Пурпурная субстанция обмана

Пурпурная субстанция обмана

Когда я шёл сюда, на эту лекцию, я подумал: “чёрт возьми, мне самому непонятно название”. Название “Пурпурная субстанция обмана”.

Поскольку целиком эта фраза мне совершенно непонятна, я решил её разобрать по словам.

Слово “пурпур”. Что же обозначает слово “пурпур”? Из любой энциклопедии античного мифа мы узнаем, что различные ткани, а в особенности виссон, окрашивали краской, извлекаемой из особых пурпурных моллюсков. Авторы соответствующих статей говорят, что тому есть доказательства – пурпур добывался из моллюсков. И очень много миллионов раковин лежит на разных берегах Пиренеев, Италии и прочих.

Это, вообще-то, заслуживающие внимания сведения, но когда мы вспоминаем о том, что слово “пурпур” обычно ассоциируется с императорским пурпуром, как-то неохота думать про какие-то моллюски.

И вот однажды у Павсания я прочёл про пурпур такую вещь: “пурпур – это изначально белая ткань, на которую маги очень высокой степени посвящения умеют перевести кровь заходящего солнца, в результате чего он и получается”. Мне это показалось любопытным настолько, что я начал интерпретировать это название – “пурпурная субстанция обмана”. Ведь кто-то нас обманывает в данном случае – либо историки-материалисты, которые смотрят в корень, говоря насчёт моллюсков, либо историк и поэт Павсаний, потому что, наверняка, он был фантазёром, и потому что очень трудно представить, что кровь заходящего солнца можно перевести и зафиксировать на ткани.

С этим словом я справился.

О слове “субстанция” я ничего не могу сказать, да и никто не может сказать. Почему? А что такое субстанция? Это всегда напоминает что-то такое: железнодорожную станцию и какие-то под ней подвалы, погреба. То есть, я хочу сказать, что каждый философ это слово трактует по-разному. Поэтому мы не будем на нём останавливаться. Это “нечто материальное”, “нечто фундаментальное”, а дальше никто ничего не знает...

Слово “обман”. Вот это слово мне показалось весьма любопытным. Но я же не мог назвать свою лекцию просто “обман”. И поэтому я решил её название немного украсить.

Акцент мы делаем на слове “обман”. Почему – очень легко понять из следующего примера из жизни каждого из нас. Допустим, мы сегодня встречаемся с человеком и назначаем ему свидание на завтра. И вот проблема: когда мы приходим на следующий день и встречаем этого человека, тот ли это самый человек или это обман? Вопрос это не простой. Конечно, можно сказать так: от того, что этот человек одел другое пальто или устроил себе другую причёску или купил калоши, он не перестаёт быть собой. Но это далеко не так. И это я хочу провести в некоторой параллели с одной главой из книги Рене Генона “Символизм креста”.

Генон пишет вещь, в общем, достаточно общеизвестную (он вообще любит простые вещи), но он её любопытно акцентирует. Он пишет, что мы не можем очертить замкнутой линии, т.е. начало и конец любой замкнутой линии не совпадают. Мне показалось это любопытным в том плане, что, если мы назначаем свидание человеку и встречаем его на следующий день, не есть ли это совпадение начала и конца, т.е. не уверились ли мы, что делаем таким образом некую замкнутую кривую – встречаемся второй раз с тем же самым человеком. И поскольку Генон, и не только он, отрицает возможность замкнутой линии (что и понятно – нужна идеальная плоскость, нужно трёхмерное пространство, что суть всё совершенные идеологические выдумки), мы в принципе можем смело сказать, что человек, которого мы встречаем на следующий день – абсолютно другой человек, ибо в живом пространстве это безусловно другой человек.

Итак, потешив себя таким аргументом, я подумал, что проблема идентификации личности решается не так просто. И кто есть человек фактически? Кто он? Понятно, мы можем спросить у него паспорт, его комсомольский или, может быть, профсоюзный билет, в общем, документы. Государство вполне этим удовлетворяется. Но мы люди настолько недовольные, что нам этого мало, поэтому мы этим не удовлетворяемся.

Представим себе актёра, который, сыграв какую-нибудь роль – Мальволио либо Плюшкина – возвращается усталый, без грима, домой. Дома на него орёт жена: “помоги Володеньке делать арифметику, а потом повесь штору”. Допустим, этот несчастный актёр, уже не актёр, а какой-нибудь Михаил Иванович, лезет вешать штору, падает с табуретки и ломает себе ногу. Кто он? Актёр? Отец маленького сына? Муж кричащей жены? И он с этим вопросом приходит к психоаналитику. Психоаналитик встречает его и говорит: “Ну, всё понятно, у вас проблемы с самоидентификацией; вы, что, забыли, как вас зовут?” “Нет”, - тот говорит, - “Михаил Иванович”. “Что же вас беспокоит?” “А то, господин психоаналитик, что я не знаю, кто я - актёр, отец, муж, сын, бродяга? - кто я такой?” “Скажите пожалуйста, когда вы входили в мой кабинет, вас возбудила девушка, которая вас ввела?” “Нет, вы знаете, я даже не заметил, кто меня ввёл”. “А почему, когда я смотрел из окна, вы подняли голову и что-то рассматривали на крыше в противоположной стороне?” “Там”, - говорит, - “сидел белый голубь”. “Вы знаете, там никакого белого голубя и не было, у вас сложный случай, но я вам сразу могу сказать, что именно поэтому вы ходите в обтрёпанном пальто”. Это странное определение судьбы человека, идеи судьбы. Но, возможно, врач был и прав насчёт обтрёпанного пальто. Очень любопытная проблема абсолютного незнания человека, сколь бы близко мы ни были с ним знакомы, замечательно решена в рассказе Роберта Музиля “Дрозд”.

Я просто перескажу два эпизода из этого рассказа.

Там встречаются два старинных школьных друга, и один рассказывает другому про свою жизнь. Он говорит: “Ты знаешь, я не знаю, почему со мной случилось то-то и то-то, с документами у меня всё хорошо, я инженер, у меня лесничество, и вся эта работа интересная, и жена моя всегда мне импонировала, и прожил я с ней лет пятнадцать”. “И вот”, - говорит, - “представляешь, однажды я просыпаюсь на раннем рассвете, жена лежит рядом, спит, и вдруг я услышал – был май месяц – песню соловья, но когда я прислушался, я понял, что это не соловей, это дрозд, дрозд-пересмешник, но мне всё равно было приятно послушать этого дрозда”. “И вот”, – говорит, – “представляешь себе, дрозд пел очень долго и почти влетел в комнату, и когда наступило молчание, я вдруг, не знаю почему, тихо собрал свои вещи, поцеловал спящую жену и уехал – больше я её не видел”.

Интересно спросить, может ли биограф сказать, почему этот человек поступил так-то или так-то? Нет, никто ничего не знает. Поэтому биография – это полный блеф и совершенная чепуха.

Второй любопытный эпизод из этого же рассказа. Этот герой в 1915 году (Первая Мировая война) попал на север Италии. Там шли бои и т.д. и т.п. Он со своей ротой торчал в удивительно красивой лесной местности. И вдруг солдаты услышали аэроплан. И дальше – любопытный момент уже вот такой. Оказывается, в первую мировую войну было принято с военных аэропланов сбрасывать массу дротиков, которые падали огромным веером – авось кого-нибудь пронзят. Представляете себе? Высота была небольшая, может быть, метров 500-700, на которой они летали, но, во всяком случае, получить такой штукой по голове было бы не очень хорошо. И герой описывает: “И мы все понимаем, что летят эти дротики, и я слышу, как надо мной поёт этот дротик”. Почему он поёт – на другом конце он был просверлен. “И вдруг”, - говорит, - “я чувствую, что пение этого дротика переходит в пение дрозда, и мне стало весело и прекрасно”. “Я стоял”, – говорит, – “как дурак; все солдаты легли и закрыли уши ладонями, а дрозд поёт всё ближе, ближе и ближе, и потом – удар об землю около моей ноги, этот дротик падает около моей ноги”. “Ты знаешь”, - говорит, - “что я сделал?” “Я забросил каску, снял униформу и ушёл от панически испугавшегося взвода, пошёл по Италии, вернулся в Рим и начал новую жизнь”. Он тоже мог никому об этом не сказать. И, собственно, вся эта речь моя к тому, что нашу жизнь определяют удивительные – как их назвать? – моменты, эпизоды, о которых никто не знает, и о которых мы сами в самом лучшем случае догадаемся только потом.

О чём это говорит? Это говорит о том, что все наши построения в этой действительности, в этом мире абсолютно иллюзорны. Понятно, эта мысль, мягко говоря, очень не новая или слишком, слишком старая. И поэтому мы возвращаемся к идее обмана – не такого красивого, “пурпурного” обмана, а обычного обмана, и скажем: жизнь – это полный обман, никаких истин здесь не бывает, и пусть мне демагоги не морочат головы, что жить нужно так-то, а не так-то. И я не понимаю, почему мне нельзя убить любимую женщину, и я не понимаю совершенно, почему нельзя накормить серийного убийцу хорошим обедом. Ведь, действительно, ничего это не понятно.

Когда мы начинаем думать, откуда, в конце концов, людям пришла идея истины и правды, ведь всё вокруг полный обман –  воруют, лгут, обманывают – непонятно только одно, непонятна негативная интонация, с которой эти дивные слова – “воровство”, “обман”, “ложь” – обычно произносят, апеллируя при этом к какой-то “честности”, к какой-то “правде”. Логически совершенно непонятно. Когда же мы, допустим, читаем всякие индийские документы на эту тему, например, систему санкхьи, нам хорошо и приятно, потому что система санкхьи нам говорит, что вся наша жизнь есть игра материи, Пракрити, серая игра, радужная игра, какая угодно, но без присутствия Пуруши, т.е. мужского начала, всё это есть абсолютная иллюзия, абсолютный обман. И более того, там сказано, что даже Буддхи, “чистый интеллект”, без присутствия Пуруши тоже никакой реальностью не обладает. Это вроде бы хорошо и подтверждает нашу позицию, но попробуем двинуться несколько дальше.

Мы запомнили, что Пуруша – это мужское начало, начало положительное. Без присутствия мужского начала всё, что нас окружает, является иллюзией и обманом.

Теперь подумаем, а кто здесь, в нашей западной цивилизации, действительно, носитель истины? Безусловно, истина здесь скорее мужского пола. Вспомним: Платон, Плотин, Христос, Сократ и т.д. и т.д. – одни мужчины. Если вспомнить единственный образ носительницы истины – Диотиму из платоновского диалога “Пир” – то скорее представляется, что Платон просто из политеса решил ввести некую Диотиму для того, чтобы подчеркнуть одну неприятную в его диалогах вещь – тоталитаризм Сократа, и несколько Сократу сбавить спесь. А Диотима действительно говорит в этом диалоге прекрасные слова.

Теперь мы понимаем одну странную вещь. Если индусы никак не персонифицируют мужское начало – Пурушу, а говорят, что реальности, основанной на соединении мужского начала (Пуруши) и этой зыблющейся, постоянно меняющейся Пракрити можно достичь путём высокого откровения, путём жестокой дисциплины, то это нам ещё как-то понятно: люди они, видимо, мудрые, и там у себя, под бананами, много чего придумали, это всё хорошо. Но нам сомнительно вот что в истории истины – то, что вещает её проявленное мужское начало, проявленное в каких-то совершенно конкретных существах. И, конечно, очень хорошо, если этих людей зовут Платон, Сократ, Лао-цзы или именами, достойными названных. Но чем дальше от древности, тем, кажется, дело обстоит хуже. И проблема истины и правды нам что-то не поддаётся никак. Конечно, можно мне возразить, что если даже мы скажем, что всё – иллюзия, мираж, обман, Фата Моргана, то это вовсе не означает, что нет констант, т.е. истин, которые нельзя опровергнуть. Я спрашиваю: “Ну, а назовите примеры”. Мне назовут теорему Пифагора, периодическую систему Менделеева, музыкальную систему, санкционированную Бахом. Да, действительно, в своё время всё это считалось довольно правдивыми вещами. Но очень любопытно, что именно в наше время, когда появилось очень глубокое сомнение во всём, именно сейчас, появилось много работ, которые критикуют и теорему Пифагора, и современную музыкальную систему, и периодическую систему Менделеева. Да, они называются константами, они безусловно считаются таковыми в формальном плане, но каждый физик, каждый химик, каждый музыковед прекрасно знает, что это далеко не так. Любопытно, что такого рода работы стали появляться в начале двадцатого века, и сейчас они цветут пышным цветом.

Что же эти мудрые древние люди мужского пола, собственно, нам принесли? Они нам принесли странное понятие истины и правды. И мы спрашиваем, что это такое. Это, видимо, зависит от личности того человека, который эту истину вещает. Но, что более страшно, они привели в нашу жизнь проблему противоположностей, оппозиций. В известном смысле, это следствие того самого яблока в библейском саду. Но это появилось ещё до яблока, это появилось даже до Адама – проблема оппозиций, которая совершенно разрывает человека. Вот почему мы с малых лет, уже в школе, узнаём, что жизнь и смерть – это “разные” понятия, “оппозиционные”, что “идея” и “материя”, “небо” и “земля”, “царствие земное” и “царствие небесное”, “форма” и “субстанция”, “мужчина” и “женщина”, “добро” и “зло” –  это всё, в известном смысле, противоположности, и мы спокойно идём по жизни, совершенно некритически воспринимая это очень, очень сомнительное утверждение.

Что делают эти оппозиции (в данном случае я имею в виду оппозиции “истина-ложь”, “правда-обман”)? Они резко разрывают единую цепь бытия. И теперь мы знаем: “вот это – правдивый кусок хлеба, а это – нет; вот этот человек говорит правду, а этот человек не говорит правды”. И в конце концов, у нас начинает кружиться голова.

Дальше что получается. Каждое событие, каждый человек для нас живёт в очень строгом диапазоне. От сих до сих. Например, мы знаем, что дерево сосна годится на то-то и то-то, что она такой-то и такой-то высоты, что у неё такой-то материал, из которого можно сделать то-то и то-то.

Когда мы читаем книгу Жан-Батиста делла Порта, которая называется “Натуральная магия” (это первая половина семнадцатого века), мы встречаем у этого довольно уважаемого автора такую фразу: “сосновую смолу и звезду Бетельгейзе связывает прочная дружба”. Тут мы можем сколько угодно чесать затылок, потому что, какого рода дружба связывает эти две субстанции, совершенно непонятно. Но мы говорим себе – это магия. И когда мы сейчас слышим слово “магия”, оно для наших ушей стало гораздо лучше и приятнее звучать, чем, скажем, “ядерная физика” или “социальная статистика”. Да, в слове “магия” действительно есть нечто завлекательное, и мы охотно верим Жан-Батисту делла Порта, думая: “ну, хорошо, может быть, этот человек и не прав, но ведь в конце концов интересно, что сосновую смолу и звезду Бетельгейзе связывает очень прочная дружба”. Действительно интересно, а почему – объяснить нельзя. Просто интересно.

Говорим мы, собственно, не о магии…

И теперь подумаем, может быть, это всё чепуха, блеф какой-то, может быть, и нет никаких оппозиций, может быть, это просто формальная логика и костыли без здоровых ног. Читаем Николая Кузанского и его знаменитую фразу: “из двух оппозиций одна является единством относительно другой”. Вдумайтесь, две оппозиции – скажем, “добро” и “зло”, “небо” и “земля” – одна из них является единством. Далее, перейдём к более опасной оппозиции – “царствие земное” и “царствие небесное”. Одна из них является единством по отношению к другой, но не исключает другой. “Прекрасно”, – думаем мы, – “очень хорошо”. Ясно, что великий Николай Кузанский нам дал ключ к решению этого весьма сложного вопроса. Но Кузанский, тем не менее, признаёт наличие оппозиций, пусть отвлечённых, пусть абстрактных, потому что из его высказывания, которое я процитировал, следует, что, когда мы имеем оппозиции, мы имеем их неизбежную борьбу.

Чем это всё интересно, и чем эта мысль ужасно любопытна, это тем, что люди начинают подменять проблему жизни проблемой борьбы, и мы знаём очень много  афоризмов о том, что жизнь – это борьба, что вообще, чтобы в жизни преуспеть, надо бороться и т.д. и т.п. Заметьте, уже очень давно никто не говорит, что жить – значит просто жить. Жить – это надо кем-то, чем-то стать, свою жизнь оправдать и т.д., т.е. втягиваться в борьбу. И хорошо, если бы это был рыцарский поединок на красивом ристалище. Но очень плохо, допустим, толкаться в метро в час пик и т.д. и тоже называть это жизнью и борьбой. Это, по-моему, бред просто какой-то. И это действительно всё очень малоприятно.

 Истина в нашем европейском понимании – это вещь крайне деспотичная, крайне враждебная всему остальному, что называется обманом, и все мы понимаем почему. Представьте себе, что, увидев старую женщину в лохмотьях, мы начнём петь панегирик её красоте, потому что есть красота, эстетика безобразия и эстетика старости, и если этого не учитывать, то вообще ни о какой эстетике речи быть не может. Если кто-то невольно нас подслушает, то подумает, что панегирики пожилой даме мы поём неспроста. Нам что-то от неё нужно. Т.е. нас уже, если не называют вслух лжецами, то думают, что мы обманываем из каких-то целей. И над западной цивилизацией повисает чудовищная идея целесообразности... И бедная жизнь претерпевает ещё один удар – мало того, что её надо как-то оправдывать и бороться, она ещё должна иметь цель. Если вдуматься в это сумасшествие, это действительно непонятно. Появляется впечатление, что нельзя просто жить.

Конечно, из идеи целесообразности вырастает идея деспотии, диктатуры от тех или иных истин, от той или иной правоты. И тогда мы получаем массу всяких весьма скучных, с точки зрения политики и социологии, событий на эту тему.

Но даже если мы читаем книги по оккультизму, они тоже нередко оставляют такое же, весьма странное впечатление. Почему? Допустим, читая книгу о тамплиерах, о великом ордене Тампль, мы не у одного, а у многих авторов встречаем, что эти люди, т.е. рыцари-тамплиеры в Иерусалиме, в развалинах Соломонова храма, нашли ковчег завета и в этом ковчеге, – чувствуете знакомую песню о секрете, о “величайших секретах”? – в этом завете хранятся пропорции, по которым Господь создал мир, мироздание. Равно там, в этом завете ковчега, хранится философский камень и прочие любопытные вещи. Эта идея секрета столь же дика и чудовищна, сколь и идея целесообразности. Как простодушный читатель может себе представить этот ковчег? Ну, такой ларец, видать, где хранятся пропорции мироздания: вот там – философский камень, тут – покрывало какое-то, какие-то деньги старые, тоже магические. И как-то это всё, как мы бы сказали, “несерьёзно”. И далее, начиная с шестнадцатого, с семнадцатого веков появилась мысль о боге-механике, который тоже владеет секретом, о вселенной, которая есть просто большие точные часы. И, в сущности, вселенная не имеет особых проблем, разгадать её очень просто, если разгадать секрет часового механизма. И  это называется “правдой” и “истиной”.

Знаете, чем больше думаешь об этой истине и правде, всё больше становится как-то странно.

С одной стороны, это нечто осевое, фундаментальное, то, на что можно опереться: “дважды два”, “теорема Пифагора” – спорить об этом вроде как нельзя, хотя кто меня убедит, что, если помножить два поцелуя на две селёдки, то какой-то гений узнает, что будет в конце концов, после этой операции. Если Вы мне скажете, что я мыслю очень конкретно, и что здесь надобно абстрактное мышление, я Вам возражу: а что такое абстрактное мышление? И Вы будете в затруднении, потому что встаёт вопрос: от чего абстрагироваться? Вообще от всего? Логика как таковая? Мы перейдём к простой комбинаторике и тогда мы вообще ничего не добьёмся.

И с другой стороны, интересен следующий аспект истины и правды. Да, это фундаментальное и осевое, это всё хорошо. Но в то же время в этой самой истине, в этой самой правде, согласитесь, есть элемент некрасивости, какой-то жёсткости, вот как говорят – “горькая правда” или “голая правда” и т.д. И даже существуют разные стихи на эту тему, вроде “тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман”. Ну, как разумный человек отнесётся к этим стихам? Он скажет:  “великолепен обман, ибо он даёт нам сублимацию”. Он возвышает нас, и на чёрта нужны нам эти ваши низкие истины? Хотя автор тех стихов, наверное, имел иную мысль, что мы, мол, не хотим пахать землю или жить в подвале и поэтому мы говорим своим друзьям, что я не землекоп, а член Государственной Думы или, допустим, президент Северной Кореи – для того, чтобы тьму низких истин скрыть.

Здесь есть ещё очень любопытный аспект, который касается очень странной вещи. Вот, говорят о правде, истине, мудрости людей старых, стариков, и в очень многих кинофильмах мы видим очень интересных старцев. У них тонкие, с горбинкой носы, великолепные бороды, они поднимают указательные пальцы и вещают нам весьма и весьма любопытные вещи.

Но странная вещь – эта мудрость стариков. Если кто-либо из присутствующих общался с этой, я бы сказал, “человеческой субстанцией, породой”, то не мог не заметить, что старики отличаются хитростью, прагматикой, обострённым чувством очень весомой, очень осязаемой, очень правдивой, очень земной реальности. Заметьте, в сущности, они сосунки Великой Матери Земли. Им очень нравится скатерть-самобранка, рог изобилия, им очень нравится эмерджентная женская грудь. Вспомните Сусанну и старцев и массу классических картин от XV до XVII вв. И вся эта странная идея о том, что старики мудры, и о том, что человечество вроде как тоже умнеет, это всё очень странно. И что любопытно, к чему нас приводят эти люди за последние три века? Не чувствуете ли Вы запаха тлена во всём этом деле, в этом мироздании, в какой-то мёртвой луне, в каких-то силах гравитации, в каких-то бесконечных галактиках, в каком-то уже и вовсе дурдомовском выражении “покорение космоса”, хотя не совсем понятно, если люди летают на высоте пятисот километров и мотаются вокруг Земли энное количество дней, то при чём здесь космос и его “покорение”? И потом, заметьте, почему нынешние онтология, физика, философия носят очень старческий характер ? Потому что, как старики, которые плохо видят, они употребляют телескопы, микроскопы, всякие оптические инструменты. И мы знаем ещё из рассказа Эдгара По, что очки и бинокль не служат идее красоты – наоборот. Что они делают? Они разоблачают и нам торжественно говорят: “вот как на самом деле это выглядит действительно”. Мы посмотрим в телескоп или микроскоп или на лицо любимой женщины и - “ах, ты, сука” - скажем мы. “А у тебя прыщей-то, ты посмотри сколько”, “а ведь ты намазалась, о-го-го как”, “нет, спасибо, мне такой обманщицы не надо”. Вот что мы скажем и вот к чему нас приведёт эта самая мудрость стариков.

Чем более всего угнетает современная картина мира? Не этой дикой, совершенно неблагородной идеей какой-то истинности. Не тем, что эти люди, физики, учёные разные, которые убивают миллионы ни в чём не повинных грызунов, якобы из чистого гуманизма (хотя, пусть мне кто-нибудь объяснит, как можно убить, разрезать скальпелем крысу или мышь, думая о том, что мы извлечём какой-то алкалоид, который поможет Степану Степановичу через пятьдесят лет – это не укладывается в простых, лично моих простых мозгах). Изучая современную теорию мироздании, не обратили ли Вы внимания, что все эти книжки – о современной астрономии, географии – изданы очень скучно, с какими-то бильярдными шарами вместо приятных картин, что всё это в совокупности  просто до крайности скучно.

И если мы всё-таки встанем на точку зрения, что мир и всё, что нас окружает, есть мираж, иллюзия, обман, тогда, естественно, мы должны претендовать на то, чтобы этот мираж был, по крайней мере, эстетичен и красив.

И когда мы, допустим, читаем Уильяма Блейка, великого мифотворца начала девятнадцатого века, с его претензией на мироздание, нам становится довольно интересно. Почему? Вообразите, что Блейк пишет в своей поэме Иттон ????, где мы читаем такие строки: “небо вечный тент, устроенный сыновьями Лосса и каждое пространство, которое человек видит, пребывая на своей крыше или в саду или на горе 25 локтей высоты - это пространство его вселенной, солнце над ним восходит и заходит, облака снижаются на плоскую землю и погружаются в море, звёздное небо выгибается на все стороны или падает в море, два полюса вращаются на своих золотых осях...” И заметьте   любопытную последнюю строчку этого фрагмента:  “И когда человек переселяется, его небо переселяется вместе с ним...” Это же очень любопытный взгляд. Т.е. существует не одно небо, которое нам пытаются всучить и указкой указывать какие-то созвездия, а у каждого человека есть своё небо. И когда он “переселяется”, оно уходит вместе с ним, т.е. он астроном собственной вселенной.

Согласитесь, здесь как-то не хочется думать о том, что это не истина, что это лживо. И дальше идёт характерный момент мифологии Блейка – есть у него бог чёрной иллюзии, чёрного миража, называемый Улльро. “Улльро представляет нам глобус, что катится в пустоту, микроскоп и телескоп ничего не знают – они изменяют рацио наблюдателя, не изменяя объектов”. Но видимо, Блейку этого показалось мало, потому что он постоянно строил поэзию мироздания – не теорию, а именно поэзию. И вот другая цитата из этого поэта, в которой он представляет Землю как раковину, мировую раковину, и пишет: “мировая раковина – вогнутая Земля, она до неразличения расширяется в неопределённое пространство, это пористо-пещерная земля извилистого лабиринта двадцати семи уровней плотности”. Это трудно и это интересно, потому что такой взгляд Блейк разделяет с не менее интересными, чем он, людьми.

Примерно похожую картину мы находим у оккультного писателя 17 века Атанасиуса Кирхера в его книге “Mundus subterranneus”, “Подземные миры”. Описание приблизительно то же самое. И там любопытно пишет Кирхер насчёт двадцати семи уровней плотности, о том, что мы уже приближаемся – а он писал это в середине 17 века – уже к двадцать пятому уровню.

Видите, тогда понятно, что Земля становится маленькой планетой и её можно облететь, потому что по мере спуска Земли к центру этой раковины, всё меньше и меньше становится область для облёта.

Очень любопытный момент. В прежние времена, примерно до французской революции люди вообще очень конкретизировали картину мироздания, географии, всего. В этом смысле очень интересно пишет знаменитый немецкий поэт барокко Каспер фон Лёвенштейн, поэт 16 века. Характерно название стихотворения: “Magnet ist Scheinheit”, “Магнит – это красота”, то есть не идея, там, поиска правды, истины какой-то, а просто красота. Вот фрагмент из этого стихотворения: “Наша жизнь – океан, страх, отчаяние швыряет нас по волнам, и мы поднимает парус наших мыслей, его наполняет ветер желаний и бросает изредка якорь надежды. Вино и страсти бросают нас в открытое море, и наш магнит – красота, и розовые губы – путеводная звезда, омфаллос – наш экватор. Путь на юг свободен, нас завлекает бездна, над которой горит созвездие южного треугольника. Ты, мореход, держись меридиана – там, впереди, на севере, две белых полусферы, опасных, как Сцилла и Харибда, их вершины обагрены вечной зарёй...”

Ну, символика эта естественна и прозрачна, любопытно только то, что она очень конкретна, очень чувственна, и что были времена, когда люди и мужчины чувствовали Землю как Мать Землю, предупреждая о её опасностях, о её прелестях и т.д. Вот что действительно интересно. Поэтому, если говорить о какой-то псевдоправде или псевдоистине, гораздо спокойнее, лучше и разумнее встать на сторону обмана.

В нашем сознании случилась очень давно одна любопытная вещь. Историки античности, начиная века с пятнадцатого, разделили жизнь на театр (сцену) и реальную жизнь. Эта та самая оппозиция, с упоминания о которой я начал. Но эта оппозиция – одна из центральных. До нас дошли исследования о древнегреческих драме и трагедии, и нам говорят следующую, ужасающую, с точки зрения античного человека, вещь:  вокруг, по амфитеатру, сидят зрители, а на сцене происходит подражание мифу. Более чудовищного бреда не существует. И оттуда пошло латинское выражение “deus ex machinа”, т.е. когда в конце трагедии появляется гипотетический механически управляемый бог и решает судьбы персонажей. И это разделение стало абсолютно роковым. Не было понимания, что там происходит мистическое действо для посвящённых и что там нет никакой границы между так называемыми зрителями и так называемыми актёрами, и что это явление богов – Диониса, Аполлона, Гермеса – в которых, естественно, современный мир не верит и очень давно. Тем самым была нам всем дана ужасающая центральная метафора: “театр - реальность, сцена”. И нам говорят иногда, что “вы играете как на сцене”, видимо, желая нас не то, чтобы унизить, но как-то уколоть – что всё это, что мы делаем, “театрально”.

Удивительна такая вещь, что всё прекрасное в жизни сводится к идее какого-то обмана. И мы начинаем думать, что обман – это, ну что же, не так уж и плохо. Тогда мы начинаем думать вот о чём. О названии, которое я дал сегодняшней  лекции –- “Пурпурная субстанция обмана”. Давайте подумаем о гибкой, пенистой, кипучей молодой крови. Действительно, ведь это и есть генератор любых иллюзий. Когда мы влюбляемся, когда мы принимаем одно за другое, когда мы принимаем облако за храм и т.д. и т.д. – ведь это бурная молодая кровь. Там нет идеи истинного и это не старческая истина, значит мы можем сделать вывод, что праздник, мираж, иллюзия, Фата Моргана продиктованы пурпурной субстанцией молодой крови.

И мы это поймём, если прочтём поэму Малларме “Послеполуденный отдых фавна”, когда фавн говорит: “Ты знаешь, страсть моя, что пурпурный и зрелый плод граната трескается и течёт, и пчёлы жужжат и наша кровь ферментирует и бьётся волной и разлетается из вечного улья желания...” Тут ничего правдивого нет, зато есть много чего другого. Зная, что “плод граната” – это плод Афродиты, мы начинаем думать уже в несколько ином аспекте, т.е. знание мифологии может несколько более расцветить эту прекрасную поэзию.

И дальше идёт удивительная картина, которую дал Малларме относительно роскоши, иллюзии и того, как можно жить обманом.

Я снова цитирую фавна Малларме: “Когда я выпью сок из виноградной кисти, я, чтобы прогнать сожаление об утраченном наслаждении, смеясь, поднимаю к небу пустую гроздь, и, раздувая дыханием поникшие ягоды, страстно смотрю сквозь них на свет...” Это поразительное торжество иллюзии над действительностью. И всё понятно – мы люди современные, нам очень трудно понять, как можно так жить, но зато во всём остальном, в принципе, мы всё это понимаем, всё это мы чувствуем, и для того, чтобы как-то разобраться во всех этих ситуациях, мы погружаемся в науку. Но не в эту науку, а в нормальную – античную и постантичную.

Я упоминал ранее, что истина скорее мужского пола, независимо от грамматики, и что мужчины принесли в мир понятие истины (имеется в виду европейский мир). Очень любопытно, что Баглар, человек и поэт середины девятнадцатого века, поделился наблюдением, что “все мужчины оделись в чёрное” и “такое ощущение, будто присутствуешь на бесконечных похоронах”. И, вы знаете, если это ассоциировать с тем, что мужчины суть носители истины, это любопытно и довольно мрачно получается. И мы думаем, что всё обстоит не так просто и читаем Платона и первоплатоников. И более того, мы читаем Орфея и орфиков – имеется в виду то, что хоть как-то до нас дошло. И тогда мы встречаем такое понятие как Фанес. Но нас абсолютно не интересует занебесное и непонятное “Фанес”, для нас ближе его женская субстанция, его атмосфера, которая называется “фанетия”. И знаменитый неоплатоник Синезий пятого века новой эры сказал нам, что “фанетия” и “фантазия” – это одно и то же, и что есть определённая точка между разумом и фантазией, которая есть центр ощущений, центр, порождающий все ощущения. Это значит, что эта точка, сверкающая точка, порождает не только то, что мы называем реальностью, но то, что мы называем “воображением”, “фантазией”. И это также то, что называется в герметике “философским морем”.

Итак, мы приходим к очень любопытному выводу. Ни для кого из нас не секрет, что мы живём в “цивилизации блефа”. Я не говорю даже о том, что нас постоянно обманывают средства массовой информации, это как раз полные пустяки. Но мы ни в чём не уверены. Меня совершенно поразили названия некоторых научных статей, публикуемых начиная с пятидесятых годов в разных научных журналах – американских, английских, немецких. Любопытна вот какая вещь – на каждое позитивное утверждение в науке существует точный контраргумент. Например, одна статья называется “Двенадцать доводов за вращение Земли”, другая - “Двенадцать доводов против”, далее - “Двенадцать доводов за существование атомной бомбы” и “Двенадцать доводов против существования атомной бомбы”. И так в любой сфере: всё то, что мы считаем непреложными истинами (такими, как вращение Земли, атомная бомба и т.д.), в принципе таковыми на являются. Они где-то на грани обмана, блефа. Но заметьте, чему нас учат психология и философия обмана и учение о фантазии у неоплатоников и других не менее интересных философов – что, в принципе, то, что мы живём в цивилизации блефа, совершенно не должно нас никак трогать, нам всё равно, потому что есть ли атомная бомба, нет ли её, вращается ли Земля, нет ли, с высокой точки зрения это безразлично. Когда же нам врут в глаза или диктуют нам какие-то удивительные фантасмогории о каких-то благосостояниях, гуманизмах, мы можем вообще не улыбаться, потому что это нормально.

То, что говорят эти люди - это так же реально, как и вращение Земли. Или так же нереально. Это к тому, что субстанция обмана даёт удивительный приоритет тем людям, которые её придерживается. Поймите, всё – манифестация, т.е. всё, абсолютно всё, равно. Это и есть определённый ключик к герметике.

В заключение я проиллюстрирую, какой это ключик. Кстати, чтобы закончить мысль о цивилизации блефа, нам совсем не надо долго думать об этом, потому что мы открываем книгу Рабле “Гаргантюа и Пантагрюэль” и там читаем: “Ибо все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе Земля, в каком бы измерении её ни взять – в высоту, в глубину, в ширину или же в длину – не стоит того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум”. Есть у одного современного поэта-певца фраза, что «всё на свете трын-трава». Очень приятно найти высокое ей подтверждение у Рабле.

И для того, чтобы закончить на мажоре “пурпурной субстанции обмана”, я бы хотел вам процитировать интерпретацию Артюра Рембо, одного фрагмента из “Озарений”, который носит английское название (и я этого названия не понимаю) «The pink beauty tools»  (что это такое, неизвестно, ну, можно сказать – «Прекрасное существо»…Но это, конечно, тот ещё перевод). Рембо совершенно непереводим – это ясно, но я бы хотел, чтобы вы, люди далёкие от герметики, поняли, какого уровня этот мальчик, этот юноша достиг.

Вот этот небольшой фрагмент: “Снег, прекрасное существо, за вуалью смерти в кругах мрачной музыки, словно спектр, расцветает пленительное тело, роскошная плоть пронизана покровами и чёрными провалами, колориты оживают, танцуют вокруг видения – турбуленция, хриплая музыка, свист смерти – мир далеко позади нас ополчился на нашу мать красоту, она отступает, она вздымается, о наши кости в новом теле любви!”