Судьба мужчины на Западе — от розовой калитки до растопыренной беседки. Если розовая калитка двусмысленна — в нее может войти красивая дочь привратника, дабы утащить, затянуть в свое очень женское, очень земное бытие, то Госпожа?.. И видимая, и невидимая одновременно! И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна. Хочется ли обладать ею? Подобная мысль мелькнет по касательной, наметив возможности ориентации. Первая, простая, мужская: разбудив "нелепого обрубка" в беседке, уколов острием меча, набрать латников, двинуться в Палестину, навоевать восточных гурий. Либо прециозным поведением покорить сердце кастеланны-владелицы: наподобие пажа Алискана в "Розе и кресте", лечь у ног Дамы и спеть несколько обольстительных строк из песни, что поют при Арраском дворе
Поэзия, прежде всего, — ритм, понятый как внутренний закон индивида. Этот ритм изменяет или даже ломает привычные слова и привычные сочетания слов, создавая особую атмосферу, где значение и смысл, теряя прозаическую первостепенность, превращаются в игровые элементы композиции. Этот ритм логически непонятен, первичен, порождает индивид как таковой и, врезаясь в сигнатуру танца (в древней Греции ямб, хорей, анапест, пэан — виды танцев), делает танец равным образом индивидуальным. Когда мы читаем у Константина Дмитриевича Бальмонта:
Отчего мне так душно? Отчего мне так скучно?
Я совсем остываю к мечте.
Дни мои равномерны, жизнь моя однозвучна,
Я застыл на последней черте.
…так как одно другому не мешает. Сыновья больного поколения слабы не физически и не ментально, у них пассивная, бессильная душа, которую не волнует ничего реально живое. Физически они способны пойти на поиски альпийских роз, но зачем? Это дело специалистов, цветоводов, продавцов. Энергию разумней потратить на нечто практически полезное, поскольку порцию эстетического удовольствия проще купить.
Страшно жить в таком мире, "куда угодно, только подальше от этого мира" (Бодлер). Но желания поэта минимальны. Пока в этом мире есть "последние сирени", хризантемы, аметисты, звезды, "белые долины", "сновидения без сна", — жить вполне еще можно. Когда всё будет разрушено, или разрушится само по себе, останутся руины, то есть бесконечная потенция ностальгий. Руины. Мимолетный взгляд, не зная мифологии, чувствует роскошь страдающей статуи.
о есть главная реальность и главное бытие — это бытие Божие. И наш первый шаг в том, что мы забудем "аз есмь", а вспомним, что "Ты еси". То есть реально существует только Бог. Он совершенно бескомпромиссен, наш поэт, потому что, несмотря на то что есть люди хорошие, люди плохие, люди образованные, люди необразованные, это все одинаково призрачное бытие, которое он сравнивает с тем самым бытием вечной памяти мировой души, когда пишет: "...даже йота не пропадает в памяти мировой души". Но при этом для него это призрачная жизнь. И в каком-то смысле это можно соотнести с его пониманием преодоленной античности. Несмотря на изумительную красоту греческой философии и греческой поэзии, в наше время, наверное, думая об Иванове, Александр Федорович Лосев все свои сочинения касательно античности озаглавил не "Метафизика античности", не "Философия античности", а именно "Эстетика античности". И это совершен- но правильно. Но эстетику Вячеслав Иванов, несмотря на все соблазны, пытается преодолеть. Мы, конечно, сейчас не знаем его духовного бытия. Удалось ли ему действительно, как он пишет в этом стихотворении, "с чела стереть" проклятое адово слово "аз есмь"? Он думает совершенно по-другому, чем представители восточных доктрин, ведь "я" не дает покоя ни Востоку, ни Западу. "Я" не любит ни западная метафизика, ни восточная. Но на Востоке буддисты и некоторые суфии, которые также призывают стереть это "аз есмь", оставляют себе так называемую "божественную пустоту". Это термин и той и другой метафизики, и буддийской и суфийской.
