Артюр Рембо и неоплатоническая традиция

Артюр Рембо и неоплатоническая традиция

Поздняя лирика Рембо темна и загадочна, и это электризует ее дивную фасцинацию:

L'etoile a pleure rose au coeur de tes oreilles, L'infini roule blanc de la nuque a tes reins; La mer a perle rousse a tes mammes vermeilles Et l'Homme saigne noir a ton flanc souverain.

Возможна позиция русского парафраза:

Звездная слеза розовеет в сердце твоих ушей. Белизна бесконечнечности нисходит, извиваясь, от твоей шеи к бёдрам; Море золотисто жемчужится вокруг твоих багряных сосков... И человек истекает черной кровью близ твоего царственного лона.

Можно ли интерпретировать подобный текст, и что означает интерпретация? Вероятно, интуитивные круги, расходящиеся в нашем сознании от падения данного катрена. Отражательностью своей интерпретация отличается от объяснения или анализа.

Мы не спрашиваем, почему использована именно такая лексика, именно такая форма и о чем, собственно говоря, стихотворствует стихотворение. Исключая чисто филологический анализ, метод интерпретации в случае Рембо представляется единственно легитимным, ибо история исследования этого поэта изобилует объяснениями дикими и почти анекдотическими. "Девятнадцатый век, -- писал Дени де Ружмон, -- был воистину счастлив, когда ему удавалось объяснить небесное земным, высокое низким⁽¹⁾". В наше время такая тенденция вполне наличествует, в чем легко убедиться, прочитав, к примеру, книги Рене Этьямбля о Рембо. Однако люди, полностью изменившие принципы и направленность европейской поэзии - а Рембо один из них -- не могут не быть инициаторами новых духовных поисков. Не имеет значения, стары они или молоды -- художественное, то есть истинное, "я" лишь по касательной задевает человеческую актуальность. Поэтому даже подробные биографии, даже свидетельства близких друзей не играют никакой роли при характеристике авторского текста. Критики, отрицающие эзотерическое сообщение Рембо, приводят следующий довод: как, мол, юноша, который вел беспокойную и беспорядочную жизнь, мог высказать нечто важное в области герметики, изучение коей требует усердных многолетних трудов? На этот вопрос пытались ответить интерпретаторы, признающие эзотеризм данного произведения: Ролан де Реневиль и Жак Жанжу, апеллируя к известному книголюбию Рембо, перечислили книги, по их мнению, прочитанные поэтом: "Corpus Hermeticum", изданный Луи Менаром, "Догма и ритуал высшей магии" Элифаса Леви, "Мифо-герметический словарь" Пернети и т.п. Странная уступка позитивистской критике. Ссылка на оккультную литературу легитимна только в том случае, если у того или иного автора находят аллюзии на магические операции, описание сакральных ритуалов, флер "тайного знания". Подобные аллюзии и флер можно при желании отыскать у Рембо, но это не производит убедительного впечатления. Рембо не просто любитель оккультных сочинений, а новатор традиционной мысли⁽²⁾.

Поэтому совершенно неважно, что он читал, а что нет -- пространства, из которых происходит художественное "я", вряд ли населены книгами. Тем не менее, произведение Рембо не лишено сложных соответствий с традицией в нормальном понимании. В процитированном выше катрене, словно озаренном молодым античным солнцем, встречаются выражения сугубо герметические: "сердце твоих ушей", "человек истекает черной кровью". Мы остановимся на этом несколько позднее. Сейчас лучше всего пояснить, что имеется в виду под герметизмом и каким образом Рембо трансформировал традиционную идею.

* * *

Всякого, кто давал себе труд знакомиться с так называемой "оккультной литературой", удивляли, вероятно, две особенности данных сочинений: очень выспренний, так сказать, мистагогический тон и очень бедное, но весьма запутанное содержание, Сочинения эти заполнены рецептами, диаграммами, таблицами, где растолковываются бесчисленные связи микро- и макрокосма, тайные качества минералов и растений, математика музыки сфер и числовая магия. Все это -- вещи секретные, профанам недоступные, и непонятно, зачем авторы потратили столько усилий на создание подобных трактатов. Пользоваться их магическими рекомендациями бесполезно: корень сумахи не изгоняет тараканов, слюна молодых людей не убивает скорпионов, роза, сожженная в полнолуние во имя прекрасной дамы, еще не гарантирует ее любви. Советы, возможно, и правильны, однако без некоторых "брухад" (заклинаний), без некоторых тайных указаний их эффективность весьма незначительна. Нельзя научиться магии по книгам, как нельзя научиться "умной молитве" по житиям праведников. Оккультисты все это хорошо знают, что не мешает им обращаться к нам так, словно они только вчера пили чай в салонах Атлантиды или провожали на костер великого магистра тамплиеров. Тогда зачем издавать сии манускрипты и компендиумы? Какие пружины двигают сочинителями? Тщеславие, самообольщение, педагогическое рвение? Хотя последние фразы, скорее, относятся к пионерам оккультизма девятнадцатого века и американским "розенкрейцерам" , нельзя не поставить под сомнение легитимность оккультной литературы в целом. В своей работе "О тщете искусств и наук" Агриппа Неттесгеймский высказался в следующем смысле: если кто-либо хочет что-либо уразуметь в себе самом и в мире, он должен, прежде всего, разувериться в книжном познании"⁽³⁾. В конце восемнадцатого века аналогичную мысль выразил Л. К. де Сен-Мартен. И все-таки...

И все-таки, зачем столько подобного рода книг? Ностальгия ли по золотому веку тому причиной? Наивная ли уверенность в том, что достаточно намекнуть людям о былом могуществе королей-магов, достаточно дать понять об энергии геометрических символов и вербальных формул, чтобы границы их сознания расширились и воссияла многоцветная беспредельность мира и миров? Оккультные опусы кружат голову хмелем достижимой власти и богатства и в то же время утверждают катастрофическую пассивность человеческой массы: мы только марионетки неведомой исторической драмы, пожива для хищных птиц, нами управляют (кроме потусторонних сил, разумеется) всевозможные инициаторы новых парадизов, великие посвященные, тайные ордена, сугубо секретные ложи и т.п. Как будто мало спецслужб, мафий и страшных финансовых пауков.

Сколько ностальгии, наивных надежд.

В своей книге "Великая феерия" Метерлинк вспоминает забавный эпизод: когда в самом начале века английские войска проникли в Тибет и подошли к Лхассе, теософские общества преисполнились радостным ожиданием известия о неминуемом разгроме англичан. "Они никогда не захватят великой Поталы, ибо трансгималайские адепты владеют секретом разрушительных сакральных энергий". Когда Лхассу быстро и благополучно взяли, поклонники адептов смутились, но ненадолго, поскольку надолго оккультистов смутить нельзя. Сейчас они, сочетая апокалипсис и веданту, успешно толкуют о финале кали-юги, почему-то идентифицируя оную с "железным веком" греческой мифологии. Даже если принять весьма спорную тезу о первичной Традиции, разветвленной впоследствии на разнообразные традиционные учения, нельзя согласиться с какой-либо идентичностью подобных учений, следует, скорее, говорить о резонансах и влияниях. Кратко об этом: в далекой от креационизма греческой мифологии нет понятия, напоминающего индийскую "кальпу", и нет понятия о периодичности. Время возникает при контактах неба и земли, время есть неравномерная последовательность божественных Событий, вне таких событий время - только земная длительность, подверженная любому делению. Поэтому индийские "юги" и "четыре века" Гесиода можно соотнести лишь в очень неопределенной символике. Более того, пифагорейские числа-генады не имеют связи с временем в обычном понимании согласно "Теологуменам арифметики" Ямвлиха. Концепцию Гесиода трудно считать "традиционной" еще и потому, что она очень вольно интерпретировалась многими греческими философами. Вот любопытный комментарий неоплатоника Присциана (VI в. н.э.): золотой век -- эпоха фаллической активности Урана, проявленность богов; серебряный век - прекращение фаллической активности Урана и проявленность Афродиты, "рождающей гармонические, дивные миры"; бронзовый век -- эпоха богов и героев, Троянская война, "распря богов", угасание божественных Событий; постепенное отмирание божественных законов и форм в хаотической природной жизни⁽⁴⁾.

Это одно из мифологических толкований платоновских гипотез в "Пармениде", диалектики "единого" и "иного", "истинного бытия" (био) и природной жизни (зоэ). Истинное бытие возникает при вхождении небесного эйдоса в соответственную материю, при насыщении материи "семенными логосами" (logos spermaticos). Однако материальному субстрату от природы присущ эйдолон или скрытая субстанциональная форма, которая определяет "качество" или "энергийную душу" каждой вещи. Жизнь, в отличие от "истинного бытия", стихийный природный процесс, бесконечное и бесцельное "становление" без каких-либо закономерностей и дефиниций, ситуация змей кадуцеи до прикосновения небесного эйдоса (жезла Аполлона).

Ясно, что эти положения можно понимать довольно широко, но ясно также, что распад эйдетической структуры начался еще в мифическом прошлом. По мнению неоплатоника Дамаския, "при разрушении эйдетической структуры человек превращается в сумму дискретных качеств и, лишенный разума, беспрерывно переходит из одного сна в другой"⁽⁵⁾. Что такое "разум" в неоплатонизме, объясняется в комментарии Синезия к "Пещере нимф" Порфирия: "Разум помогает понять узоры на камнях, раковинах, на крыльях бабочек, равно как язык облаков, деревьев и звезд"⁽⁶⁾.

* * *

Итак, чем дальше уходит "действительность" от небесного принципа или "единого", тем менее заметен на ней след истинного бытия. После гибели героических цивилизаций человеческие "события" -- только все более тускнеющие блики героического огня на развалинах древних храмов. Только страдание и боль удостоверяют нашу "реальность". "Истинное бытие отсутствует. Мы живем не в мире," -- сказал Рембо. Где же тогда? В разнузданных стихиях, в толпе, в группе. Мнимую устойчивость нашему существованию придают чисто условные иерархические порядки, произвольно выбранные системы измерений. Если смягчить безусловно отвергаемый христианством максимализм языческих неоплатоников⁽⁷⁾ и если учесть растворение христианства в иудео-христианстве, то катастрофу с "действительностью" можно отнести ко времени позднего средневековья. Началась, говоря языком гипотез "Парменида", жизнь "иного" при отсутствии "единого". Жрец, потеряв свою магическую силу, превратился в клерикала, герой-рыцарь, всем обязанный своей доблести и мужеству, превратился в дворянина, зависящего от своих предков и своего класса. Индивид стал распадаться на "сумму дискретных качеств", лишенные внутренней связи компоненты индивидуального микрокосма принялись объединяться в групповой и социальный макрокосм. Началась эпоха "новой философии", иронически воспетая Джоном Донном в конце шестнадцатого столетия:

"New Philosophy calls all in doubt..."

"Для новой философии сомнительно все. Элемент огня исчез. Солнце потеряно и земля, и никто теперь ... Не может сказать, где их искать.

... Кругом только обломки, связи разорваны ..."

Новая философия, новые философии. Лишенная божественного света мысль пытается учиться у природы и познавать природу, сооружая на борьбе стихий свои эфемерные конструкции. Джордж Беркли писал: "В центре каждой системы, претендующей на устойчивую целесообразность, будь то геометрическая фигура, научная теория или этическая парадигма, скрыто ее собственное отрицание, частица первобытного хаоса"⁽⁸⁾. Как защититься против ударов разъедающих волн хаоса? Надо создать общие правила поведения, общую систему измерений, единую и "научно-объективную" панораму вселенной, денежный эквивалент любых ценностей и, уничтожив сословные различия, превратить людей в "человечество".

Минотавр "всеобщего счастья" в электрических лабиринтах науки.

* * *

"Проклинаю размалеванную камеру пыток современного мироустройства," -- писал Гете в письме Беттине фон Арним. Но, казалось бы, -- мы возвращаемся к скептическим замечаниям касательно оккультизма, -- казалось бы, люди, которые стараются напомнить нам о живой и магической вселенной, о тайных ресурсах тела и души, предлагают нам спасительный выход. Исключим шарлатанов и честолюбцев, оставим искренних энтузиастов, и что же? Игнорируя трагическую инволюцию европейского бытия, они во всем обвиняют позитивизм и технический прогресс и в качестве панацеи впрыскивают в европейские мозги солидную дозу восточной мистики. В данном случае они поступают ничуть не лучше позитивистов с их общечеловеческим фантомом и летящей черт знает куда "солнечной системой". Совсем нет надобности путешествовать на другие планеты и отыскивать "братьев по разуму". Китайцы, индусы, шаманы, мганги, живущие по совсем иным спиритуально-анимальным законам, и являются таковыми "братьями". Каждая раса имеет собственных богов, собственное время и пространство, собственную космическую судьбу и, что главное для поэтического миросозерцания, собственный язык. Несмотря на внешнее "человеческое" сходство и соблазны компаративистики, обманчиво находить нечто общее в буддизме и христианстве, в западной и восточной мистической практике, ибо сравнение -- "самая опасная фигура риторики". Нет оснований экстраполировать креационистскую и финитную мифологию на любое жизненное пространство. Европейская цивилизация повторила судьбу римской империи, став жертвой адской смеси языческой греческой логики и философии с монотеистическим иудео-христианством. И теперь, лишенная разумной божественной энергии, она погружается в турбулентные, бездны хаоса, в сновидческие и алеаторические сопряжения жизни и смерти. Потому что в этих сумрачных, количественно безграничных областях, в климате хищной материализации может царить только непредсказуемая изменчивость, тотальный мираж и высасывающий душу страх физической гибели. Такая ситуация, естественно, очень устраивает быстротекущие и "сверхсекретные" группы, ордена и спецслужбы, проще говоря, скопище призраков, которые терроризируют и без того запуганное "человеческое сообщество" дикими и зловещими вымыслами, придавая им некое научное правдоподобие. Совершенно ясно, что проблема герметизма, то есть поиска истинного бытия в пронизанной божественными эманациями вселенной радикально усложнилась и ужесточилась. Сейчас даже трудно представить задачи герметики и алхимии в античном мире, более или менее гармоничном на современный взгляд. Когда прекратилась активность небесных эйдосов и квинтэссенция перестала связывать материальные, душевные и духовные компоненты бытия в единый организм, человеческая индивидуальность рассыпалась в конгломерат акциденций, способностей, желаний и т.п. формализация личности, некое подобие целостности стали достигаться доминацией какого-либо качества над остальными. Опенка личности приобрела метонимический характер: Красавина, генерал, шулер, бизнесмен. И над всем этим господствует "лишенность" -- главный атрибут материи, лишенность, которую сколь угодно великое приобретение только раздражает и стимулирует. Подобная тенденция весьма однотонно окрашивает взгляд на историю вообще и на историю герметических занятий в частности. Многообразие человеческой индивидуальности, обусловленное квинтэссенциальной организацией микрокосма, сменилось социальным макрокосмом, где единый для всех пространственно-временной континуум сочетается с пневматической сферой, также единой для всех. Учитывая это, можно догадываться только о целях христианской алхимии средних веков, которая, в сущности, является закатом королевского искусства⁽⁹⁾. Строители, воздвигнув соборы на местах, наиболее уязвимых для инфернальных энергий, пытались таким способом защитить Европу. Алхимики искали универсальную жизненную константу, дабы устранить бедность и материальные тяготы, излечить болезни тела и не дать сорваться душе с божественного круга⁽¹⁰⁾. И когда угасла деятельность строителей соборов, алхимических братств и рыцарских орденов, ничто не смогло эффективно воспрепятствовать инволюции белой цивилизации.

* * *

Тема деградации человека и конца "истинного бытия" разработана в поэзии задолго до французской революции. Две контрапунктических линии переплетаются в лирике семнадцатого века: прециозное воспевание женского тела и мрачная констатация тщеты и бессмысленности жизни, подчеркнутая драстическими описаниями смертных мук, инфернальных пыток и страшного суда. Красота героических подвигов и высокой добродетели сменилась красотой материальной, трагизм гибели души сменился трагизмом неизбежности физической смерти. И в произведениях великих поэтов семнадцатого века -- Марине, Гонгора, Гофманс-Вальдау -- уже пробудилась главная тенденция поэзии нового времени: устранение от действительности, бегство от мира сего.

Цель герметизма радикально изменилась. Философский камень перестал быть вожделенным средством достижения долголетия и богатства, философский камень стал... трамплином для прыжка в иные миры. Андре Бретон, назвав философский камень "блестящим реваншем воображения", коснулся нерва сугубо неоплатонической проблемы⁽¹¹⁾. Только не так просто преодолеть зловещую гравитацию материальной "реальности". Фихте и Шеллинг, пытаясь спасти ситуацию духа, отделили внутренний мир (абсолютное "Я", Innerrraum) от внешней "сферы активности деловой монады". Но постепенно "внутреннее пневматическое пространство" с его мечтами, снами, фантазмами стало вызывать недоверие и враждебность толпы и ее вожаков, поскольку все это отвлекало от "улучшения условий жизням, более того: распыляло прогрессивный прорыв, искажало "фактическое положение вещей". Истину, реальность и факты трактовали в девятнадцатом веке как нечто тяжелое, упрямое и костлявое. Когда на этих реалистов и тружеников нападала охота философствовать, они, подобно Санчо Пансе, щеголяли поговорками и пословицами. Вера в "фактическую реальность" настолько прельстила буржуа, что позитивист Ренувье даже предлагал воздвигнуть "храм Факта". "Вера в непогрешимость факта, -- писал Кайзерлинг, -- есть худшее из суеверий. Научная объективность -- фетишизм атеистов"⁽¹²⁾.

Справедливо. Ибо в хаотических своих потенциях, в чудовищной борьбе стихий фактическая материя способна порождать любые "молекулярные соединения" жизненно-механических монстров⁽¹³⁾. Хаос отнюдь не нарушение или уничтожение какого-либо порядка. Хаос разъединяет материальный субстрат и его качественную характеристику, лишает материю ее субстанциональной формы. Следовательно, эйдосы без соответствующего субстрата не могут гармонично воплотиться в материи, доступной нашему восприятию и, таким образом, распадается вся система небесно-земных соответствий. Эйдос не встречает направленного желания материи (capacitas formarum), материя начинает поглощать и претерпевать что угодно. Когда-то художник почитал за кощунство называться "творцом": задачей скульптора было прозорливое угадывание специфического мраморного блока, скрывающего божественный силуэт -- после этого скульптор "выявлял" статую, отделяя лишнее⁽¹⁴⁾.

Из подобных рассуждений можно сделать только личные выводы.

Континент белой цивилизации рассекается, разрывается под действием неведомых энергий хаоса. Техницистам не следует особенно гордиться собственной гениальностью, ибо они играют здесь довольно пассивную роль. Техницисты -- сущности, с помощью которых потустороннее успешно разрушает посюстороннее. С помощью этих людей (сущностей, агентов) потустороннее аннигилирует организованность мироздания, гармонию, любовь, время и пространство, то есть атмосферу ориентированного смысла жизни. И если не наступит божественное Событие, судьба покинет данную цивилизацию⁽¹⁵⁾.

Бегство в таких условиях легитимно и необходимо, иначе душа, взыскующая ирреального неба, погибнет в медленном и страшном конформизме. История новой поэзии -- история разнообразных побегов. "Куда угодно, только подальше от этого мира," -- сказано в одной из поэм в прозе Бодлера, хотя он еще верил в небесно-земные "соответствия". Самоубийство, внутренняя эмиграция, экзотические горизонты, иные традиции, фетиши Океании, искусственные парадизы. На руинах христианства еще тлели растерянные надежды. Но жизнь и творчество Рембо неумолимо доказали: этот мир действительно "кончен", по крайней мере, для поэзии.

* * *

Почему "человек истекает черной кровью близ тво-его царственного лона", и что внушается в этом четверостишии без названия (L'etoile a pleure)? Абрис вселенной, космической Галатеи? Или теофания Афродиты, рождающей дивные миры? "Черная кровь" - одно из обозначений в герметизме сжигающего, взрывного сульфура (soufre combustible). Это энергия, необходимая для беспрерывного становления материальной природы, катализатор физической, земной притяженности. Ее центробежность в ситуации мужчины есть центростремительность в ситуации женщины, поскольку "черная кровь" тяготеет к "черной магнезии" -- средоточию женской природы. Этим объясняется ненасытное стремление к захвату, обладанию, пожиранию, уничтожению, что стимулирует стихийную динамику, но мгновенно или постепенно аннигилирует соматико-анимальную структуру захватчика⁽¹⁶⁾. Трансформировать "черную кровь" в нечто более высокое нельзя, главное -- избавиться от нее⁽¹⁷⁾. Только в таком случае возможна эффективность фантазии, понятой как сублимация и пролификация человеческой актуальности.

Надо сказать несколько слов о принципе трансформации.

"Превратить свинец в золото" -- подобное выражение бессмысленно, если считать золото и свинец простыми элементами периодической таблицы. Алхимический постулат "все во всем", аналогия микро- и макрокосма, небесно-земные соответствия предполагают изначальную сложность каждого элемента, несводимого к совокупности простых составляющих. Квинтэссенциальная эманация "единого" ("...белизна бесконечности нисходит, извиваясь от твоей шеи к бедрам" ), иерархически связуя манифестации "иного", дает возможность гармонически централизовать какое-либо вещество и переместить его с периферии ближе к "золотой оси". Но когда природа отпадает от сферы влияния "единого", нет резона рассуждать о подобных операциях. Тело, оживленное лишь вегетативно-анимальными импульсами, становится добычей демонических энергий, от него необходимо избавиться, отделиться (алх. "separatio")⁽¹⁸⁾.

Мужчина в технической цивилизации -- существо обреченное и в любом смысле инструментальное -- занимается ли он придумыванием или обслуживанием машин или участвует в деторождении. Ощущением приниженности и рабства не в последнюю очередь объясняется его необузданная агрессивность, какими бы лозунгами она не прикрывалась. Но в стихийном динамизме природы уничтожение и созидание равно бессмысленны.

Итак: в режиме все более прогрессирующей матриархальности не представляется легитимным делать определенные выводы касательно алхимии, спагирии, теургии -- наук сугубо патриархальных, -- тем более заниматься ими. Сейчас наступила эпоха специфически женской магии (сексуальное околдование, роботизация мужчины и т.п.), черной магии (атомная энергия, коллективный гипноз, конструкция зоэ-механических монстров), каббалистики (компьютерные технологии)⁽¹⁹⁾.

Надо иметь смелость идентифицироваться со своим художественным "я", каких бы страданий это не стоило, и раскрыть душу небесному эйдосу. Отсюда слова Рембо: "Я хочу быть поэтом и работаю, чтобы им стать". О "работе" более или менее ясно повествуют "письма провидца" и "Лето в аду". Тенденции "работы" приблизительно таковы: следует разорвать притяжение действительности, растворить христианскую мораль языческим скепсисом, уйти от "ада женщин там внизу", потому что "любовь надо изобрести заново". Последний момент принципиален в творчестве Рембо - великого поэта любви или, вернее, поиска любви. Есть все основания расценивать его как последователя труверов, Данте, мистических поэтов XVI-XVII веков.

Любовь есть квинтэссенция в своем женском аспекте и тайный огонь в мужском⁽²⁰⁾. Но это лишь томление, ностальгия. Надо отстраниться от их аксиологических осей, их приапически ориентированной эстетики, цинически посмеяться над их "Венерой Анадиоменой" и "Сестрами милосердия". Зачем? Чтобы уничтожить податливость психической материи, разрешающую агрессию социальных клише, вытравить материнское молоко и шрамы отцовского кнута и стать чистой обнаженностью, чистой возможностью. Тогда в глубине этой океанически свободной возможности проявится скрытая субстанциональная форма, ничем не обусловленная фаллическая активность или, по алхимическому выражению, "фермент без спецификации".

Plus fort que l'alcool, plus vaste que nos lyres,
Fermentent les rousseurs ameres de l'amour!
(Сильней алкоголя, шире наших лир,
ферментировали горькие багрянцы любви!)

"Пьяный корабль".⁽²¹⁾

Но не пытаемся ли мы прочертить выгодный нам курс корабля сего? Не свершаем ли насилия над текстом? Стихотворения и поэмы в прозе Рембо написаны в децентрализованном стиле. Здесь свободно произрастают смыслы, эмоции, диссонантные фонетико-ритмические группы. В успешной конкуренции междометий, восклицаний, наречий с глаголом и субстантивом, зачастую весьма многозначным, рождается неистовая фраза, тяготеющая к распылению в неведомой атмосфере. Блуждающий центр композиции провоцирует столкновение разных уровней сравнительных пониманий. Мы только пытаемся проследить более или менее очевидную герметическую ось произведения.

Процитируем одну из самых интересных в этом плане поэм Les Illuminations, которая называется "Утро опьянения" (Matinee d'ivresse):

"Только мое Благо! Только моя Красота! Жестокое пение фанфары, я буду слушать тебя! Ура! Странной работе, дивному телу, началу! Это начинается детским смехом, это кончится детским смехом! Этот яд останется в нашей крови, даже когда угаснет пение фанфары и мы вернемся в старую дисгармонию. Но теперь, теперь мы достойны пытки! Неистово сосредоточим сверхчеловеческое обещание нашему сотворенному телу, нашей сотворенной душе: это обещание, это безумие! Элегантность, наука, насилие! Нам обещано похоронить дерево добра и зла, уничтожить тиранические добродетели, дабы явилась наша совершенно чистая любовь. Это началось некоторым отвращением и это кончилось -- нам не дано тотчас поймать эту вечность -- это кончилось буйством ароматов.

Детский смех, осторожность рабов, суровость девственниц, ужас здешних лиц и вещей -- будьте освящены воспоминанием об этой бессонной ночи. Это началось тривиально и постыдно и вот: это кончилось ангелами огня и льда.

Краткая, святая бессонность опьянения, пусть твой дар -- только маска! Метод, мы утверждаем тебя! Мы не забудем -- вчера ты возвеличил каждый наш год. Мы верим яду. Мы знаем: отдать всю жизнь, все дни.

Вот оно - время Убийц (Асассинов)".

Мнения критиков расходятся в драстическом тумане имморализма: здесь усматривают гомосексуальность, мастурбацию, гашиш и т.п. Вот до чего доводит привычка видеть в трудном тексте непременную зашифрованность. "Утро опьянения" в греческой алхимии -- одно из определений "выхода" из "черного хаоса" под водительством Ариадны и Диониса.

1997

Примечания

¹ Denis de Rougemont. L’amour et l'Occident, Paris, 1968.

² Столь еретическая формулировка вызовет, вероятно, негодование традиционалистов. Считается, что традиционная мысль незыблема и постоянна - ее дозволительно лишь осторожно комментировать и разъяснять. Однако центральность главных принципов еще не означает неизменности их функционирования в различные эпохи. Признание безусловности полярной звезды еще не означает, что корабль должен постоянно пребывать на полюсе. По словам Рембо, "поэт определяет меру неизвестного своей эпохи".

 ³ Знаменитая "Тайная философия" Агриппы почти целиком написана его учениками. Таким же манером написано более половины сочинений Парацельса. (Allendy, R., Paracelse, ie medecine maudit, Paris, 1937, p. 19-21). Большинство трактатов по магии и алхимии принадлежат анонимным авторам. Очевидно, в старые времена люди менее трепетно относились к проблеме авторизации.

⁴ J.M. Rist, Mysticism and Transcendence in later Neoplatonism, Hermes, 1964, 92, p. 213-225.

⁵ J. Combles. Damascius lecteur du Parmenide. Archives de philosophie, 1975, 38, p. 40. Цитата примечательно напоминает ситуацию "Пьяного корабля" Рембо.

⁶ Le Neoplatonisme, Paris, 1971, p. 342.

⁷ На историческую ретроспекцию поздних неоплатоников безусловно повлияло "пришествие христианского варварства" (Присциан).

⁸ Цит. по E. Gassier, Berkeley system, London, 1914, p. 93.

⁹ Хризопею (мутацию простых металлов в золото) эпохи барокко следует считать просто авантюрной химией, которой занимались , в основном, черномагически ориентированные кузнецы и аптекари-каббалисты. Адепты производили подобные опыты с целью аппробации качества тинктуры.

¹⁰ Этой сложной теме посвящены замечательные страницы Роджера Бэкона и Майстера Экхарта. Мною интересных данных собраны в книге: Duval, P., Recherches sur les structures de la pensee alchimique et leur correspondances dans Le Conte de Graal, Lills, 1976.

¹¹ Мы рассуждаем, само собой разумеется, только о лирической поэзии, на развитие которой сильно повлияли, согласно Марселю Рэмону и Гуго Фридриху, неоплатонизм и орфический гнозис.

¹² Keyserling, H., Kritik des Denkens, Hamburg, 1948, s. 122.

¹³ "Механическая сущность не имеет центра и живет заимствованной энергией". Leibniz G.E., Gesammelte Werke, Munchen, 1929, t. 3, s. 204.

¹⁴ Это касается не только искусства, но и любого ремесла. См. Николай Кузанский. Книга простеца (Liber de idiota). Кстати говоря, Рене Генон проделал примерно такую же работу по "выявлению" традиции из общей массы оккультизма.

¹⁵ Эти выводы в духе языческого неоплатонизма сделаны без учета христианской эсхатологии и теории циклов.

¹⁶ "Когда истощается энергия завоевателя, он становится жертвой завоеванного", Junger, Ernst, Sanduhr-Buch, Munchen, 1932.

¹⁷ Сублимация - освобождение, а не превращение. Нельзя трансформировать нечто низкое в нечто высоте. Отсюда крайняя сомнительность идеи Фрейда о "сексуальной энергии, трансформированной в художественное вдохновение".

¹⁸ В языческом неоплатонизме выражение "демонические энергии" этически не акцентировано. Имеются в виду энергии титанов, пифонов и партеногенетических порождений великой матери, враждебных божественно-героической организации бытия. Избавление, отделение от тела: речь идет не об аскезе или умерщвлении плоти, но о "философском освобождении души от тела" (Ямвлих).

¹⁹ Цифровая и буквенная комбинаторика - сатанинская пародия на пифагорейскую науку о числах и фонетическую теургию Ямвлиха. Синкретизм неоплатонизма и каббалы у Фичино и Мирандоло - одно из свидетельств угасания, традиции в ренессанс. (Blau, J.D., The Christian interpretation of the Cabala in the Renaissance, London, 1944).

²⁰ Посмотри на вражду грубых камней очага и грубого огня. Знай, сын мой: секрет - в истинной любви Гестии и Гефеста. В единении очага и огня рождается наше золото (nostrum aurum). Артефий (De la grande Pierre des Anciens Sages, Strasbourg, 1645, p. 414).

²¹ Здесь интересно отметить обычное для труверов сближение amere и amour. По Якову Беме "горечь" - качество, присущее "белому сульфуру".