Интервью с Сергеем Шаталовым
Беседа с Сергеем Шаталовым: Литература как зло
Интервью Сергея Шаталова с "изысканным анатомистом человеческой культуры" Евгением Головиным, опубликованное в сборнике "Антология странного рассказа" в 1999 году.
Сергей Шаталов: Что доминирует в сегодняшней литературе: идея хаоса или идея чудесного?
Евгений Головин: Вспоминаются слова Ницше: "Надо иметь хаос, чтобы родить танцующую звезду". Такая звезда и есть чудесное, надо полагать. Правда, следует заметить, что Хаос может также родить и красную звезду. Хаос можно понимать минимум двупланово: есть древний Хаос - источник всех энергий, отдохновение всех усталых, начало начал; есть Хаос, происходящий в результате распада какой-либо организованной структуры. Ницше, надо думать, имел в виду первое значение.
В современной литературе, безусловно, доминирует вторичный Хаос, обломки, руины, свалка, ожидающая появление очередного организатора. Но вряд ли это будет диктатор или "харизматический лидер". Современная литература любит порассуждать о Хаосе в контексте "золотого вечера". Но беда в том, что нельзя ничего "возродить" - ни национальной идеи, ни сословного общества, ни религиозных либо этических догм. Воспоминания о стабильности и порядке отнимают силы и мешают нормальной оптике настоящего. "Лучше пустое ничто, чем золотое вчера", - весьма холодно и справедливо сказано в стихотворении Н.С.Гумилёва. Любая попытка реанимации прошлого свидетельствует либо о наивности прекраснодушия, либо, что гораздо чаще, о лицемерии и демагогии лидеров и кандидатов в лидеры. Отношение к христианству очень показательно: ни для кого не секрет, что современным миром правит Мамона, однако мелкие и крупные коммунистические бонзы делают вид, что они всегда в тайне сочувствовали христианству, вставляют в свои речи цитаты из Библии, как правило, искореженные, и вообще объясняются в любви к Христу. На фоне полного идеологического распада они актерствуют, а вслед за ними актерствуют литературные конформисты, вздыхая о диссолюции общества и призывая либо вернуться к "светлым идеалам", либо направить стопы свои к летающим тарелкам. Чудесное есть нечто абсолютно неожиданное, разрывающее инерционный порядок вещей. Поэтому наиболее совершенные летательные аппараты и разного рода "гуманоиды" есть порождения шизоидной фантазии, воспитанной научной фантастикой. И всякий человек, ориентированный в магии, знает, что подобные фантомы могут терять и обретать свою проблематичную реальность. Религиозные упования, манифестированные силуэтами или сечениями, призраками, чья жизнь иногда пересекается с нашей, - все это нормальные феномены окружающего нас "вторичного" Хаоса.
Сергей Шаталов: постмодернизм - это знак космополитического воспитания или результат авангардного опыта?
Евгений Головин: Вообще "модернизм" и "авангард" довольно сходные, но совсем не идентичные понятия. Под модернизмом имеется в виду изменение интеллектуальных параметров эпохи, авангард же занимается проблемами стилистическими и техническими. Например, Поль Валери или Готфрид Бенн - модернисты, хотя всегда работали с классической формой стиха. То, что называется "постмодернизмом", действительно, является суммой космополитических влияний, хотя сам термин и отличается расплывчатостью. То, что происходит сейчас в этой стране, можно определить "беспомощным авангардом" без модернизма. С поднятием "железного занавеса" хлынул поток западной продукции сомнительного качества и откровенного китча.
Но чем отличается русский художественный процесс от "общеевропейского"? Томас Элиот весьма жестко писал о русской литературе: "Наличие нескольких хороших писателей лишь подчеркивает низкий уровень литературы в целом". Это сказано резко и с некоторой несправедливостью, но рациональный момент присутствует. За исключением нескольких великих имен, общий поток русской литературы производит смутное, неприятное, даже тягостное впечатление. Оно и понятно. В этой сумбурной хаотической стране в принципе невозможна демократия, если под данным словом понимать не только "равенство прав", но и взаимное уважение и ответственность, а главное - разумную ориентацию. Здесь это невозможно. Это страна неспокойных коллективов и неизбежных лидеров, где комплекс неполноценности мгновенно взрывается диким самовосхвалением, где "великих" и "гениальных" людей на квадратный метр больше, чем в любом другом государстве. И пока такое положение дел сохранится, мы никогда не научимся спокойно и профессионально относиться к своей работе.
Сергей Шаталов: Переходим ли мы силой своего потрясения к несуществующему языку, или новый язык проступает откуда-то из игры?
Евгений Головин: Очевидно, под потрясением имеется в виду либо конец советской власти, либо, шире, наступление новой эпохи белой цивилизации. Если "языком" считать новые знаковые системы, то они безусловно возникают в силу бесконечной комбинаторной игры. Но язык - письменный или разговорный, конечно, серьезно отстает от жизненного темпа, не учитывает женской и молодежной эмансипации, всепроникающего техницизма, словом, наш язык в значительной степени архаичен. Но это имеет важное преимущество: в силу подобной архаичности языка, мы еще неокончательно оторвались от своих человеческих корней и не превратились в обслугу автономных машинных систем.
Сергей Шаталов: кто из сегодняшних авторов, культивирующих "темноту", представляет интерес?
Евгений Головин: Давайте сразу договоримся. Я практически не знаю современной русской литературы, за исключением Вениамина Ерофеева и Юрия Мамлеева, и затем, мне не очень ясно значение слова "темнота". Иногда куда легче растолковать специальные термины вроде "локального фенотипа", нежели самые обиходные существительные. "Темнота", на мой взгляд, бывает самого разного качества и вызывает разное отношение. Одна "темнота" не вызывает ничего, кроме желания пройти мимо, другая отпугивает, третья неизъяснимо пленяет и тянет к интерпретации. Эти самые интерпретации зачастую темнее интересующей их "темноты" - например, структуралистские или феноменологические толкования. Что касается психоаналитиков, претендующих всё и вся объяснить с помощью "либидо", "супер эго" и "комплексов", то для этих господ любое литературное произведение - не более, чем испытательный полигон. К примеру, знаменитую и весьма тёмную фразу Лотреамона: "Это красиво, как случайная встреча швейной машинки и дождевого зонта на операционном столе". Отто Ранке истолковал следующим образом: здесь ярко выраженный комплекс "зубастой вагины": операционный стол - постель, зонтик - обычное в психоанализе уравнение для пениса.
Так-то!
Отвечаю конкретно на ваш вопрос: на мой взгляд, наиболее интересные "темные" авторы сейчас - австриец Бернт Йонке, немец Макс Хельцер, француз Малькольм де Шазаль.
Сергей Шаталов: Можно ли сказать, что у современной литературы одно дело - работать в перспективе на "никогда"?
Евгений Головин: Современная литература, в принципе, находится в положении весьма плачевном. Сейчас количество писателей чуть ли не сравнялось с количеством читателей. Это полбеды. А вторая половина - в очевидной идеологической и вербальной "выработанности" индоевропейских языков. За сорок-пятьдесят лет этого столетия проза, поэзия, лексика достигли необычайного расцвета. Трудно найти тему, проблему или эмоцию, которая не была бы исследована во всех вариантах. Последние десятилетия прибавили несколько экзотических мировоззрений, несколько национальных, геополитических, психологических вопросов, но ничего решающего. Процесс интеллектуальной "ресублимации", предсказанный Максом Шелером, идет полным ходом - читательскую вялость, падение коэффициента интереса все более трудно подстегнуть, поднять эротическими, агрессивными или разоблачительными допингами. Практика авангардизма начала века - Хлебникова, Маяковского, Шершеневича - прояснила следующий важный элемент: язык нельзя искусственно разнообразить и "обогатить". Язык довольно медленно усваивает жаргонизмы, диалектизмы, новые бытовые выражения. Конечно, интенсифицируется вербальная диффузия, однако англицизмы типа "спонсор", "ваучер", "дилер" и т.п. не очень-то приживаются в литературном языке и служат, скорее, для стилистической окраски. Осталась, пожалуй лишь одна благодатная область - читательский мазохизм. Читатель пока еще с удовольствием принимает критику существующих беспорядков, беспрерывные инвективы, удары хлыстом, издевательства, злые насмешки. Но ведь все это периферия стиля, всё это не литература в нормальном смысле. Разговорный и письменный язык теряют жизненность - о чем свидетельствуют упадок эпистолярного жанра, снижение уровня разговора, беседы, общения в принципе. Механическая цивилизация заменяет язык множеством знаковых систем, информативных ходов, которые, по сути, не имеют отношения к языку в обычном смысле. Так что перспектива литературы представляется, в лучшем случае, более чем неопределенной.
