Конан Дойл никогда не был поклонником чистой фантастики: "Затерянный мир" динозавров и птеродактилей, в конце концов, мог бы где-нибудь находиться. Ему оставалось либо послать героев на другую планету, либо ... сделать то, что он сделала. Известный трагизм заключается в следующем: он уже не видел здесь, на этой земле, возможности эволюции ни для себя, ни для своих героев. В "Затерянном мире" есть забавная и многозначительная сценка: участники экспедиции едва удерживаются от хохота, замечая сходство Челленджера с царьком обезьяньего племени. Дарвиновский круг замкнулся -- "высший продукт цивилизации" встретился, так сказать, с исходным материалом. Но ведь трудно представить существо совершенней, нежели Челленджер, как того требует неумолимость познавательной агрессии. Челленджер может эволюционировать только в условиях катаклизма, метафизического сдвига. Это и происходит -- при доказательном вторжении потустороннего, когда разбивается броня научного скепсиса. Это и произошло, когда Конан Дойл своими глазами увидел духов проявленных в эктоплазме: он понял, что загробный мир не кошмарный галлюциноз разлагающейся плоти, но туманная земля интенсивной надежды.
У меня не было учителей. У меня не было в начале даже особого интереса собственно к оккультизму и эзотеризму. Просто в силу страстного почитания мистической поэзии, мистической литературы вообще я вполне закономерно пришел к выводу, что надо бы почитать что-нибудь теоретическое на эту тему. Хотя в юности я читал таких авторов, как Сэнт-Ив д'Альвейдр или Папюс, официальный оккультизм ничего кроме скепсиса во мне не вызвал. Но в году 63-м или 64-м совершенно случайно в Ленинской библиотеке я напал на книгу Рене Генона "Кризис современного мира". Этот автор ранее был мне совсем не известен. Книга меня совершенно потрясла. Определенная неприязнь к западной цивилизации возникла у меня лет в 15-16 после довольно детального знакомства с Ницше -- эмоциональный удар в этом смысле был нанесен уже очень давно. Но в Геноне я впервые увидел автора, который настолько страстно, настолько логично и настолько детально подверг абсолютной критике всю европейскую цивилизацию в целом, как никто не делал до него. Меня поразил его язык -- прозрачный, необычайно точный, математический в лучшем смысле этого слова. Меня также поразила феноменальная эрудиция автора. После этого я понял, что Генон -- это один из лучших писателей, которые разбирали эту тему. Вслед за Геноном я начал изучать эзотерическую литературу XX века, стремясь особенно читать именно французских, английских, немецких авторов, писавших на эту тему, а не переводы на европейские языки арабов, индусов, японцев и т.д. Быть может, в этом сказалось мое обостренное чувство языка. Несмотря на то, что я перелопатил все же огромное, дикое количество переводов восточных традиционалистов -- таких, как Нараянананда, Сиддхи Сварананда и прочих "ананд" -- я быстро пришел к выводу, что европейская средневековая мистическая литература и литература барокко гораздо полнее отражает мистический смысл бытия для нас, европейцев, чем любые переводы индусских или китайских классиков. Особенно если мы учтем, что традиционные восточные эзотерические тексты, проходя через профанические ориенталистские мозги современных ученых, крайне извращают свою внутреннюю суть. Отвечая на Ваш вопрос, я хочу еще раз подчеркнуть, что мое увлечение системой эзотеризма началось с Генона и только с Генона, тексты которого я открыл для себя безо всяких указаний кого бы то ни было.
Рассеянное внимание, чуткое, как паутина, окружает компанию и вибрирует при появлении возможной жертвы. “Эй, мужик, дай сигарету...”, хотя карманы набиты сигаретами, или: “Дай огоньку...” Великий момент распознавания “другого”: когда зажигалка освещает лицо прикуривающего, глаза “собирают информацию”. При этом кто-то из корешей толкает его в плечо и орет: “Возьми для меня сигаретку.” Инициатор ирикуривания бросает “отстань, дай с человеком поговорить” и т.д. Для обладателя зажигалки дело может обернуться плохо или вообще никак. Но вот в паутине внимания девушка, группа радуется, если она красива и дефилирует плавной независимой походкой, начинается вербальный обстрел ее прелестей, иные слова, клейкие, как леденцы, или острые, как льдинки, недурно попадают в цель...
Мы часто созерцали подобные компании или ста- новились жертвами их интереса. Их называли “шантрапой”, “хулиганьем”. Но лучше всего пристала кличка “урла” - любопытная морфема для лингвистов, суггестивная ассоциация с названием рассказа Мопассана “Орла”, где повествуется о странной, неведомо как возникшей атмосфере ужаса.
Буржуазная эпоха основательно перевернула бедные мозги человеческие, а Совдепия — страна, несмотря ни на что, угнетающе буржуазная, довершила этот процесс. Мы читаем в детстве очень сложные тексты — сказки, притчи, мифы, а простую литературу, к примеру. Канта или Пруста, читаем в так называемом зрелом возрасте. Жюль Верн для нас — интересный, весьма трогательный рассказчик, плюс к тому энтузиаст научного прогресса. Рассказчик он действительно неплохой, но наукой интересовался мало и относился к ней очень мрачно. Вернее, отношение это с годами колебалось, пока не утвердилось в торжествующем пессимизме-- имеется в виду неоконченный роман “Последняя Атлантида” (1903 г.). Поразительно, что научно инспирированный писатель, который всю жизнь интересовался проблемой источников энергии, вообще игнорировал нефть. Его всегда воодушевляла греза об электричестве, но под электрическом он понимал нечто весьма своеобразное. “В природе существует сила могущественная, простая в обращении. Эта сила — электричество.” Капитан Немо почти адекватно передал мысль алхимика Бернара Тревизана (15 век). Тревизан разумел под электричеством “модификацию тайного огня”.
