Иногда ветерок срывался ветром, и сердце леса начинало угрожающе скрипеть. Деревья трещали, согнутые кусты ворошили папоротники, лежалые хворостины норовили изуродовать тропинки. Но этот переполох не касался тумана. Он изгибался, медлительно плавал, постепенно сжимаясь и плотнея. Потом ветер спал, но это нисколько не потревожило тумана. Он, казалось, жил своей жизнью, исчезал в зыбких едва заметных пещерах, живых и мертвых одновременно, напоминающих ленивый лабиринт: извивы его то рушились, ломаясь зеркальными гранями, в которых отражались немыслимые деревья, то строились трепетным калейдоскопом, где мерцали опалы, рубеллы и лунные камни. Голова кружилась, воображение путалось, очарованное невероятным сиянием тумана. За этим сиянием мрачнела угрюмая зелень леса, словно подернутая сепией. Ни птицы, ни зверя. Туман очевидно выжидал необходимый предел молчания. За ним, за этим пределом, вероятно, начиналось рождение озера. Слои тумана заполняли овраг до краев. Но странное дело. Туман обволакивал меня, спускаясь в овраг, но руки и лицо оставались сухими, хотя листья со дна стремились вверх, словно поднятые водой. Пальцы свободно шевелились, чуть медленней, чем в воздухе. Что это за субстанция? Что вообще происходит? Где я?
Впереди шла колоритная парочка: маленький старичок об одном костыле, обернутом цветной тряпкой, завязанной рваными черными лентами, и молодой веснушчатый парень – из его розового ватника торчали клоки грязной ваты, сапоги разного цвета одинаково просили расхлеба хищной гвоздевой усмешкой. Шли они еле еле: парень поминутно сталкивал старичка в обочину тропинки, либо подставлял ему ногу и довольно, с присвистом и хрипотцой гоготал над комичными усилиями старичка подняться: тот смешно притягивал костыль, переворачивался с живота на спину и обратно, втыкал костыль в удачную ямку и ловко вставал, приговаривая:
- Ничего не поделаешь. Господь тебя уважает, Брыкин.
Вот кого я точно не знаю – своих соседей. Секунду! А камень у меня над головой! Так я не устанавливал, я только написал о нем. Он, так сказать, воображаемый сосед. Положим, это не довод. Воображаемые соседи куда похуже настоящих. Привык на лестнице встречать постоянного соседа и вдруг…это твой тайный враг, что пишет на тебя бесконечные кляузы, либо начальник, либо, хуже всего, родственник. Потом хорони его на свои деньги. В морге я побывал, это правда, но сомнительно что-то. Служащий морга не имеет права дарить чужую вещь. Откуда ему знать, что авторучку украл у меня мой приятель по школе? Если б хоть на ней была моя фамилия написана. Или: украдена такого-то числа по смертельной ненависти к обладателю. Он стеснялся написать, но причина именно в этом. Потому и помер. Стыдно стало. Вот граф Монте-Кристо украл мерседес, да еще пещеру прихватил под видом гаража – такой человек ездил повсюду гордый, высокомерный. Никто и не думал его арестовывать. А моего приятеля наверняка задержали и в тюрьму посадили. Там и помер.
«Решений нет: нет проблем», - сказал кто-то из великих, и данной фразой поставил еще одну проблему, как будто оных и так мало. Это очевидно был созерцатель – он раскинулся на зеленом лугу и смотрел в бездонное голубое небо…последнее можно сравнить с отсутствием проблем и решений. На него, правда, могла прыгнуть лягушка, мог укусить комар или наступить циклоп, но условимся заранее: мелочи жизни проблемами не считать. Но разве зеленый луг не проблема? Разве голубое небо не проблема? Что же таковой считать? Неужели ежедневные пустяки, заполняющие жизнь каждого человека? Для сего существуют бесконечные вопросительные знаки, по большей части бесполезные, ибо смысл предложения или обращения уже таит вопрос. Когда спрашивают: ты вернешься к десяти часам, понимание этого вопроса не требует вопросительного знака. Иное дело нарочитая акцентировка вопроса, который требует обязательного «да» или «нет» или важностью своей поднимается до проблемы.
