Очень вероятно, что атомная бомба, спид, угроза массового уничтожения относятся к серии субверсивных мифов двадцатого столетия. Держать в беспрестанном страхе безликую однородную и почти бесполезную человеческую массу — задача не слишком трудная. Но, похоже, афоризмы типа “ищи, кому это выгодно”, предположения о секретных и полусекретных, правящих миром сообществах, о сговорах финансовых и политических суверенов, слишком индивидуально-романтичны. Подобные сообщества и подобные сговоры наверняка существуют, но вряд ли имеют значение столь сногсшибательное. Все это слишком в стиле Маккиавелли, слишком, так сказать, в геоцентрическом стиле. Современные финансовые и политические бонзы не похожи на Борджиа или Фуггеров, они однородны, стереотипны и экзистенциально не выделяются из общей массы. Следует, скорее, говорить о климате или атмосфере блефа, о бесцветных сумерках, наэлектризованных черной магией больших цифр.
“Посторонним вход воспрещен”, “запрещается”, “воспрещается”, “по газонам не ходить”, “не курить”, “подделка билетов преследуется”, “стойте справа”, “не прислоняться”, “не зазнаваться”, “не улыбаться” — пардон, два последних лозунга не введены в обращение. Где мы? В европейской стране в конце двадцатого века или в кошмарной школе мистера Сквирса из романа Диккенса? Неопределенная форма, повелительное наклонение, строгий шрифт, строгие краски. До тринадцатого года в России только весьма кичливые купцы изображали на воротах такого типа надписи: “Господам посторонним посещение склада сего не доставит удовольствия”. Однако даже столь спокойное предупреждение в столетии пятнадцатом-семнадцатом сочли бы неделикатностью. Живая натура вообще, человеческая в частности, очень не любит однозначности, отсутствия выбора. Допустим: трактир, где можно переночевать, называли “Золотой Лев”. Игра слов: “Lion d’or” можно прочесть как “Lit on dort”—“кровать для спанья”.
Вернемся к логике настурций. Художественная энергия хочет настурциям добра. Что такое "добро" в таком контексте? Мы идеально относимся к настурциям, хотим поместить в хорошую обстановку, придать соответствующий антураж. Вспомним тривиальное сравнение: пожилой и богатый сообщает красивой девице: вы, мадмуазель, суть бриллиант, требующий драгоценной оправы. Почему? Если красивая девица самодостаточна, зачем антураж, можно приходить в гости в ее грязную халупу. Нет. Богачом движет художественное чутье, его, вероятно, подсознательно, терзает проблема взаимозависимости девицы и ее фона. Но мы в отличие от него, не просто позитивно, а восторженно относимся к настурциям, требующим, как мы чувствуем, не драгоценного, а исключительного антуража.
Странное создание сие известно в северном полушарии по легендам, в южном - вполне достоверно. Эпифания золотой бабочки одно из любопытных доказательств герметической теории касательно северной интенсивности жизни (северный полюс как средоточие живой жизни) и продвижения к смерти в направлении Антарктики. Энтомологи назвали эту креатуру mariposa auri sinistra - бабочка золотая зловещая. От Амазонки до Заира, от Мадагаскара до Полинезии поверья об этой бабочке отличаются действительно вполне зловещим характером: она не летит на огонь; если кому-либо попадTт в поле зрения, бедняжке остаётся только умереть или, в лучшем случае, тяжко заболеть; если она задержится у колыбели, младенцу несдобровать. Легенды о пагубном влиянии золотой бабочки неисчислимы среди туземных народов. Европейская литература беспокойного присутствия также отдала должное данному энтомологическому монстру. Вот краткое содержание рассказа Г.Г.Эверса "Месть золотой бабочки": европейская путешественница близь верховьев Амазонки собирала энтомологическую коллекцию; однажды, уже засыпая, увидела у себя на столике спящую золотую бабочку; дрожа от нетерпения, энтузиастка вынула из причёски булавку и проткнула ночную красавицу. Увидев во сне золотого дракона, внезапно проснулась: пронзённая булавкой бабочка реяла вокруг её головы, норовя проткнуть остриём глаз. Несмотря на все усилия коллекционерки, бабочка добилась своего.