, что тут забавный момент — греки, при своем пренебрежении к материи, никогда не относились ни к страданиям, ни к телесным мучениям с той завидной долей серьезности, с которой относимся к ним мы. Тут даже дело не только в том, что они жили в нормальных, так сказать, природных условиях, и что у них была лучше еда, лучше вода, лучше воздух, короче говоря, лучше иммунитет. Нет, дело не в этом. Дело в том, что они вообще этот мир ни за что особое не считали, не будучи аскетами… Почти никто из них не был аскетом, наоборот… Именно поэтому, допустим, сказания о мучительной смерти Диониса, не являются трагическими. Они являются просто очередным эпизодом из жизни бога, который, может быть, поскольку он бог, просто позволил с собой так поступить…

Более того, по орфической теогонии, когда титаны сожрали Диониса, Зевс убил титанов молнией, и из этого пепла родились люди. На этом основана дионисийская мистика. Получается, что в нас во всех есть частица бога, бога съеденного, но, тем не менее, как говорит Бахофен, на девять десятых у нас плоть титанов, то есть, вот эта жалкая, земная плоть, и на одну десятую есть частица божественного тела.

Я второй раз упомянул имя Бахофена и хочу сделать некоторое отступление, потому что этот человек стоит того, чтобы о нем специально упомянуть.

Иоганн Яков Бахофен — швейцарский ученый середины XIX века. Он, собственно говоря, полностью перевернул наше понимание античного мира. Ибо это был первый философ, который снял с нашего понимания античности, так сказать, иудеохристианскую вуаль — мораль, эстетику, этику, то есть, все то, через призму чего раньше люди видели античный мир, восхищаясь или возмущаясь им.

Сам по себе Бахофен был забавным человеком; он происходил из очень богатой семьи, отец ему оставил двенадцать миллионов марок, — совершенно огромные деньги по тем временам, — и после его смерти эти двенадцать миллионов марок так и остались. То есть, он вообще абсолютно не интересовался этим делом. Он жил очень скромно и сделал всего несколько путешествий, будучи «античником», в Грецию и в Италию — собственно, вот и все расходы, которые он себе позволил. Немецкие комментаторы как раз очень любят эту странную, с их точки зрения, деталь его жизни. Он никогда не был женат, у него не было детей, вот так он и жил анахоретом и полным чудаком. Очень жаль, что его не знал Ницше, потому что, познакомившись с его сочинениями, Ницше, наверное, много любопытного мог бы для себя взять, несмотря на собственную гениальность. Но дело не в этом — я еще раз хочу сказать, что есть изучение Античности до Бахофена и после Бахофена, поэтому нашим пониманием отсутствия смерти в античном мире, роли души и прочих такого рода вещей мы целиком обязаны двум книгам Бахофена, одна из которых называется «Материнское право», а другая — «Рисунки и надписи на античных саркофагах».

Бахофен сначала очень возмутил ученый мир, так как совершенно отказался от социально-экономических или религиозных объяснений различных турбуленций в истории. Последние он объяснял «кровавой борьбой полов». У него есть целая глава в «Материнском праве», которая так и называется — «Кровавая борьба полов». Он считает, что вся история Греции, начиная с обозримого восьмого-девятого века, целиком и полностью обусловлена кровавой борьбой полов. В этом смысле, естественно, он придает очень суровое и большое значение драме Диониса как таковой.

Далее. Как мы могли заметить, практически весь дионисизм происходит в напряженном эротическом пространстве. В очень напряженном пространстве. И здесь, если говорить конкретно об орфической теогонии, надо заметить такую вещь. Я уже упоминал в прошлый раз, по-моему, насколько труден политеизм у греков — одни и те же боги могут называться другими именами и наоборот.

То же самое и в орфической теогонии. Она начинается с того, что:

«В диких смущениях и волнениях хаоса появилось серебряное яйцо. Это яйцо разбилось и появился двукрылый андрогинный бог.»

И дальше в орфических гимнах говорится так:

«Это не важно, как этого бога назвать — Эрос, Дионис или Фанес. Это не важно.»

То есть важно, что такой бог просто появился. Далее его все-таки называли Эросом, а не Дионисом (имеется в виду бог, родившийся из яйца). Тем самым античный мир прибавил другую категорию к пониманию Диониса. Кроме своей формальности он отличался абсолютным эротизмом. Этот эротизм настолько силен, что, собственно, все на свете объясняется эросом и эротическим пространством. Допустим, если бы в наше время мы сделали различие между преданной и бескорыстной любовью и содомией, то в античном мире такого различия никто бы не сделал. Все считали, что это просто разные моменты эротического пространства. В этом смысле, очень трудно понять античный эрос, потому что вещи, которые для нас являются запретным плодом или которые мы делаем из эпатажа, не имея к этому особого пристрастия, в античном мире считались за совершенное ничто, хотя бы потому, что греческая религия никогда не имела архетипа врага, архетипа ментора, архетипа «наказующего отца». В этом смысле, было просто не с чего бунтовать.

Допустим, Дионис в роли Вакха, бога вина, при приготовлении виноградного дарения опускал виноградный сок в тильс, оплетенный плющом и травой офеаной. Трава это отличается многими интересными свойствами, в том числе таким, что, если женщина натрет клитор травой офеаной, там вырастет фаллос. И тут начинаются самые странные сексуальные, то есть не сексуальные, а именно эротические, игры и превращения. Это всегда считалось в порядке вещей, это все изображено и на амфорах и даже на могильных саркофагах. Представляете себе? Вот что значит трагедия. Даже само это слово было неправильно интерпретировано: история Диониса трагична в том смысле, что одно из животных, посвященных этому богу — козел. «Трагос» по-гречески, действительно, «козел». И трагедиями еще до Еврипида назывались представления, связанные с этим животным. Очень жаль, к сожалению, что сейчас приходится говорить об этом, потому что это священное и мудрое животное пользуется, я бы сказал, незаслуженным неуважением в нашей среде и даже является, насколько я знаю, довольно бранным словом. Но заметьте, это связано вообще с культом Диониса, который очень во многом христиане считают просто культом дьявола. И поскольку козел считается тоже животным дьявольским, это негативное отношение перешло и на культ.

Почему я сказал, что Ницше было бы любопытно познакомиться с Бахофеном — в «Рождении трагедии из духа музыки» Ницше акцентировал мучительную смерть Диониса и слово «трагедия» как изображение страстей. Никогда до христианства ни Греция, ни Италия не знали вообще, что такое страсти. И вот почему.

Они знали, что в эротическом пространстве есть пафос. Пафос — это слово, которое очень трудно перевести. Пафос — это соединение страдания и наслаждения в одно. Более того, греки никогда не делали разницы между наслаждением и страданием, которая делается сейчас. То есть, они считали страдание более острым наслаждением. Ну, допустим, можно поцеловать в руку — можно ударить шилом в руку. Это такая же эротика… Теперь вспомните, что я говорил об отношении к телу. Можно убить по любви, это вообще не играет никакой роли.

Заметьте, как такого рода мировоззрение странно сочетается с современным. Фрейд очень обрадовался, когда он вывел принцип «Id» и сказал, что люди стремятся к наслаждению, вот к этому Id'у, и бегут от страдания. То есть, более анти-античного подхода просто найти нельзя. Я понимаю, что у Фрейда были основания так говорить, и сейчас этих оснований еще больше, но дело в том, что есть определенное различие между эротизмом и сексуальностью в современном смысле этого слова. Сексуальность — это очень поверхностно в смысле удовольствия. Именно потому, что обычная сексуальность, конечно, не любит страдания и предпочитает наслаждение. Но заметьте — дело дошло в современном мире до того, что пафос, то есть, высокую форму любовного страдания, здесь называют каким-то идиотским словом «садомазохизм». То есть, до такого бреда дошло, чем больше смотришь на современный мир, тем больше не понимаешь: «А зачем, вообще, все это, что это все? Почему надо абсолютно все извратить, ну полностью все, самые святые для античных стран понятия пафоса, страдания и наслаждения?» Если Вы занимаетесь любовью, и Вас режут бритвой или Вы кого-то режете — это считается плохо, потому что Вы либо мазохист, либо садист, либо тот и другой. А это элементарное начало любви. Почему-то это считается совершенно плохо. Многие писатели (понятно, что это очень христианские авторы) на этой коллизии, которой никогда не было в античном мире, построили все. Представьте себе, у Федора Михайловича Достоевского в «Братьях Карамазовых» сказана такая вещь, что Дмитрий Карамазов может одновременно созерцать две бездны — идеал мадонны и идеал содомский. И все потрясены, и прокурор строит свою обвинительную речь на этом: «вспомните, что Дмитрий Карамазов мог всегда убить, мог всегда и то и се, да потому, что он видит две бездны». Какие две бездны, с точки зрения античного мира?! Да, можно отлично быть в Содоме и быть мадонной. Да можно все, что угодно.

Далее, если мы вспомним «Бесы». Разговор Шатова со Ставрогиным. Шатов говорит Ставрогину: «а правда ли, а правда ли Николай Всеволодович, что вы, ставите благородный поступок и какую-нибудь зверскую штуку на одну линию, находя и там и там совпадение наслаждения?» И там даже Ставрогин, несмотря на весь свой цинизм, и то немножечко как-то смутился из-за таких простых вещей... Ну, а почему? Это нормально. И «зверская штука», и мадонна, и все это — совершенно единое эротическое пространство. Это просто разные его формы. Критиковать в эротическом пространстве нечто — это все равно, что посмотреть на картину художника и сказать: «А Вы знаете, вот это дерево выпирает куда-то не туда... А вот здесь вместо зайца, я бы крысу поставил, знаете, это было бы лучше...» То есть, это нелепость, полная нелепость, потому что в том мире, где существует эрос и кроме эроса не существует ничего, там невозможны ни боль, ни страдание, ни наслаждение в современном смысле слова. Это же совершенно понятно.

Вот какой момент. Я еще хочу процитировать фрагмент из «Охоты титанов за Дионисом». Это уже неоплатонический писатель, которого зовут Иеропл Александрийский, IV-V вв. новой эры. От него дошло несколько фрагментов. Вот представьте себе, как титаны преследовали Диониса:

« — Здесь болото. Слышны затхлые запахи гниющих водорослей, — сказал один.
— Нет, я чувствую запах возбужденной самки, — воскликнул другой и кинулся в заросли.
Там ласкались две гамадриады (это нимфы лесные — Е.Г.). Титан отбросил одну, схватил другую и чуть не пропорол ее жестоким пенисом. Но женская кожа внезапно превратилась в чешую, в ребристую кору, и титан взвыл от боли — пенис застрял в дупле. Древесные кольца сжимались все сильней. Титан упал, обливаясь кровью и завывая от боли...»

Далее Иеропл переходит к другим, столь же, в общем, довольно легкомысленным приключениям этих титанов. Я сказал «довольно легкомысленным» — так, как мне кажется, должны это воспринимать античные читатели. Конечно, это, наверное, жестоко, и в суд надо подавать, но дело не в этом, понимаете? Это все обычная любовная игра, абсолютно нормальная. Там была другая концепция человека, она действительно была другой.

И вот еще в чем она сильно отличалась. То, что случилось с титаном, это ужасно — за такое, в общем, невинное приключение, его ужасно наказали. Но в античном мире делали очень резкое противопоставление между пенисом и фаллосом. Пенис — такого слова вообще в Греции не было, слово-то латинское, и оно происходит от глагола penetrabel, то есть «проникать». То есть, здесь, в данном случае этот половой орган сведен к его элементарной функции «проникновения во что-то». Следовательно, титаны (я уже говорил, что они — сыновья матери Геи) абсолютно преданы женскому началу. И поэтому когда они видят сначала Диониса в виде обнаженной девушки, а затем видят в лесу гамадриад, они реагируют немедленно. Это очень правильно, с одной точки зрения, потому что, естественно, когда видишь женщину, надо реагировать немедленно, — я имею в виду, если она нравится. И ни в коем случае, с точки зрения античной эротики, не надо употреблять такую чушь, как «ухаживание», «правильная осада», «подарки»... Действительно, «пришел, увидел, победил», иначе нельзя, иначе ты просто не мужчина, иначе ты, ну, кто-то еще, какое-то другое существо.

Но заметьте, с точки зрения очень высокой эротики, титаны не правы, потому что пенис — это то, что подчиняется женской крови, женскому началу, это то, что лишает мужчину центра, это то, что делает из мужчины как целого часть другого целого. Именно поэтому, с точки зрения Диониса, это «не есть хорошо».

Вот откуда ненависть женских богинь. Потому что в оргиастических мистериях, в разных своих культах Дионис «отучал», если можно так сказать, людей от пениса, приучая их к фаллицизму.

Фаллос — это орган, который постоянно возбужден (простите меня за резкость). По-гречески это называется «итифаллос». Аналогично, по отношению к женщине можно сказать «итиктеис».

Представьте себе — гениталии постоянно возбужденные. Понятно, для современного человека это трудно представить по разным причинам. Но даже если это и есть, представьте, сколько в нашем мире это (то, что считалось совершенно великолепным в античности) может принести неприятностей…

Здесь есть очень тонкий момент дионисийской мистерии. Дело в том, что, как сказано в орфических гимнах, вы не можете иметь итифаллос, то есть постоянно возбужденный фаллос, не будучи андрогином — и это понятно, почему. Потому что, имея абсолютно возбужденные гениталии, вы должны обязательно в душе и в теле иметь их противовес. В теле — только чуть-чуть, главное в душе, душа по своей сути андрогинна. Когда женщина ведет себя как мужчина — в смысле, что она проявляет волю и т.д. и т.д. — это значит, душа к ней повернута мужской стороной. Если мужчина ведет себя как существо достаточно мягкое, женственное и так далее, это значит соответствующее, вы понимаете...

В чем, собственно, сущность дионисийской мистерии? В том, чтобы освободить женщину и мужчину от рабства Приапа, от земли, бесконечной смены рождений и метаморфоз. В этом смысле Дионис является врагом женских богинь и Луны, врагом абсолютным. Потому что для матриархата, для женского начала мужчина является не более, чем инструментом, он просто «сооткрыватель дверей рождения». В лунной мифологии, в мифологии Луны, он обозначается как узенький серп месяца, и для мужчины в его жизни, с этой точки зрения, максимальное совершенство — стать женщиной, подобно тому, как узенький серп Луны, в конце концов, становится полнолунием. Тем же самым, по матриархату, мыслится мужская судьба. И это то, с чем не согласны люди, исповедующие дионисизм.

Именно в этом ключе Бахофен построил свою теорию «кровавой борьбы полов». Именно в этом плане Дионис не только завоевал необычайно матриархальную Индию, но и провел просто отличную военную операцию против амазонок. Более того, он не просто их уничтожил, как другие греческие герои Тезей или Геракл или Бельрофонт, он обратил амазонок, ярых поклонниц Луны и женского начала, в свою веру. И они превратились в менад, которые действительно совсем с ума сошли от всяких такого рода возбуждений, совершенно забыли государство, походы и т.д. и т.д. и прыгали по лесам и полям, как сумасшедшие. Потому что, узнав, что страдание есть наслаждение и, узнав это на себе, они другой жизни просто не хотели и не могли хотеть. Вот почему Дионис уже позже, уже в христианскую эпоху назывался «мучительным богом страдания, мучительным богом наслаждения».

До нашего времени сохранилось несколько его мистерий. С одной, правда, уже покончено — я имею в виду карнавал. В принципе, «карнавал» переводится как «морское празднество», которое Дионис учредил после своего завоевания Индии, о котором я Вам вначале говорил и цитировал отрывок. Собственно говоря, это и есть идея карнавала — идея вечных метаморфоз, идея спутников Диониса, идея безудержного разгула. Понятно, что карнавал остался только на словах, и то, что сейчас под этим именем преподносится, никакого отношения к мистериям Диониса не имеет. Но другое действо имеет более конкретное отношение. Я имею в виду корриду. Как Вы помните, титаны растерзали Диониса, когда он принял образ быка. Бык — вообще, одно из животных Диониса. И бык — это священное животное Диониса в некоторых греческих странах, во Фракии, например. И то, что в Испании называется корридой — это, собственно говоря, есть изображение охоты титанов за Дионисом в виде быка. Раньше, до восемнадцатого, по-моему, века, эта коррида в Испании была обставлена куда интереснее, чем сейчас, потому что это было маскарадное, карнавальное представление. Все его участники были одеты соответственно тому, что в орфических гимнах пишут о спутниках Диониса — там был и пьяный старик на осле, изображающий Селена, и обнаженные менады и, Бог его знает, что на арене творилось. Но потом подали, по-моему, Римскому Папе прошение об этом безобразии, и это дело немножко упорядочили; коррида приобрела примерно тот вид, который она, собственно, имеет сейчас.

Дело в том, что коррида, в принципе, есть борьба женского начала и цивилизованного мужчины против начала дикого, сумасшедшего, которое символизирует в данном случае бык. Бык — я еще раз повторяю — это животное Диониса. И его ритуальное убийство, то есть, то, что делает торреро, убивая его своей шпагой, связано не только с мистерией мучительной смерти Диониса, но с мистерией вина как такового.

И сейчас я бы хотел немного рассказать о том, что такое вино, виноделие и культ вина, поскольку, хотя это и не главная ипостась Диониса — Вакха или Иакха — эта ипостась, тем не менее, немаловажна у этого довольно многофункционального божества. Тут дело, конечно, обстоит еще хуже, как вы понимаете, чем с эротическим пространством, о котором я вам как можно стыдливей постарался рассказать. С вином дело обстоит намного хуже, потому что если сейчас можно сказать так, что от эротического пространства, от панэротизма осталась хотя бы жалкая сексуальность в диком современном виде, то о вине, к сожалению, мы ничего не можем сказать, его просто нет.

Мистерия корриды не только связана с изображением смерти Диониса, но имеет прямое отношение к виноделию — дело в том, что кровь убитого быка потом всегда сцеживалась и добавлялась обязательно в вино, которое делалось в бочке, и при этом произносились определенные гимны, посвященные Дионису, Орфею, дионисийским мистериям. Это считалось так называемым «мужским вином», оно пьянило, оно давало много мужских достоинств. Это все уже в прошлом. Можно даже сказать, что и вино в прошлом.

У Ортеги-и-Гасета есть любопытная статья 1932-33 года, которая называется «Три картины о вине». Он там хорошо сказал: ну, а что тут сказать о вине в нашу — как он выразился — «административную эпоху», где, вместо того, чтобы говорить о Дионисе, говорят об алкоголизме?

Это, действительно, любопытно. Самое слово «алкоголизм» появилось только в начале XX века. Естественно, в немецкой психиатрии, где оно называется «Alkoholismus», а раньше, в девятнадцатом веке, психиатры любили говорить о «дипсомании», но «дипсомания» — в переводе, означает просто: «люблю я выпить», вот и все. Алкоголизм — это тоже малопонятно, перевести это нельзя, но, в общем, как вы понимаете, не означает ничего хорошего.

Теперь представим себе такую вещь: вред пьянства многие могут как-то представить себе, да? Или, как поется в песне — «все Вы граждане, часто видели, как от водки страдает семья...» Но подумайте о вреде трезвости — дело в том, что трезвость принесла в мир столько неисчислимых бед, чего никакое пьянство близко не достигало. То, чем мы все «наслаждаемся» — тоталитарными государствами, чудовищной экологией… Вы же понимаете, что пьяный человек таких дел не сотворит... Совершенно понятно, что это дело мрачных трезвых людей, которые идут мучить животных в своих научно-исследовательских институтах и при этом постоянно говорят о гуманизме. Пьяный человек не может говорить о гуманизме. Он не понимает, что это такое. Потому что для него все — друзья. Сказать пьяному: «Ты знаешь, а вот есть гуманисты, а есть не гуманисты...» Но он тебе скажет: «Ну ты, парень, вообще… Ты мне друг или нет?» И так он скажет любому, это естественно...

Так вот. Ужас трезвости даже не в том положении дел, которое она принесла сейчас на эту планету. Дело в том, что именно трезвости мы обязаны «трагическим чувством жизни». Именно так называется книга замечательного испанского философа Мигеля де Унамуно — «Трагическое чувство жизни».

Я несколько раз попытался подчеркнуть, что мы не можем понять античный мир именно в силу этого. Для нас все печально, для нас все очень серьезно, для нас все очень трагично. Понимаете, для нас трагично все — болезнь, страдание, даже когда мы радуемся или даже испытываем восторг, это тоже трагично для нас. Почему? Потому что мыпо трезвости очень боимся, что это пройдет, и наступит какая-нибудь катастрофа. Мы живем в эру катастроф, мы постоянно ждем того-то, сего-то, другого. Пьяный человек, как вы понимаете, ничего такого не ждет. Люди пили всегда и пили нормальное вино. Даже такой трезвый мудрец как Гете выпивал каждый день по две бутылки вина.

Но дело даже не в этом. Почему сейчас нелепо и даже некий анахронизм — говорить о Вакхе, о дионисизме? Потому что сейчас бутылка довольно приличного вина стоит не менее тысячи долларов. Причем это не, ах!, какое хорошее вино. Это просто так, ну, типа столового. Имеется в виду нормальное вино. Я думаю, что можно, вообще, поставить прочерк против вина в сегодняшней России. Это отвратительное пойло, которое здесь продают на всех углах за любую цену, никакого отношения не имеет к нему…Я вообще не знаю, к чему это имеет отношение… Может быть, к водопроводной воде? Это совершенно непонятно, потому что в «пьяной цивилизации» никогда не было такого явления, как «белая горячка». Этого не было, потому что вино в этом, так сказать, не виновато. Если вино сделано так, как надо, если оно освящено Дионисом или жрецом Диониса, оно дает экстаз и ничего, кроме экстаза. Да, я уже упоминал, что великие матери-богини — «врагини» Диониса, и поэтому нельзя пить водку, которая есть ферментация каких-то зерновых культур и тем самым подпадает под доминацию богини Деметры. Но вино, именно вино, было, как говорил тот же Гете, «абсолютным подарком» Диониса людям — таким же, как огонь Прометея. И мне бы, конечно, не очень хотелось заканчивать на этой грустной ноте, но я вас просто призываю подумать над тем, что вы пьете, над тем, с кем вы общаетесь… И еще последнее, я бы хотел, чтобы каждый мужчина подумал о том, что надо быть мужчиной, и наоборот.