Наивные читатели грустно помолчат или поплачут. Поэты, вероятно, вспомнят Верлена: "Мы совершенно холодно пишем страстные стихи", или Элюара: "Поэт — тот, кто вдохновляет, а не тот, кто вдохновлен." И потом.
Константин Фофанов понимает любовь вполне традиционно: "я — другая, другой". Новая поэзия открыла "любовь к себе" как самостоятельную категорию. Психолог Эрих Фромм писал в "Бегстве от свободы": "Кто не может и не умеет любить себя, тот вообще ни к какой любви не способен". Здесь не имеются в виду себялюбие или эгоизм, а благотворная забота о собственном процветании. Хороший вкус, понятно, требует здесь многочисленных поэтических инвенций, а не утомительных сюжетных подробностей темы. В "Качалке грезёрки" Северянин наслаждается "любовью к себе" своей героини холодно, бесстрастно, мастерски. Тема означена в первых двух строках:
Вячеслав Иванов не признает двойной природы дьявола, о чем говорит даже это слово diabolo (двойной, разделяющий надвое, идущий сразу в двойном направлении). Отец индивидуальности, он уводит от Бога и креста. Страстная плоть — это и есть "печать звезды пятиугольной", символ негативной свободы, которая ведет либо к самоубийству, либо в объятья "блудницы вавилонской", либо к "апофеозу протоплазм". Самое лучшее — вернуться к матери, в мать, но, увы, "колыбельный челн" не может вернуться назад. Остается "ждать у серой ограды", пока гордость, тщеславие, одиночество не приведут…в дьяволову пасть. И спасти способна только сестра божественного милосердия, типа Сони Мармеладовой, если сжалится и подаст "нити клуб волокнистый". Эта нить уведет от проклятой индивидуальности к преображению "колыбельного челна":
Лирическое "я" мимолетно залетело в человека. Фиксация — безнадежность современной эпохи. Люди уверены: они именно то, за что их принимают другие. Упаси боже, если меня, Иван Иваныча, будут считать кем-то иным. Даже для скептика или мотылька нерушима одна постоянная — смерть. Как считает не без оснований Людвиг Клагес, юноша из баллады Шиллера, подняв покрывало статуи Изиды, обнаружил… смерть. Люди новой эпохи склонны случайную комбинацию фрагментов обобщать в произвольное "целое", идентифицировать имя и носителя имени, сущность и ее субстанцию — процессы невозможные в греческой мифологии. Отсюда трагизм стихотворения Болеслава Лесмяна.
Если слово создало мир, новое слово создаст новый мир. Но сначала разрушение, ломка, выброс всякого старья, которое накопилось пудами и тоннами в душах человеческих. И здесь не обойдешься допотопным рыдваном. Революция требует дредноутов, бронепоездов, линкоров — поведут эти машины новые люди, одержимые будущим, подожженные пожаром новой поэзии. И хотя в статье "Как делать стихи" он рассудил, что "лучшим поэтическим произведением будет то, которое написано по социальному заказу Коминтерна, имеющее целевую установку на победу пролетариата", он специально принизил роль поэзии и себя самого "согласно требованиям момента". Вряд ли его всерьез интересовал Коминтерн или всемирная диктатура пролетариата.
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
