О Е.Головине на "Свободе"
Воспоминания о Евгении Головине и московском мистическом подполье
О Головине на Радио "Свобода"
Дмитрий Волчек: В этой передаче вы услышите голоса друзей Евгения Всеволодовича Головина; прошло 40 дней со дня его смерти. Авторы некрологов вспоминают работы Евгения Головина об алхимии, переводы французских и немецких поэтов, песни на его стихи, которые исполняли группы ''Центр'', ''Кино'' и ''Ва-банкъ'', лекции о Серебряном веке и вышедшую под его редакцией коллекцию книг черной фантастики. Мне показалось важным собрать сегодня свидетельства не о Головине-филологе, а о том влиянии, которое он пять десятилетий оказывал на людей, считавших его своим наставником. Людей, которых Головин научил разрывать сеть обыденности и видеть другую реальность, отправляться на поиск утраченного Я. Первыми в это путешествие с Евгением Головиным отправились его друзья в конце 50-х годов, когда зарождалось то, что впоследствии назовут ''южинским кружком'' и ''московским мистическим подпольем''. Рассказывает писатель Игорь Дудинский.
Игорь Дудинский: ''Московское мистическое подполье'' зарождалось в послевоенные годы, как ни странно, в курилках библиотек — Ленинской и Исторической. В открытом доступе в Исторической и в Ленинской библиотеках стояли книги по эзотеризму, сочинения философов. В эти библиотеки ходил Юрий Витальевич Мамлеев, который тогда начинал писать рассказы, но рассказы не совсем мистические, а просто психологические. Надо было куда-то идти, когда библиотека закрывалась, а Мамлеев жил ближе всех, в Южинском переулке. Это был такой двухэтажный стандартный барак, таких много было в Москве, и на втором этаже — длинная коридорная система, направо и налево — комнаты. Входишь, поворачиваешь налево, упираешься в окно, и последняя направо дверь. За этой дверью — две крошечных комнатки, метров по восемь. И там постепенно сформировалась компания, причем компания чисто мужская, там очень долго не было ни одной женщины. Эта компания представляла собой достаточно странное зрелище, потому что люди, которые ходили в поисках истины в эту библиотеку, были, конечно, не совсем нормальные, адекватные, многие прошли войну, у них была достаточно покалечена психика, им нужно было найти ответы на какие-то вопросы. На Южинском они обменивались идеями. Но этот коктейль нуждался в каком-то построении, и в конце 50-х годов там появился Женя Головин. И вот с приходом Жени Головина Южинский и стал этим ''мистическим подпольем''. Потому что Женя Головин — это явление, не поддающееся логике, взявшееся ниоткуда, пророческое, харизматическое явление. И он постепенно начал учить этих людей, что называется, чистой метафизике. С явлением Головина Южинскому очень повезло, потому что, если бы не было такой личности, как Головин, это была бы секта, провинциальная тусовка богоискателей. Женя своим азартом, своей энергетикой, своей харизмой придал этому огромный размах, он заставил их думать в рамках вечности, в рамках космоса. Он говорил, что космос — это огромное скопление самых невероятных, фантастических ситуаций. И под его влиянием Мамлеев начал писать свои ранние метафизические рассказы и стал метафизиком. Можно сказать, что Мамлеев был телом Южинского, а Головин был душой Южинского.
Дмитрий Волчек: В хрущевской Москве Евгений Головин думал о забытом золотом веке, рискованном путешествии Одиссея, читал труды алхимиков. Говорит режиссер Артур Аристакисян.
Артур Аристакисян: В то время все изучали Восток, восточные учения, а он изучал магическую философию Европы по французским и немецким книгам. Чтобы читать Гомера (он начал с Гомера в 16 лет), он выучил греческий. Когда он прочел Гомера, он позвонил Лосеву, и Лосев сказал: ''Приходите немедленно ко мне''. И они с этим слепым стариком провели какое-то время вместе. После этого он добрался до книг Джона Ди, потом до Парацельса. Но начал с Гомера, начал с самого древнего, потом шел через золотой век Средневековья, потом был Фулканелли. Это сейчас все они изданы, и их никто не читает, а тогда этого не было в принципе, и само появление этих текстов было чудом. Они не могли появиться, но они появились, и в этом уже была магия.
Дмитрий Волчек: О первых встречах с Евгением Головиным вспоминает Юрий Мамлеев.
Юрий Мамлеев: В библиотеках в то время собирались инакомыслящие разного плана — политические, идеологические, по религиозным, по культурологическим причинам, разные инакомыслящие. И вот там была первая встреча с Головиным, и я его пригласил к себе. Я сразу почувствовал, что это необыкновенный человек, который владеет не только знаниями эзотерического порядка или просто знаниями о европейской культуре, но и человек творческий, причем неповторимого плана. И сразу мы стали друзьями.
Дмитрий Волчек: Вас объединил в самом начале круг чтения, очевидно? Что вы тогда читали?
Юрий Мамлеев: Тогда в этом кругу читали главным образом мои произведения, первые мои рассказы, потому что именно по этой причине собирались, в основном, люди на Южинском. Но выделялся центр Южинского, и там Головин, прежде всего, представлял поэзию. Он переводил Бодлера, переводил Рембо, Рильке, Аполлинера, Поля Элюара, Гарсиа Лорку. Он уже тогда был автором своей поэзии, но тогда еще в форме таких необыкновенных сюрреалистических песен, которые распевались по всей Москве: во всяком случае, в кружках такого рода. Женины песни основаны были на советской действительности, на ее переработке в сюрреалистическом духе — вот это, конечно, поражало очень сильно.
(звучит песня ''Куклы мадам Манделипп''):
Куклы мадам Манделипп
Спят, не смыкая глаз,
Куклы мадам Манделипп
Нежно любят нас.
И когда ребенок смеется
На материнских руках,
Встает багровое солнце
В их зловещих зрачках.
И когда на улице ночью
Слышен тягостный хрип,
Дрожат сладостной дрожью
Куклы мадам Манделипп.
Юрий Мамлеев: Удивительно, что он не старался сохранить свои песни, свои маленькие сюрреалистические поэмы на бумаге, многие из них пропали потом. А для него главным было устное общение. Это естественно, поскольку он был великий поклонник античной культуры. Ведь главным направлением его интересов, кроме поэзии, была античная культура, в которую он погрузился. Трудно представить, что человек современного мира мог так понимать античную культуру, античное язычество, культ греческих богов. Его вышедшая недавно книга ''Мифомания'' показывает всю глубину его проникновения в греческие мифы и греческое понимание жизни после смерти. За мифами он видел те учения, которые были известны посвященным и которые потом перерабатывались народом в виде мифологии. И представляете себе, что в советское время появился человек, проникающий в этот мир. Поскольку в древнем мире, как известно, письменность подвергалась сомнению из-за того, что письмена могли попасть в руки профанов, устное общение всегда преобладало, отдавалось предпочтение устной передаче и знаний, и поэзии. Так же было и в нашей среде. И для Головина творчество выражалось в устном общении с людьми, которые могли его понять. Таких людей, как ни странно, в России довольно много. Мы были свидетелями, когда был день прощания с ним, сколько незнакомых людей пришло проститься. Удивительно, что в наш век якобы снижения духовности и культуры есть такой высокий в этом отношении слой людей.
Дмитрий Волчек: Игорь Дудинский познакомился с Евгением Головиным в начале 60-х годов.
Игорь Дудинский: Я долго о нем слышал, прежде чем познакомиться. Все говорят: ну, это же сам Головин, это — бог. И, наконец, началось наше с ним общение. Я понял, что это за личность, масштаб его. Было много талантливых художников, музыкантов, писателей, но равных Головину не было. Прекрасно все понимали, что если Головина не станет, начнется другая жизнь, все изменится. И создавалось ощущение, что именно Головин участвует в этих огромных переменах, которые происходят со страной, на каком-то совершенно метафизическом уроне. Все остальное – это уже какие-то школы, какие-то традиции, а Головин говорил: ''я вам даю абсолютно общий взгляд, открываю перед вами великую перспективу оставаться самим собой и искать''. Его богом, его девизом был поиск. Вечный духовный поиск — это и есть, по его мнению, метафизика. И он говорил: ''Как только вы остановитесь в этом поиске — все, вы попались, вы заглотнули наживку''. Он говорил, что наше бытие — это такая река, а вы — рыба, которая по ней плывет. И вот кругом закиданы крючки, и на каждом крючке какой-то червяк или какое-то лакомство. И как только вы проглотите этот крючок, вы попались. Поэтому не надо попадаться ни на один крючок — ни на христианство, ни на буддизм, ни на мусульманство — оставайтесь самим собой, потому что иначе ваша личность растворится в доктрине и вы будете узки.
Дмитрий Волчек: Игорь, ведь вокруг вас существовал Советский Союз. И есть известный анекдот о том, как Головин работал в издательстве ииностранной литературы, в его обязанности входило отбирать книги для перевода, и он неизменно отбирал всякую чушь, а когда его спросили, почему он это делает, он сказал: ''Чтобы советская сволочь не читала хорошие книги''. Но это не был такой прямолинейный антисоветизм, а была особая концепция, связанная с Советским Союзом, как адом на пути к Северу, да?
Игорь Дудинский: У него, конечно, все это было, потому что он же не жил на облаке. Но расцвет Южинского совпал со временем, когда к власти пришел Хрущев. Он очень сильно прижал КГБ, в КГБ была растерянность, и КГБ занимался только ярко выраженными антисоветчиками-политиками, у них не хватило сил и внимания обратить внимание на то, что происходит в таких салонах, как на Южинском. Ну, собираются какие-то сумасшедшие и собираются. И только потом, когда КГБ окреп, уже во времена Брежнева, они уже взялись более плотно опекать этот круг. Но тогда уже Южинский кончился, уже было поздно, уже вышла целая плеяда учеников Головина. Ты мог их вербовать в стукачи, но не мог изменить их сознание. Головин так менял сознание, так ставил мозги, что уже всё.
Дмитрий Волчек: Юрий Мамлеев о разговорах с Евгением Головиным в Южинском переулке:
Юрий Мамлеев: Для него устное общение было творчеством. Все эти наши встречи вдвоем, втроем, вчетвером. Он говорил мне, что когда он видел, что эти люди могут воспринимать его уровень, то в его сознании расцветала роза — роза духа. Это было действительно что-то невероятное, какая-то магия присутствовала. Он говорил обо всем, но, в основном, это касалось проклятых поэтов, которые восставали против современного мира. А с другой стороны, речь шла о тех моментах мировой культуры, которые ушли, но которые, по сути — вечные, поскольку они обращались к вечным темам. Я имею в виду не только античную культуру, он хорошо знал средневековую культуру: Майстера Экхарта, к примеру. И это было удивительно, что и в советское время, и в 90-е годы, в разные эпохи под разными знаками, в России находилось большое количество людей, которые погружались в то, что считалось как бы отжившим. Были люди, которые откликались на это. В конце концов, всегда в культуре, в политике, в науке, все решает меньшинство.
Дмитрий Волчек: В 80-е годы, когда стала рушиться цензура, возникла идея коллекции ''Гарфанг'' — серии книг черной фантастики: Густав Майринк, Жан Рэ, Лавкрафт, Эверс. Гарфанг — белая полярная сова — звала на поиск неведомого. Переводчик Сергей Жигалкин работал с Евгением Головиным над составлением серии.
Сергей Жигалкин: До перестройки Евгений Всеволодович не уделял много времени писанию. Он выражал себя в действии. И когда московский андерграунд был разрушен и рассеян в связи с перестройкой, потому что люди ушли, имплантировались в структуры разные, то он переключился на работу с писанием, с литературой. К тому же впервые появилась возможность издавать то, что мы считали важным. Это было в конце 80-х. Тогда у нас не было ни средств, ни денег, вообще ничего. И никакого опыта. Первая книга ''Гарфанга'' вышла в 91-м году, но задумана и сделана была за несколько лет до этого. Всего мы выпустили 12 книг. Сначала в одном издательстве, потом в другом, потом в третьем, потом в четвертом. Это было для нас не так важно, главное, что серия продолжалась. В принципе, это был альтернативный подход к европейской литературе вообще, к переводам, к пониманию и к тенденциям.
Дмитрий Волчек: Сергей, все друзья Головина говорят, что он был глубоко равнодушен к современности. Как вы это его отношение понимаете?
Сергей Жигалкин: Мы все, современные люди, живем в определённой мифологеме, можно сказать платоновско-позитивистской. Евгений Всеволодович уникален в том смысле, что он жил в совершенно другой мифологеме. Каким образом он это сделал, я не знаю. Но то, что для нас очевидно, для него не было очевидно, для него были совершенно другие очевидности. Он был представителем другой эпохи, другого времени, вообще всего другого. Так разбираться в алхимии, в средневековых фолиантах, такого примера, конечно, больше нет: по крайней мере, мне не известен.
Дмитрий Волчек: Сергей, я знаю, что вы сейчас работаете с архивом Головина и готовите новые публикации.
Сергей Жигалкин: Передо мной сейчас лежат 25 изданий — 12 ''Гарфангов'' и 13 других книг, Жениных книг или сборников. Мы издавали еще журнал Splendor Solis параллельно с ''Гарфангом''. Но это не все, потому что он еще в советское время публиковался в некоторых журналах и издал даже несколько переводов книг, не под своим, правда, именем. Он сотрудничал в газетах, в журналах, давал много интервью телевизионных, есть много всяких записей. Архив, который он оставил — очень большой, но разрозненный. Какие-то фрагменты находятся у одних людей, какие-то у других, какие-то журналы утеряны, надо по библиотекам искать. В принципе, мы бы хотели это собрать и сосредоточить в одном месте. Мы даже думаем, что, может быть, удастся создать что-нибудь вроде Фонда Головина и издать собрание сочинений. В день смерти Головина вышел его блестящий перевод книги ''Структура современной лирики'' немецкого филолога Гуго Фридриха. Сейчас выйдет еще одна книга, написанная буквально в последние дни жизни, она называется ''Там''. А после этого мы хотим издать его ранние, забытые работы, которые он в советских журналах публиковал. А потом будем думать.
Дмитрий Волчек: Академическое издание Головина – непростая задача, потому что не так уж хорошо известна его биография, много легенд, которые возникали в московском подполье…
Сергей Жигалкин: Никто точно не знал, как он жил, где он жил. Он рассказывал о себе – о юности, о бабках-колдуньях, о ведьмах, обо всяких философах, с которыми сталкивался – но всегда по-разному и всегда поэтически образно, всегда менял все это. Он не любил четкой своей биографии. До перестройки, в 70-е-80-е, он вообще мало записывал, писал только стихи. И мы их опубликовали. Это книжка 'Туманы черных лилий'', стихи, написанные в 60-е-70-е годы. Он считал себя в каком-то смысле продолжателем Рембо, Малларме, Тракля – вот этой линии. Он все время обращался к этим людям, как к открывателям новой эпохи в поэзии.
Дмитрий Волчек: Ну и русская поэзия начала ХХ века его интересовала. Он написал книгу ''Серебряная рапсодия''.
Сергей Жигалкин: Да, он к Серебряному веку тоже проявлял большой интерес – и Есенина, и даже Маяковского очень любил. Но больше всего любил Блока. Он считал, что это очень интересно, но, конечно, по сравнению с французской поэзией, с новой эрой поэзии, имеет меньшее значение.
Дмитрий Волчек: О дружбе с Евгением Головиным говорит Евгения Дебрянская. Головин написал предисловие к сборнику ее рассказов ''Нежная агрессия паутины''.
Евгения Дебрянская: Он воспламенил мое сердце и указал, в каком направлении можно жить. Я до сих пор, по мере сил, стараюсь идти в этом направлении. Женя – человек настолько важный в моей жизни, он смог слепить меня, из провинциальной простушки смог сделать человека, который бы мыслил или, по крайней мере, слушал, когда говорят такие люди, как Женя Головин. Я очень хорошо запомнила, совсем недавно, год назад, он уже был больной весь, я у него спросила: ''Женечка, а что в твоей жизни любовь? Вот все хорошо – Лотреамон, Рембо и так далее, а вот любовь?'' И он так погрустнел и сказал: ''Ты знаешь, а ничего не было бы, если бы не было в моей жизни любви''. Я была так тогда потрясена искренностью, с которой этот старый уже человек говорил, и в то же время горячностью, с которой может сказать не старый, а юный человек.
Дмитрий Волчек: Режиссера Артура Аристакисяна я спросил, какие фильмы они обсуждали с Евгением Головиным, и что он ценил в кинематографе.
Артур Аристакисян: Нам примерно одни и те же вещи нравились. У Бергмана – ''Осенняя соната'', у Феллини – ''Дорога'', ''Ночи Кабирии'', у Пазолини – ''120 дней Содома'', ''Аккатоне'', ''Цветок 1001 ночи'', ''Медея''. Фильмы Кокто, конечно же, Бунюэль ранний, фильмы с Гретой Гарбо. В русском кино он ничего не любил. Он не имел в виду никаких достоинств кинематографических, он смотрел, что за автор стоит за тем, что снято, из какой он среды, из какого времени. Не важно, что снято, как снято, тяжело или легко это смотреть. Важно – откуда этот человек, из какого времени это снято. Скажем, если это снял французский поэт 19-го века, неизвестный даже, не Лотреамон, не Бодлер, а какой-то неизвестный поэт взял камеру и снял. Или даже не поэт, а человек, который встречался с поэтами, бездельник, но он из той среды, и он взял камеру и начал снимать. Это уже заведомо правильно. Собственно говоря, и сам я для него не был человеком, живущим в наши дни, тоже был кем-то. То есть он чувствовал вот так людей – откуда они. О фильмах мы не говорили, это не имело значения. То же самое и в литературе – что за дух и что за душа впечаталась в это. Скажем, художник мог упасть, оставить отпечаток в грязи, этот отпечаток имел ценность, потому что, опять же – кто это разбился, кто это влип в эту грязь? Никогда никакую литературу или кино в разговоре со мной он не анализировал. Говорилось о группе крови, о душе, не о человеке, не о картине, а о том, какой природы это явление, откуда оно, как оказалось в этом мире. Но этому миру и этому времени это не принадлежит, не могло принадлежать, если это что-то ценное. Потому что он не верил в современность, как таковую. Любая современность для него была ошибкой, иллюзией, ловушкой.
Игорь Дудинский: Вообще у него не было никаких увлечений. У него была метафизика – идея, и все, что работало на это. Можно было показать ему картинку какого-то десятистепенного художника, и если он увидел в ней черты какой-то метафизики – ну все, да. Поэтому для него и люди были хобби. Сейчас начнут говорить: ''я был лучший друг Головина'', ''мы с Головиным...''. Это все ерунда. Он никого не воспринимал всерьез, для него все были несмышленышами, вот он чувствовал, что надо повозиться с ними, поставить им мозги на место. Но, в принципе, он был дикий антигуманист. Не то, что он не любил людей, но он с огромной иронией относился к этому. Он считал, что все это вообще временный этап, ему было безумно скучно жить. Он обладал немыслимыми энциклопедическим знаниями, он знал все, причем это даже было как-то патологично всё. Дугин, Джемаль – большие интеллектуалы, они знают многое, но сколько знал Головин, это было непонятно даже, как все это удерживалось в голове. И он ставил эксперименты над собой, он куражился. А как тогда можно был ставить эксперимент над собой? Только кирять. Вот в этих компаниях, когда бдели на Южинском, там был огромный градус алкоголизации, все это рождалось в таком полупьяном бреду, в экстазе. И он переваривал то, что не дано было переварить обычному человеку. И когда люди видели такое, то еще больше укреплялись во мнении, что он какой-то небожитель.
Артур Аристакисян: Мир не такой, каким он кажется. Мир – это такая ловушка, такая игра, ситуация, похожая на ту, в которую попали Одиссей со своими спутниками, когда их превратили в свиней. Такое было отношение, немного параноидальное, как сказали бы психиатры. Но оно было очень грамотное, безупречное с эстетической точки зрения. За этим стояла реальность большая, чем та, которая стоит за тем, что видят наши глаза. То есть за современностью было меньше, все это было как-то несерьезно, Москва – все это было несерьезно по сравнению с Женей.
Дмитрий Волчек: Артур, мне Игорь Дудинский говорил, что Головину было очень скучно жить, потому что он уже все знал, и сама эта жизнь и люди на него навевали скуку. У вас тоже было такое ощущение?
Артур Аристакисян: Если признаться, то я последние годы, несколько последних лет его жизни, не воспринимал его как живого человека. Хотя мы разговаривали, встречались, он оставался у меня на ночлег. Но я разговаривал с человеком, душа которого покинула этот мир. И он чувствовал, что душа уже не здесь. Он мучился, тосковал, и вот отмучился. Он постоянно мне говорил: ''Запомни, что смерти нет, смерти нет, смерти нет''.
Юрий Мамлеев: Он ушел. Смерти он совершенно не боялся. И я думаю, что то, что он написал: эссе, поэзия, песни, – это останется, это будет читаться через 500-600 лет, когда будет абсолютно другая цивилизация, другие люди. Это обращено к так называемым вечным темам, которые актуальны для образованных людей во все века. Вот в чем его уникальное значение.
Игорь Дудинский: ''Московское мистическое подполье'' зарождалось в послевоенные годы, как ни странно, в курилках библиотек — Ленинской и Исторической. В открытом доступе в Исторической и в Ленинской библиотеках стояли книги по эзотеризму, сочинения философов. В эти библиотеки ходил Юрий Витальевич Мамлеев, который тогда начинал писать рассказы, но рассказы не совсем мистические, а просто психологические. Надо было куда-то идти, когда библиотека закрывалась, а Мамлеев жил ближе всех, в Южинском переулке. Это был такой двухэтажный стандартный барак, таких много было в Москве, и на втором этаже — длинная коридорная система, направо и налево — комнаты. Входишь, поворачиваешь налево, упираешься в окно, и последняя направо дверь. За этой дверью — две крошечных комнатки, метров по восемь. И там постепенно сформировалась компания, причем компания чисто мужская, там очень долго не было ни одной женщины. Эта компания представляла собой достаточно странное зрелище, потому что люди, которые ходили в поисках истины в эту библиотеку, были, конечно, не совсем нормальные, адекватные, многие прошли войну, у них была достаточно покалечена психика, им нужно было найти ответы на какие-то вопросы. На Южинском они обменивались идеями. Но этот коктейль нуждался в каком-то построении, и в конце 50-х годов там появился Женя Головин. И вот с приходом Жени Головина Южинский и стал этим ''мистическим подпольем''. Потому что Женя Головин — это явление, не поддающееся логике, взявшееся ниоткуда, пророческое, харизматическое явление. И он постепенно начал учить этих людей, что называется, чистой метафизике. С явлением Головина Южинскому очень повезло, потому что, если бы не было такой личности, как Головин, это была бы секта, провинциальная тусовка богоискателей. Женя своим азартом, своей энергетикой, своей харизмой придал этому огромный размах, он заставил их думать в рамках вечности, в рамках космоса. Он говорил, что космос — это огромное скопление самых невероятных, фантастических ситуаций. И под его влиянием Мамлеев начал писать свои ранние метафизические рассказы и стал метафизиком. Можно сказать, что Мамлеев был телом Южинского, а Головин был душой Южинского.
Дмитрий Волчек: В хрущевской Москве Евгений Головин думал о забытом золотом веке, рискованном путешествии Одиссея, читал труды алхимиков. Говорит режиссер Артур Аристакисян.
Артур Аристакисян: В то время все изучали Восток, восточные учения, а он изучал магическую философию Европы по французским и немецким книгам. Чтобы читать Гомера (он начал с Гомера в 16 лет), он выучил греческий. Когда он прочел Гомера, он позвонил Лосеву, и Лосев сказал: ''Приходите немедленно ко мне''. И они с этим слепым стариком провели какое-то время вместе. После этого он добрался до книг Джона Ди, потом до Парацельса. Но начал с Гомера, начал с самого древнего, потом шел через золотой век Средневековья, потом был Фулканелли. Это сейчас все они изданы, и их никто не читает, а тогда этого не было в принципе, и само появление этих текстов было чудом. Они не могли появиться, но они появились, и в этом уже была магия.
Дмитрий Волчек: О первых встречах с Евгением Головиным вспоминает Юрий Мамлеев.
Юрий Мамлеев: В библиотеках в то время собирались инакомыслящие разного плана — политические, идеологические, по религиозным, по культурологическим причинам, разные инакомыслящие. И вот там была первая встреча с Головиным, и я его пригласил к себе. Я сразу почувствовал, что это необыкновенный человек, который владеет не только знаниями эзотерического порядка или просто знаниями о европейской культуре, но и человек творческий, причем неповторимого плана. И сразу мы стали друзьями.
Дмитрий Волчек: Вас объединил в самом начале круг чтения, очевидно? Что вы тогда читали?
Юрий Мамлеев: Тогда в этом кругу читали главным образом мои произведения, первые мои рассказы, потому что именно по этой причине собирались, в основном, люди на Южинском. Но выделялся центр Южинского, и там Головин, прежде всего, представлял поэзию. Он переводил Бодлера, переводил Рембо, Рильке, Аполлинера, Поля Элюара, Гарсиа Лорку. Он уже тогда был автором своей поэзии, но тогда еще в форме таких необыкновенных сюрреалистических песен, которые распевались по всей Москве: во всяком случае, в кружках такого рода. Женины песни основаны были на советской действительности, на ее переработке в сюрреалистическом духе — вот это, конечно, поражало очень сильно.
(звучит песня ''Куклы мадам Манделипп''):
Куклы мадам Манделипп
Спят, не смыкая глаз,
Куклы мадам Манделипп
Нежно любят нас.
И когда ребенок смеется
На материнских руках,
Встает багровое солнце
В их зловещих зрачках.
И когда на улице ночью
Слышен тягостный хрип,
Дрожат сладостной дрожью
Куклы мадам Манделипп.
Юрий Мамлеев: Удивительно, что он не старался сохранить свои песни, свои маленькие сюрреалистические поэмы на бумаге, многие из них пропали потом. А для него главным было устное общение. Это естественно, поскольку он был великий поклонник античной культуры. Ведь главным направлением его интересов, кроме поэзии, была античная культура, в которую он погрузился. Трудно представить, что человек современного мира мог так понимать античную культуру, античное язычество, культ греческих богов. Его вышедшая недавно книга ''Мифомания'' показывает всю глубину его проникновения в греческие мифы и греческое понимание жизни после смерти. За мифами он видел те учения, которые были известны посвященным и которые потом перерабатывались народом в виде мифологии. И представляете себе, что в советское время появился человек, проникающий в этот мир. Поскольку в древнем мире, как известно, письменность подвергалась сомнению из-за того, что письмена могли попасть в руки профанов, устное общение всегда преобладало, отдавалось предпочтение устной передаче и знаний, и поэзии. Так же было и в нашей среде. И для Головина творчество выражалось в устном общении с людьми, которые могли его понять. Таких людей, как ни странно, в России довольно много. Мы были свидетелями, когда был день прощания с ним, сколько незнакомых людей пришло проститься. Удивительно, что в наш век якобы снижения духовности и культуры есть такой высокий в этом отношении слой людей.
Дмитрий Волчек: Игорь Дудинский познакомился с Евгением Головиным в начале 60-х годов.
Игорь Дудинский: Я долго о нем слышал, прежде чем познакомиться. Все говорят: ну, это же сам Головин, это — бог. И, наконец, началось наше с ним общение. Я понял, что это за личность, масштаб его. Было много талантливых художников, музыкантов, писателей, но равных Головину не было. Прекрасно все понимали, что если Головина не станет, начнется другая жизнь, все изменится. И создавалось ощущение, что именно Головин участвует в этих огромных переменах, которые происходят со страной, на каком-то совершенно метафизическом уроне. Все остальное – это уже какие-то школы, какие-то традиции, а Головин говорил: ''я вам даю абсолютно общий взгляд, открываю перед вами великую перспективу оставаться самим собой и искать''. Его богом, его девизом был поиск. Вечный духовный поиск — это и есть, по его мнению, метафизика. И он говорил: ''Как только вы остановитесь в этом поиске — все, вы попались, вы заглотнули наживку''. Он говорил, что наше бытие — это такая река, а вы — рыба, которая по ней плывет. И вот кругом закиданы крючки, и на каждом крючке какой-то червяк или какое-то лакомство. И как только вы проглотите этот крючок, вы попались. Поэтому не надо попадаться ни на один крючок — ни на христианство, ни на буддизм, ни на мусульманство — оставайтесь самим собой, потому что иначе ваша личность растворится в доктрине и вы будете узки.
Дмитрий Волчек: Игорь, ведь вокруг вас существовал Советский Союз. И есть известный анекдот о том, как Головин работал в издательстве ииностранной литературы, в его обязанности входило отбирать книги для перевода, и он неизменно отбирал всякую чушь, а когда его спросили, почему он это делает, он сказал: ''Чтобы советская сволочь не читала хорошие книги''. Но это не был такой прямолинейный антисоветизм, а была особая концепция, связанная с Советским Союзом, как адом на пути к Северу, да?
Игорь Дудинский: У него, конечно, все это было, потому что он же не жил на облаке. Но расцвет Южинского совпал со временем, когда к власти пришел Хрущев. Он очень сильно прижал КГБ, в КГБ была растерянность, и КГБ занимался только ярко выраженными антисоветчиками-политиками, у них не хватило сил и внимания обратить внимание на то, что происходит в таких салонах, как на Южинском. Ну, собираются какие-то сумасшедшие и собираются. И только потом, когда КГБ окреп, уже во времена Брежнева, они уже взялись более плотно опекать этот круг. Но тогда уже Южинский кончился, уже было поздно, уже вышла целая плеяда учеников Головина. Ты мог их вербовать в стукачи, но не мог изменить их сознание. Головин так менял сознание, так ставил мозги, что уже всё.
Дмитрий Волчек: Юрий Мамлеев о разговорах с Евгением Головиным в Южинском переулке:
Юрий Мамлеев: Для него устное общение было творчеством. Все эти наши встречи вдвоем, втроем, вчетвером. Он говорил мне, что когда он видел, что эти люди могут воспринимать его уровень, то в его сознании расцветала роза — роза духа. Это было действительно что-то невероятное, какая-то магия присутствовала. Он говорил обо всем, но, в основном, это касалось проклятых поэтов, которые восставали против современного мира. А с другой стороны, речь шла о тех моментах мировой культуры, которые ушли, но которые, по сути — вечные, поскольку они обращались к вечным темам. Я имею в виду не только античную культуру, он хорошо знал средневековую культуру: Майстера Экхарта, к примеру. И это было удивительно, что и в советское время, и в 90-е годы, в разные эпохи под разными знаками, в России находилось большое количество людей, которые погружались в то, что считалось как бы отжившим. Были люди, которые откликались на это. В конце концов, всегда в культуре, в политике, в науке, все решает меньшинство.
Дмитрий Волчек: В 80-е годы, когда стала рушиться цензура, возникла идея коллекции ''Гарфанг'' — серии книг черной фантастики: Густав Майринк, Жан Рэ, Лавкрафт, Эверс. Гарфанг — белая полярная сова — звала на поиск неведомого. Переводчик Сергей Жигалкин работал с Евгением Головиным над составлением серии.
Сергей Жигалкин: До перестройки Евгений Всеволодович не уделял много времени писанию. Он выражал себя в действии. И когда московский андерграунд был разрушен и рассеян в связи с перестройкой, потому что люди ушли, имплантировались в структуры разные, то он переключился на работу с писанием, с литературой. К тому же впервые появилась возможность издавать то, что мы считали важным. Это было в конце 80-х. Тогда у нас не было ни средств, ни денег, вообще ничего. И никакого опыта. Первая книга ''Гарфанга'' вышла в 91-м году, но задумана и сделана была за несколько лет до этого. Всего мы выпустили 12 книг. Сначала в одном издательстве, потом в другом, потом в третьем, потом в четвертом. Это было для нас не так важно, главное, что серия продолжалась. В принципе, это был альтернативный подход к европейской литературе вообще, к переводам, к пониманию и к тенденциям.
Дмитрий Волчек: Сергей, все друзья Головина говорят, что он был глубоко равнодушен к современности. Как вы это его отношение понимаете?
Сергей Жигалкин: Мы все, современные люди, живем в определённой мифологеме, можно сказать платоновско-позитивистской. Евгений Всеволодович уникален в том смысле, что он жил в совершенно другой мифологеме. Каким образом он это сделал, я не знаю. Но то, что для нас очевидно, для него не было очевидно, для него были совершенно другие очевидности. Он был представителем другой эпохи, другого времени, вообще всего другого. Так разбираться в алхимии, в средневековых фолиантах, такого примера, конечно, больше нет: по крайней мере, мне не известен.
Дмитрий Волчек: Сергей, я знаю, что вы сейчас работаете с архивом Головина и готовите новые публикации.
Сергей Жигалкин: Передо мной сейчас лежат 25 изданий — 12 ''Гарфангов'' и 13 других книг, Жениных книг или сборников. Мы издавали еще журнал Splendor Solis параллельно с ''Гарфангом''. Но это не все, потому что он еще в советское время публиковался в некоторых журналах и издал даже несколько переводов книг, не под своим, правда, именем. Он сотрудничал в газетах, в журналах, давал много интервью телевизионных, есть много всяких записей. Архив, который он оставил — очень большой, но разрозненный. Какие-то фрагменты находятся у одних людей, какие-то у других, какие-то журналы утеряны, надо по библиотекам искать. В принципе, мы бы хотели это собрать и сосредоточить в одном месте. Мы даже думаем, что, может быть, удастся создать что-нибудь вроде Фонда Головина и издать собрание сочинений. В день смерти Головина вышел его блестящий перевод книги ''Структура современной лирики'' немецкого филолога Гуго Фридриха. Сейчас выйдет еще одна книга, написанная буквально в последние дни жизни, она называется ''Там''. А после этого мы хотим издать его ранние, забытые работы, которые он в советских журналах публиковал. А потом будем думать.
Дмитрий Волчек: Академическое издание Головина – непростая задача, потому что не так уж хорошо известна его биография, много легенд, которые возникали в московском подполье…
Сергей Жигалкин: Никто точно не знал, как он жил, где он жил. Он рассказывал о себе – о юности, о бабках-колдуньях, о ведьмах, обо всяких философах, с которыми сталкивался – но всегда по-разному и всегда поэтически образно, всегда менял все это. Он не любил четкой своей биографии. До перестройки, в 70-е-80-е, он вообще мало записывал, писал только стихи. И мы их опубликовали. Это книжка 'Туманы черных лилий'', стихи, написанные в 60-е-70-е годы. Он считал себя в каком-то смысле продолжателем Рембо, Малларме, Тракля – вот этой линии. Он все время обращался к этим людям, как к открывателям новой эпохи в поэзии.
Дмитрий Волчек: Ну и русская поэзия начала ХХ века его интересовала. Он написал книгу ''Серебряная рапсодия''.
Сергей Жигалкин: Да, он к Серебряному веку тоже проявлял большой интерес – и Есенина, и даже Маяковского очень любил. Но больше всего любил Блока. Он считал, что это очень интересно, но, конечно, по сравнению с французской поэзией, с новой эрой поэзии, имеет меньшее значение.
Дмитрий Волчек: О дружбе с Евгением Головиным говорит Евгения Дебрянская. Головин написал предисловие к сборнику ее рассказов ''Нежная агрессия паутины''.
Евгения Дебрянская: Он воспламенил мое сердце и указал, в каком направлении можно жить. Я до сих пор, по мере сил, стараюсь идти в этом направлении. Женя – человек настолько важный в моей жизни, он смог слепить меня, из провинциальной простушки смог сделать человека, который бы мыслил или, по крайней мере, слушал, когда говорят такие люди, как Женя Головин. Я очень хорошо запомнила, совсем недавно, год назад, он уже был больной весь, я у него спросила: ''Женечка, а что в твоей жизни любовь? Вот все хорошо – Лотреамон, Рембо и так далее, а вот любовь?'' И он так погрустнел и сказал: ''Ты знаешь, а ничего не было бы, если бы не было в моей жизни любви''. Я была так тогда потрясена искренностью, с которой этот старый уже человек говорил, и в то же время горячностью, с которой может сказать не старый, а юный человек.
Дмитрий Волчек: Режиссера Артура Аристакисяна я спросил, какие фильмы они обсуждали с Евгением Головиным, и что он ценил в кинематографе.
Артур Аристакисян: Нам примерно одни и те же вещи нравились. У Бергмана – ''Осенняя соната'', у Феллини – ''Дорога'', ''Ночи Кабирии'', у Пазолини – ''120 дней Содома'', ''Аккатоне'', ''Цветок 1001 ночи'', ''Медея''. Фильмы Кокто, конечно же, Бунюэль ранний, фильмы с Гретой Гарбо. В русском кино он ничего не любил. Он не имел в виду никаких достоинств кинематографических, он смотрел, что за автор стоит за тем, что снято, из какой он среды, из какого времени. Не важно, что снято, как снято, тяжело или легко это смотреть. Важно – откуда этот человек, из какого времени это снято. Скажем, если это снял французский поэт 19-го века, неизвестный даже, не Лотреамон, не Бодлер, а какой-то неизвестный поэт взял камеру и снял. Или даже не поэт, а человек, который встречался с поэтами, бездельник, но он из той среды, и он взял камеру и начал снимать. Это уже заведомо правильно. Собственно говоря, и сам я для него не был человеком, живущим в наши дни, тоже был кем-то. То есть он чувствовал вот так людей – откуда они. О фильмах мы не говорили, это не имело значения. То же самое и в литературе – что за дух и что за душа впечаталась в это. Скажем, художник мог упасть, оставить отпечаток в грязи, этот отпечаток имел ценность, потому что, опять же – кто это разбился, кто это влип в эту грязь? Никогда никакую литературу или кино в разговоре со мной он не анализировал. Говорилось о группе крови, о душе, не о человеке, не о картине, а о том, какой природы это явление, откуда оно, как оказалось в этом мире. Но этому миру и этому времени это не принадлежит, не могло принадлежать, если это что-то ценное. Потому что он не верил в современность, как таковую. Любая современность для него была ошибкой, иллюзией, ловушкой.
Игорь Дудинский: Вообще у него не было никаких увлечений. У него была метафизика – идея, и все, что работало на это. Можно было показать ему картинку какого-то десятистепенного художника, и если он увидел в ней черты какой-то метафизики – ну все, да. Поэтому для него и люди были хобби. Сейчас начнут говорить: ''я был лучший друг Головина'', ''мы с Головиным...''. Это все ерунда. Он никого не воспринимал всерьез, для него все были несмышленышами, вот он чувствовал, что надо повозиться с ними, поставить им мозги на место. Но, в принципе, он был дикий антигуманист. Не то, что он не любил людей, но он с огромной иронией относился к этому. Он считал, что все это вообще временный этап, ему было безумно скучно жить. Он обладал немыслимыми энциклопедическим знаниями, он знал все, причем это даже было как-то патологично всё. Дугин, Джемаль – большие интеллектуалы, они знают многое, но сколько знал Головин, это было непонятно даже, как все это удерживалось в голове. И он ставил эксперименты над собой, он куражился. А как тогда можно был ставить эксперимент над собой? Только кирять. Вот в этих компаниях, когда бдели на Южинском, там был огромный градус алкоголизации, все это рождалось в таком полупьяном бреду, в экстазе. И он переваривал то, что не дано было переварить обычному человеку. И когда люди видели такое, то еще больше укреплялись во мнении, что он какой-то небожитель.
Артур Аристакисян: Мир не такой, каким он кажется. Мир – это такая ловушка, такая игра, ситуация, похожая на ту, в которую попали Одиссей со своими спутниками, когда их превратили в свиней. Такое было отношение, немного параноидальное, как сказали бы психиатры. Но оно было очень грамотное, безупречное с эстетической точки зрения. За этим стояла реальность большая, чем та, которая стоит за тем, что видят наши глаза. То есть за современностью было меньше, все это было как-то несерьезно, Москва – все это было несерьезно по сравнению с Женей.
Дмитрий Волчек: Артур, мне Игорь Дудинский говорил, что Головину было очень скучно жить, потому что он уже все знал, и сама эта жизнь и люди на него навевали скуку. У вас тоже было такое ощущение?
Артур Аристакисян: Если признаться, то я последние годы, несколько последних лет его жизни, не воспринимал его как живого человека. Хотя мы разговаривали, встречались, он оставался у меня на ночлег. Но я разговаривал с человеком, душа которого покинула этот мир. И он чувствовал, что душа уже не здесь. Он мучился, тосковал, и вот отмучился. Он постоянно мне говорил: ''Запомни, что смерти нет, смерти нет, смерти нет''.
Юрий Мамлеев: Он ушел. Смерти он совершенно не боялся. И я думаю, что то, что он написал: эссе, поэзия, песни, – это останется, это будет читаться через 500-600 лет, когда будет абсолютно другая цивилизация, другие люди. Это обращено к так называемым вечным темам, которые актуальны для образованных людей во все века. Вот в чем его уникальное значение.
tpc:
