Помню, один друг, делясь своими впечатлениями от встречи с Эженом, рассказывал: «Он на меня посмотрел, и я вдруг почувствовал, как во мне заметалось какое-то существо, ища выхода». Вот это очень точно — именно что-то начинало в тебе метаться, какая-то тень, если ты не до конца открывался. Нужно было реально открыться реальной возможности смерти здесь и сейчас, сиюминутно, иначе — ничего. Только полная открытость, полная сдача. Это происходило один раз, это происходило два раза, десять, сто…
Генон пишет, что реальное изменение всегда происходит в темноте. Совершенно верно. Потом, уже при условном свете, ты начинал осознавать, точнее, чувствовать всем телом, что с некоторых пор уже что-то есть. Что есть? Это. Часто Эжен брал за горло и требовал: «Сделай это!». Что — «это»? В какой-то момент плаванья, уже, так сказать, постфактум, становилось ясно, «что». Но не было момента перехода от «еще нет» к «уже есть» — он был сокрыт в темноте. Только тонкий шок осознавания: «да, я уже могу и делаю». Что интересно, как-то не возникал вопрос: когда это началось?.. Скорее, нет — вопрос был в другом: «когда это кончится?», ибо всё это было ужасно.
На самом деле люди, знакомые с поздним Головиным, слышавшие его в последние годы, знают некоторую очень специальную маску, специальную позицию, которой Женя четко отгораживался от жадного хибстерского внимания, о чем говорил Александр Гельевич, — он давал им определенную позитивную предсказуемость, которая была слишком соблазнительной, чтобы ее можно было не усвоить, пройти мимо нее. Отношение Евгения Головина к смерти было необычайно пронзительным, и, несомненно, этот человек имел колоссальный визион и огромный опыт потустороннего в прямом смысле. Этот опыт в одном из визионов был обобщен под, скажем так, рубрикой, представляющей собой инверсию псевдонима знаменитого поэта, — Мальдорор — Aurore du mal.
Aurore du mal — это Заря Зла, которая занимается для человека умершего и похороненного. Сначала это — глубокое затмение, глубокое переживание внутреннего отсутствия, внутренней тьмы, абсолютного безвременья, которое в какой-то момент вдруг странным образом нарушается. Нарушается вторжением красного света снизу, который сначала брезжит как восход на некоем отсутствующем черном горизонте внизу, и потом зарево поднимается всё выше и выше, и в этот момент оказывается, что умерший плывет в сторону этого зарева, он становится кораблем, который движется туда, вниз, на Восток небытия. И это Заря Зла, Aurore du mal, поднимающаяся из трансцендентного подземелья; против нее нет никаких спасительных сил, нет заклинаний, нет ничего, кроме (добавлял Женя) некоторых имен, зная которые при жизни, человек может иметь небольшой шанс — максимум тридцать из ста, в самом лучшем случае. Но шанс на что, это уже другой вопрос. Потому что это шанс не на благополучный исход, это шанс на какую-то ситуацию.
В какой области культуры располагался герметический круг Евгения Головина и его семантические поля? Довольно приблизительно можно сказать, что он лежал в области пересечения нонконформистской мистики, радикального искусства и антисовременной (критической) философии. В западной культуре XX века есть только одна фигура, так или иначе отдаленно напоминающая этот тип, — Юлиус Эвола, традиционалист, дадаист, поэт, художник, политик третьего пути, маг, декадент. Эвола и его учитель Генон настолько же далеко отстоят от смежных с ними по типу и интересам людей, как Головин отстоял от интеллектуальных кругов (всех без исключения) СССР/России второй половины XX века (включая первое десятилетие века XXI). А может быть, Головин отстоял еще дальше.
С Эволой и Геноном, с традиционализмом, Головина связывает не только обособленность, но и многие общие позиции, политические и исторические предпочтения. Прочитав Генона и Эволу, а Головин их прочитал первым в огромной, занавешенной железным полотном стране, и самое главное — как он их прочитал! Он опознал в них очень близкое для себя начало. В его семантическом поле эти авторы и все, кто их окружал, заняли центральное место.
Чем больше пишут о них, тем загадочней они представляются. Если мы хорошо сознаем, что тело рождают одни, а душу совсем другие люди, существа, стихии – конфликты в жизни обостряются чрезвычайно. Это как-то сглаживается в отношениях с матерью, но конфронтация с отцом почти всегда неизбежна. Допустим, мать – баба грубая, необразованная, но сколь бы ей не были чужды наши интересы, ее легко усмирить теплотой и нежностью. Но вот просыпается похмельный отец, и мы застываем в гибельном предчувствии: сейчас начнется. Омерзительный с любой точки зрения, он неуклюже разыгрывает ласковость: «В твои годы, сынок, я работал вроде каторжного, вкалывал по шестнадцать часов в день, чтобы добыть на кусок хлеба тебе…и матери. – О том, что меня тогда еще на свете не было (он поздно женился) понятно, забывал, хватал мою немецкую книгу, мусолил, отшвыривал и…начинал – Ох, водички что ли попить? Голова трещит, ужас!» Дать ему денег на похмелку? Послать к черту? Придумать запутанное объснение? Да нет, здесь ничего не поможет. Ситуация совершенно безвыходная. Откажешь разок, другой и вместо пьяного угрюмого типа получишь обыкновенного монстра.
