Теофиль Готье. "Эмали и камелии"

ТЕОФИЛЬ ГОТЬЕ.   «ЭМАЛИ И КАМЕЛИИ»                

   Этот поэт любил повторять две фразы: «я из тех, для кого видимый мир существует», и «словарь – единственная книга, достойная чтения поэта». Рука и глаз часто заменяют друг друга. Вещи видимые в поэзии Готье становятся плотными до осязаемости, вещи плотные обретают паутинную воздушность, прозрачность и расплывчатость лунного блика в перламутре. Кстати, о перламутре. Он, разумеется, не мать жемчужины в прямом смысле, он ловитель, хранитель и множитель любого ее оттенка, он часто изобретает краски и формы в солнечном свете, немыслимые для жемчужины в любой иной среде. Черная жемчужина растекается розовой медузой, белая начинает демонстрировать смутно-облачный букет цветов, где зрителю непонятно: гортензия ли это в силуэте тюльпана или далия, стремящаяся вытеснить орхидею из ее формы.

   Этот человек с глазастыми пальцами и сверхчувствительной кожей, мечтавший поначалу быть скульптором или живописцем, родился во французских Пиренеях, в городке Тарбе, где некогда родился д'Артаньян. Виртуоза шпаги сменил виртуоз пера, ибо после долгих колебаний и под влиянием своего ближайшего друга Виктора Гюго, Теофиль Готье избрал «поэзии голодное искусство» (Генрих Гейне). Оно действительно оказалось таковым: чтобы достойно прожить и удовлетворить хотя бы минимальные художественные наклонности, Готье приходилось писать в газеты и журналы сотни фельетонов по вопросам актуальных выставок, романов или сборников стихов. Адский труд, хотя он чувствовал всё и разбирался во всем. При этом он, что называется, «любил жизнь», довольно много путешествовал и оставил четырнадцать томов собственных сочинений. Ценил только мастерство и работал чрезвычайно много - несколько лет ушло на «Эмали и камеи», главную поэтическую книгу. Его поэзия отличается точностью образа, смелостью метафор, широтой темы и очень тонкой ее разработкой, тщательностью техники, изяществом просодии. Он писал в основном в четырехстопном ямбе, но максимально использовал ритмическое разнообразие, предоставляемое силлабикой. Недаром Бодлер, посвятив «Цветы зла» Готье, подчеркнул: «мэтру абсолютно безукоризненному». Тем не менее, это очень разные поэты. Бодлеровская свобода с версификацией и традицией чужда Готье. Равно чужды ему символика и «соответствия» Бодлера. Всему этому он предпочитал неожиданные симпатии чуждых объектов, странные превращения несходных по фактуре материй а едину плоть. Близость не определяется внешне, это тайный процесс, «секретное  родство», как сказано в «Пантеистическом мадригале»:

          На фронтоне античного храма

          Два древних блока мрамора

          На фоне синевы аттического неба

          Противопоставляют свои белые грезы.

   Контрасты, случайности, капризы, жестокие необходимости сближают объекты: «По застывшему перламутру текут слезы Венеры. Две жемчужины погружаются в бездну и говорят неизвестные слова.» «Под тонкой нитевидной струей воды времен фонтана Боабдила, две розы, плача, переплетают свои цветы».  «На куполах Венеции два белых голубя с розовыми лапками майским вечером недвижно застыли в гнездышке вечной любви».

   Вывод: «Мрамор, жемчужины, розы, голуби – всё растворяется, всё исчезает: жемчужина растекается, мрамор падает, цветы вянут, птицы улетают». «Покидая каждый свою клетку, они спускаются, смешиваясь в глубокой вазе, образуя универсальное тесто для рук Творца…» Потом

            В медленных метаморфозах

           Белый мрамор превращается в белую плоть,

           Розовые цветы – в розовые губы.

           Так проявляются различные тела.

      Пантеизм Готье – своеобразная эстетика. Материя совсем не стремится к более высокой ценности в ближайшем превращении. Прельщенные красотой улыбки, покоренные  страстью двух любовников жемчуга образуют белоснежные зубы, голуби покидают купола Венеции, дабы жить в их сердцах. Только очень редко…

          Покорный воле аромата

          Луча или оттенка,

          Атом летит к атому

          Как пчела к цветку.

   Две мраморных колонны, двух голубей, две розы в воде фонтана, два атома отнюдь не притягивает взаимная страсть, что случается крайне редко. Виды материи рождены для борьбы, для торжества одного вида над другим, для калейдоскопической игры случая, для мучительных метаморфоз. Сами по себе они вздорны и капризны. Только воля любовника, скульптора, живописца, поэта ловит совершенно эстетическое «секретное родство» (ловит или приписывает?) и создает из хаоса атомов и молекул (в лексике Готье) нечто изящное, стройное, страстное, которое со временем распадается в готовности к будущим метаморфозам. Причем Готье ценит сочетание «человеческих молекул» не менее самых прекрасных согласований природы. Любопытно в этом плане стихотворение «Этюды рук». В мастерской одного скульптора поэт нашел гипсовый слепок руки «Аспазии или Клеопатры»(?), во всяком случае, весьма знаменитой женщины. «Поцелуем снежным схваченная, как лилия серебряной зарей…словно белая поэзия, распустилась ее красота».  И далее:

          В блеске матовой белизны

          Она развернула на бархате

          Деликатную элегантность пальцев,

          Украшенных тяжелыми кольцами.

   Готье, любитель визуальных искусств, искал красоту в неожиданных поворотах, необычных изгибах, субтильных силуэтах человеческого тела, веря, как поклонник ренессанса, что человек есть мера и средоточие красоты вообще. Руки особенно прельщали его. Он увлекался хиромантией, поражаясь премудрости Господней, отразившей перипетии судьбы на маленькой ладони, просто искусству пальцев, способных незаметно и ловко, как земля – растение, творить шедевры ювелирного мастерства. Он мог часами рассуждать о неповторимости каждой руки, о ее чуждости, казалось бы, сходному природному явлению: искривленные пальцы калеки нисколько не напоминают даже самое причудливое переплетение сучьев, мягкость расплывчатой руки превосходит мягкость пуховой подущки или каолина и т.д.

    …Для контраста в стихотворении представлена отрезанная рука, пропитанная сильным бальзамом. Это рука знаменитого убийцы Ласнера.

          Одновременно мягкая и жестокая,

          Она может заставить наблюдателя

          Подумать о жестокой грации,

          Грации гладиатора.

      На этой «руке фавна», покрытой рыжими волосками, еще остались шрамы, ожоги, пятна крепких спиртных напитков. Это рука деятельная. Если рука куртизанки играет с пространством и, словно змея, учитывает его сопротивление, то рука Ласнера создана для беспощадной борьбы с пространством. Хватать, скручивать, душить, резать Напрасно рабочий будет искать мозоли на этой ладони.

          Криминальная аристократия

          Не касается рубанка или молотка,

          Плоть ее ладони мягка,

          Так как ее инструмент – нож.

   Короткие пальцы с широкими промежутками между ними, маленький бугор Венеры, большой палец непомерно крупный – рука великолепно подходит к любому ножу или кинжалу. Готье так заканчивает стихотворение:

         Реальный убийца и ложный поэт,

          Он был Манфредом сточных канав.                              

   Остановимся на «Симфонии в белом мажоре» - шедевре Готье. Тема настолько красива, что не нуждается ни в каких изысках: «Можно прочесть в северных сказках: изогнув линии своих белых шей, стая женщин-лебедей прилетает на Рейн плавать и петь в прибрежных водах». Поэта занимает проблема белого цвета. Он ему кажется в высшей степени загадочным и недостижимым. Одна из женщин «бела как лунный свет на ледниках в холодных небесах». Эта женщина – настоящая  ундина. Но совершенна ли ее белизна, способна ли она выиграть состязание по безукоризненности своей белой кожи среди аналогичных созданий севера? Ведь белый цвет обладает бесчисленными оттенками, даже перламутр – его акциденция. Поэт чужд поиску белого абсолюта, присущего только богам. Героиня «Симфонии» - женщина-лебедь, окутанная бореальной свежестью, завороженная тайной белизны, хочет принять участие в «белом дебоше». Достойным соперничества ей кажется только собственное платье  - белый бархат, украшенный белыми камелиями. Она вызывает материю и цветы на поединок.

           Плавный снег ее груди

           Презирает белые камелии,

           Но белый бархат ее платья

           Не страшится дерзкой борьбы.

      Вещи искусственные, соданные тяжелой работой, считают себя изящней и красивей живой плоти. Бархат уверен в своей победе. Но увы.

          В этой грандиозной белой битве

          Бархат и камелии побеждены,

          Они не требуют реванша,

          Они желтеют от ревности.

    Поэт восхищен своей избранницей:

          Какая слюда девственного снега,

          Какая сердцевина тростника,

          Какая гостия, какая свеча

          Сотворила белизну твоей кожи?

   Но это не мадригал и не блэзон, а «симфония», поэтический поиск. Живое существо вряд ли удовлетворит амбиции автора. Готье размышляет о молочно-опаловых щупальцах редких водяных лилий крайнего севера, о белых кораллах, которых боги, по туземному преданию, превратили в звезды Млечного Пути, о невидимом инее, проступающем в ночах полюса…

          О белом пухе голубки,

          Что снежится под крышей древнего замка,

          О сталактите, что белой слезой

          Падает в неведомый черный провал.

   Может быть, совершенную белизну принесла Серафита – героиня Сведенборга и Бальзака – из Гренландии или Норвегии? Может быть, это мадонна снегов? Или таинственный белый сфинкс зимы, хранитель звездных ледников? Снег создал его и похоронил под лавиной. С тех пор он – не найденный и невидимый - тысячелетиями 

покоится в молчании вечной снежной недоступности, более скрытый, чем сфинкс Эдипа.

          Кто может коснуться его спокойствия?

          Кто может согреть это сердце?

          О! кто может положить розовый тон

          На эту непримиримую белизну?

   Никто и ничто, даже солнце, ибо сфинкс накрыт лавиной. Если Готье «из тех, для кого

видимый мир существует», то мир сей романтизирован до крайности. Готье разделяет позицию Гете в споре с Ньютоном касательно теории цвета. Правда, его точка зрения еще более радикальна: белый цвет неразложим на спектр. Это цвет абсолюта, и мы не можем при всем желании познать качества абсолюта. Каждая вещь, как «вещь в себе», сопричастна абсолюту, а потому непознаваема, что очень хорошо, поскольку жить в познаваемом мире невыносимо скучно.