О "Русской вещи"
О "Русской вещи"
(рецензия)
При четко проведенной главной теме «геополитическое противостояние Моря и Суши», книга отличается свободной композицией, широким вольным дыханием, чрезвычайно характерной имагинацией. «Отряды НКВД уходят в Тибет». Простая фраза, но: исторически сомнительный героизм чекистов обретает мифический акцент и подчеркивает совершенство понятия «Тибет». Поражает удачное использование компаративно-генитивных метафор в стиле Лотреамона, Элюара, Тзара. «Колючая мгла нашего содержания, мягкая ткань умственного подземелья, белесые пятна родных сумерек.»
Возразят: это ведь не роман скорее философская эссеистика. Да. Но уже в начале двадцатого века оба жанра проявили тенденцию к диффузии. Вспомним «Портрет артиста в молодости» Джойса или первую книгу «Поисков утраченного времени». Стивен Дедал или Марсель почти растворены в собственном эстетико-психологическом мареве.
«Русской вещи» присуща некоторая категорическая аффирмативность, тем не менее, рождает она массу динамичных ассоциаций. Теза касательно противостояния буржуазной «морской» и «земной» традиционной цивилизации дает ход следующим соображениям.
Далеко не все морские державы были прагматически «буржуазными». К примеру, Испания и Португалия кроме бед и хлопот ничего не приобрели от своих океанических экспансий – золото, серебро, пряности нисколько их не обогатили. Там ценили роскошь несравненно выше комфорта. Колонии в Северной Америке основали голландцы и англичане – практики и протестанты. Что значит практичность, что значит протестантство? Возвышение материи, низведение религии до моральной догматики, девальвация духа, порыва, экстаза. В середине шестнадцатого столетия голландцы нагляделись на завоевателей испанцев, которые, блистая золотыми браслетами, драгоценными камнями, удивительной красоты амуницией, голодали и замерзали в сравнительно холодном климате. Первыми в Европе голландцы ввели комфорт, то есть ежедневную заботу о хорошем содержании физического тела, что соответственно отразилось на постройке домов, шитье одежды и прочее. Роскошь стала не самоцелью, как у дворян, но индикатором благосостояния семьи, рода. Пристальное внимание к воспитанию детей повысило роль женщины как матери и жены. Нельзя забывать: конституции мужского организма комфорт противопоказан. Нарочитое уклонение от рискованной и опасной жизни, изобильная еда и мягкая постель втягивают мужчину в хозяйственную и сексуальную зависимость от женщины. Постепенно в буржуазном сословии андрократия сменилась гинекократией или господством женщин. Эти понятия требуют комментария.
Их нельзя путать с патриархатом и матриархатом – переменными успехами вечной борьбы неба и земли, богов и богинь. Победа Аполлона над Тифоном, Диониса над амазонками определила патриархат, взятие Трои – матриархат. Сражения человеческие - Троя, Фермопилы, Карфаген – только отражение на земном уровне великих божественных битв. В древности, в живой жизни вселенского целого люди были детьми неба-отца и матери-земли. Но когда «умер великий Пан», объединились они в «человечество» - конгломерат агрессивной безотцовщины – и создали мир антропоцентрический и антиприродный.
Поэтому имеет смысл говорить о сугубо человеческой борьбе полов, вернее, о вялом, бурном, но всегда кратковременном мужском сопротивлении. Андрократический афоризм Ницше: «мужчина рожден для войны, женщина – для отдыха воина» звучит вызывающе и оскорбительно для современной женщины. Идентификация мужчины и воина вообще нелепа в буржуазном обществе. В перспективах гуманности, мира и благоденствия предпочтителен лавочник, портной, извозчик, точнее, бизнесмен, дизайнер, драйвер.
Главный атрибут предоставленной самой себе материи – privatio, лишенность. Лишенная небесных сперматических эйдосов материя не может удовлетвориться собственными фаллическими компонентами. Подобная материя вечно голодна, вечно стремится к захвату и пожиранию. Отсюда главный экзистенциал: иметь, снова иметь, еще раз иметь. Хорошо что-либо иметь – облако, мечту, красивый пейзаж за окном, но гораздо лучше иметь нечто наглядное, осязаемое, весомое, стабильное. Отсюда женская ориентация буржуазной эпохи, поскольку природа женщины тяготеет к собственности и стабильности. Александр Дугин часто задает вопрос wozu? (реминисценция Гельдерлина и Хайдеггера «зачем поэт?») Вполне в духе его книги спросить: «Wozu ein Mann?» Зачем мужчина? Поскольку автор «Русской вещи» написал об этом несколько драстических пассажей, добавим еще кое-что.
Обиходное выражение «мужчины вымерли как мамонты» вполне справедливо, ибо мамонты в нашем воображении великолепны, сильны и способны переносить самые суровые лишения. Разумеется и сейчас найдутся подобные особи мужского пола – спортсмены, секретные агенты, путешественники, только сие как-то мелковато и совсем не отвечает мечте. За последние лет тридцать благородный, красивый, мужественный герой исчез даже с киноэкрана.
Мужчина потерял raison d’etre как существо автономное. Он – «сооткрыватель дверей рождения», специалист и…солдат. Однако военная служба сейчас – либо тяжелая и досадная потеря времени, либо «профессия». Нелепо рассуждать о военном призвании, когда дворянство – ныне сословие чисто номинальное - по сути растворилось в буржуазии. Это началось после французской революции, но вот что любопытно: еще в середине восемнадцатого века в колоде игральных карт «кавалера» заменил «туз». Тогда как и сейчас слово употреблялось в значении «успешный финансист», «денежный мешок».
Воину в отличие от наемника необходимо посвящение. Его цель, помимо своей специфики, не отличалась от цели любого другого посвящения – гармония, равнодействие экспансии и компрессии, центробежной и центростремительной силы. Этого важного вопроса Александр Дугин касается в рассуждениях о понятии «граница». Неистовая экспансия захвата гибельна и для государства и для личности.
Среди атрибутов, которые мы, по разумению нашему, приписываем духу, один из самых существенных – сдержанность. Надо, правда, различать между тактическим терпением разбойника, что поджидает добычу в засаде, и натуральным «присутствием духа». Последнее суть интуиция центра и периферии, nec plus ultra и бога Терминуса. Безграничная эсспансия и неутолимая жажда «иметь» обусловлена privatio психосоматической материи, предоставленной самой себе. Проблема границы касается всех, особенно призванных там служить, начиная от наместников и помазанников Божьих до простых солдат пограничников. Это вообще серьезная задача. Если принять структуру человеческой композиции, предложенную новой психологией – Selbst, Ich, Persona (селф, «я», персона), роль «персоны» очень ответственна. Она функционирует на рубеже внутреннего и внешнего мира, это «то за что» нас принимают, оценивают, порицают, превозносят, любят, ненавидят. Судьба нашего «я» в значительной степени зависит от позиции «персоны». Аналогичная тематика глубоко и остроумно прокомментирована в главах «Магический властелин», «Метафизика власти», «Двойная роль границы».
Пора, наконец, поразмыслить о матушке России, «империи-матери» и «Русской вещи». В одноименной главе обсуждаются особенности русской ментальности: «Вещь» в русском языке определяет не предмет сам по себе, но его известность, его знакомость, мысль, информацию о нем. Вещь есть то, о чем человеку (или не человеку) известно. «Шоз» это нечто иное, это темная сторона предмета, ускользающая от взгляда разума. «Шоз» относится скорее к полуречи-полумолчанию. Это озарение неразумным присутствием, которое больше похоже на ожившую тьму». В русской литературе есть небезынтересная иллюстрация пассажа сего. У писателя девятнадцатого века Петра Гнедича имеется рассказ под названием «Шоз». «Титулярный советник Флегонт Репейников всему на свете предпочитал подозрительность». Однажды в театре случился казус. «Quelle chose! – фыркнула одна дама, лорнируя угреватого нашего героя». Замечание не особо лестное – в переводе с французского «ну и тип; ну и фрукт!» «Будучи достаточного о себе мнения, советник Репейников перерыл все французские лексиконы и, не находя подходящего значения, промучился годик другой да и отдал богу душу» - заключает Петр Гнедич. Вполне русский конец вялой, бесцельной, нервической жизни. «Россия – страна сна. Все грани размыты, ее пейзажи туманны, лица русских людей не держатся в памяти». Александр Дугин очевидно имеет в виду не сон вообще, а сон специфический. We are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep. (Мы сотворены из сновидений, наше существованьице погружено в спячку). Согласно «Буре» Шекспира, мы всё же сотворены из разных сновидений.
Много чего говорено о России, беспрерывные беседы русских за чаем и папиросами о России и Боге – национальная болезнь, заметил Густав Майринк. На наш взгляд, Россия отлично экспонирована живыми и бесконечными своими просторами, которые не любят людей. Здесь весьма трудно написать книги под названием «Человеческое, слишком человеческое» или «Человек и люди». Повелительная природа дробит и рассеивает сознание, которое только только набралось западного антропоцентризма. Раздумья о судьбе человека и закмыслах Божьих плавно уходят в шум хвойных вершин, в хохоты и плачи иволги, в рассерженные прищелкиванья реполова. «Обустроить» Россию человеку не под силу. «Только и слышно о распаде и хаосе. Как будто нет иных порядков кроме человеческого». Данный фрагмент Новалиса очень хорош в отношении России. Принципиально человеческая христианская религия здесь спокойно усваивается сознательным или бессознательным язычеством, в русском фольклоре «лесной» и «полевой» Христос нисколько не мешает деду Точиле, матушке Среде, девице-чарусе и т.п. Равным образом природа усваивает плоды человеческой деятельности: в муравьях, в сырой листве сладко спят бетонные арматуры, лешие смазывают колеса брошенных в лесу автомобилей «жабьим маслом» и прыгают лягушками по дорогам к ужасу ГАИ. Доминация матери-земли над другими космическими стихиями очевидна. Это важный момент. Мать-земля совершенно и целиком сакральна, родина и отечество – разные понятия, любовь к родине и патриотизм – разные понятия. Можно обожать родину и ненавидеть очередных «отцов отечества». «Земля у торговцев принципиально десакрализована», - справедливо утверждает автор. Пространство космических стихий для торговцев только дистанция между пунктами А и В. Если в старину они еще посещали попутные «святые места», сейчас им на это наплевать. Телесно они мужчины или женщины, но душа у них сирота – нет у нее ни небесного отца, ни матери-земли, а есть только «психическое содержание» - комплексы, фобии, ид, либидо и т.п.
Андрократия и гинекократия в России иррелевантны. Афоризм Ницше: «Закон мужчины – я хочу, закон женщины – он хочет» можно трактовать в России так: закон ребенка – я хочу, закон матери – он хочет. Очень естественно для матриархальной страны. Посему Богородица с младенцем на руках здесь всегда предпочиталась иным христианским аспектам. Говорить о русском алкоголизме или сексе нелепо. Русский присасывается к бутылке водки словно к материнской груди и балдеет; приникает к женскому телу и балдеет, напоминая бронзового жука на калиновом цвету.
В тексте Александра Дугина есть главы, посвященные пентаграмме и государственной символике. Проблема трудная и запутанная. Согласно геральдике, понятие «государственный герб» нелигитимно. Вплоть до пятнадцатого века герб утверждали после посвящения в рыцари и могли отнять за измену или трусость. Фамильный герб появился только в шестнадцатом веке вместе с генеалогическим древом. Следует рассуждать не столько о «государственном гербе», сколько о сигнуме и сигилле (знаке и печати). Далее: геральдика обусловлена иерархическим устройством общества и потому неуместна в республике. Пентаграмма никогда не входила в число двадцати ординаров – главных геометрических схематов европейской геральдики. У Агриппы Неттесгейма это символ андрогина в сочетании мужской триады и женской диады, Элифас Леви дал ей остроумное, но слишком субъективное толкование. В середине восемнадцатого века не без влияния масонов стала она просто символом человека и в таком качестве вошла в «опознавательные знаки» многих республик.
Судьба пентаграммы в России весьма оригинальна. В замечаниях к нечаевскому «Манифесту профессионального революционера» нигилист Забродин набросал структуру «пятерки», которую Ф.М.Достоевский затем пересказал в «Бесах». Поначалу революционная группа состоит из шести человек: Неизвестный Начальник, известный начальник, четыре «товарища», из коих двое – палач и жертва. Кровью жертвы «склеивается» пятерка – образуется красная звезда.
Наши высказывания о России, разумеется, лишь гипотезы, внушенные книгой Александра Дугина.
