Карпец В.И. Головин как человек Премодерна и последний язычник

Головин как человек Премодерна и последний язычник

В. И. Карпец,

к.ю.н., доцент социологического факультета

Верно то, что игра Евгения Всеволодовича в некую языческую гирлянду — это игра лишь для внешних. Это с одной стороны. С другой стороны, это можно прочитать совершенно иначе, восприняв языческую гирлянду Головина как нечто абсолютно реальное. И отвечая на вопрос, который мы сегодня здесь себе задаем и который возникал неоднократно — о том, кто же такой Головин, можно было бы сказать, что Головин это в каком-то смысле последний язычник, человек абсолютного Премодерна. Причем под абсолютным Премодерном следует подразумевать именно не Премодерн, включающий монотеистические религии, а Премодерн, им предшествующий. Если, конечно, это можно называть язычеством — здесь большой вопрос, к которому мы еще вернемся.

И дело не в том, что у Головина где-то в деревне была бабка в роду, знающая эти вещи, как о том ходили разговоры — это могло быть, но точно так же этого могло и не быть, — это не имеет абсолютно никакого значения. В любом случае кем бы он ни был генетически и генеалогически, можно сказать, что этот человек не монотеистической реальности как таковой. Он очень хорошо чувствовал это и понимал. Отсюда возникающие вопросы в связи с проблематикой алхимии и герметизма, которые, как известно, Головин не отождествлял, считая алхимию монотеистической традицией, а герметизм нечто иным. При этом он — человек, каким-то образом попавший в современную монотеистическую среду, потому что советская среда вполне монотеистична, точно так же как и постсоветская.

В данном случае дистанция между Головиным и миром, одновременно пролетарским и одновременно буржуазным, на самом деле не сводится к социологическим характеристикам пролетарского и буржуазного. Скорее, речь идет о противостоянии фигуры Головина линейному времени как таковому, в котором разворачивается и пролетарское, и буржуазное как две грани одного и того же, — в этом, собственно, и есть аристократизм Головина. Мы можем посмотреть на известное высказывание Ницше, которое в данном случае абсолютно точно относится к Головину, о том, что есть ценности христианские, а есть ценности благородные, и между ними есть дистанция. И не имеет значения, хорошо это или плохо, мы анализируем это с точки зрения структурной социологии. Проблема самоубийства — это проблема благородных ценностей, которая совершенно несовместима с христианским дискурсом; как мы знаем, самоубийство считается в христианстве самым тяжким грехом. То же самое касается некоторых вторичных моментов, таких как дуэли или некоторые аспекты любви и так далее.

Поэтому речь идет, скорее, не о противостоянии с советским или постсоветским дискурсом как таковым, а о противостоянии Царству Времени. Вневременное начало в Головине и есть его аристократизм. То, что Головин был parleur, является подтверждением того, что он был олицетворением манифестационистской стихии, а не креоционистской. Отсюда характеристика и самохарактеристика Головина как язычника.

Что такое язычество в самом общем смысле? Это абсолютное утверждение всего во всем, которое осуществляется двумя основными путями: жертвой и оргией. Монотеистическая традиция, как известно, только в христианстве принимает жертву — причем жертва Бога полноценно принимается только в православии, а проблематика оргии в христианстве вообще отбрасывается и почитается нечистой. Именно утверждение «всего во всем» есть основная характеристика личности Евгения Всеволодовича, что особенно остро чувствуется в его последней прозе, в его Гротесках, опубликованных в книге «ТАМ». Именно в ней он раскрыл себя в полной мере.

Отсюда, от этого, безусловно, абсолютного манифестационизма Головина, и вытекает его любовь к так называемым «неполиткорректным» режимам, которые в действительности совершенно недостойны его дискурса. Собственно говоря, именно потому и не осуществились эти режимы, т. к. в конечном счете они не были тем, о чем он в связи с ними грезил. На самом деле эти режимы акцентировали моральную проблематику, моменты морально-правового регулирования, хотя, с другой стороны, именно поэтому они и оказались таким же явлением буржуазного мира, который, с точки зрения Головина, был неприемлем. И совершенно справедливо, что он не восхваляет неполиткорректные режимы, а лишь грезит о них.

То же самое можно сказать и о язычестве Головина, и о современном русском так называемом неоязычестве, которое, кстати, гораздо в большей степени соотносимо, чем сам Головин, с этими неполиткорректными режимами. Что же такое современное русское неоязычество? Это, конечно же, никакое не язычество, потому что это, безусловно, не жертва и тем более не оргия — как известно, современное неоязычество всё целиком строго моралистично. Современное неоязычество — это наложение дискурса литературы XVIII века с выдуманными языческими божествами на вполне моралистическую проблематику христианства в его позднем, скорее всего протестантском варианте. Мы вполне можем назвать современное неоязычество радикальным беспоповским согласом, как бы странно это ни звучало. Понятно, что для Головина это всё абсолютно чуждо.

В том же самом понимании «всего во всем» язычеством является и поэзия. Более того, можно сказать, что поэзия есть язычество как таковое, и совершенно справедливо христианство в его высшем иноческом выражении поэзию отвергает, почитая ее ересью. Именно это в XVII веке, до раскола, послужило основой конфликта между боголюбцами и скоморохами, приведшего к победе боголюбцев. Фактически это конфликт между абсолютно адекватным христианством и абсолютно адекватной поэзией, которой являлось русское скоморошество. В этом смысле Головин, конечно, — русский скоморох, в самом высшем смысле данного слова.

На этот счет нет абсолютно никаких иллюзий: настоящий поэт никогда не может быть монотеистом, и настоящий монотеист никогда не может быть поэтом. Поэтому монотеист — это в некотором смысле уродство как по отношению к высокому монотеизму, так и по отношению к высокой поэзии. В этом вся ущербность поэзии Нового времени. Неточна и очень чуткая Марина Ивановна Цветаева, которая написала: «В сем христианнейшем из миров поэты — жиды!». Это крайне неточное выражение: в наихристианнейшем из миров поэты, конечно же, язычники, но никоим образом не иудеи. Это разные вещи.

Лучше всех понимал и говорил об этом прямо, конечно, Артюр Рембо, в своем знаменитом «Une Saison en Enfer» (вещь, кстати, абсолютно непереводимая, т. к. невозможно точно перевести даже название). Очень важно, что Рембо этим мучался, а вот Головин — нет, и в этом их принципиальное различие. В этом плане мы можем говорить, что Головин — абсолютно гармоничная в своем роде фигура.

То, что я говорю о различии между миром Головина и миром монотеизма в широком смысле слова, ни в коем случае не носит оценочного характера, это просто констатация неких реальностей, с которыми нам приходится иметь дело. Это, скорее, социологическая оценка как монотеизма, так и поэзии применительно к Евгению Всеволодовичу.

Однажды какой-то левый критик сказал о Пушкине: это будет такой русский человек, каким он явится через сто лет. Мы знаем, что это абсолютно не подтвердилось, что является, безусловно, негативной характеристикой всей русской левой критики, но, тем не менее, если сегодня о ком-то и можно сказать подобное (хотя сама постановка вопроса далеко не лучшая), то это именно о Евгении Всеволодовиче. Это русский человек, который, может быть, когда-нибудь явится, а быть может, и нет. Что очень важно, т. к. на самом деле явление такого принципиально немонотеистичного человека точно так же невозможно, как и его не-явление. К тому же, говорить сейчас о ста и более годах совершенно неправильно, потому что на это у нас не осталось вполне линейного монотеистического, абсолютно не-головинского времени — того времени, которое развивается и по отношению к которому мы испытываем эсхатологические ожидания.

Можно сказать, что всё это — попытка структурно-социологического подхода к тому важнейшему явлению, каким является Евгений Всеволодович Головин.