Мор Йокай. Похождение Гуго (перев. Е.Головина)

Мор Йокай

 

Похождение Гуго. Всё вместе.

 

(редакция перевода Е.Головина)

 

Часть первая

 

ОСАДА КОБЛЕНЦА

 

«Огненный кувшин»

 

Герой этой вереницы авантюрных историй — констаблер. Речь идет отнюдь не о почтенной корпорации, призванной в наши дни напоминать кучерам «стоять справа, объезжать слева» у въезда и выезда будапештского Цепного моста. Речь идет о командире группы, обязанной разрушать и только разрушать: чем больше опустошений, тем громче слава и почести. Короче говоря — об артиллерийском офицере.

В хронике обозначено лишь его имя — Гуго. Хроникер воздержался от намеков на происхождение и родословную.

Во время осады французами Кобленца — в 1688 году — Гуго командовал батареей башни Монталамбер — крайней башни Эренбрейтштейна.

Кобленц и Эренбрейтштейн лежат по обоим берегам Рейна друг против друга, как Буда и Пешт на Дунае. Гора Геллерт взирает на Пешт подобно тому, как цитадель Эренбрейтштейна на Кобленц. Город хорошо укреплен. Кто только ни осаждал его — и французы, и пруссаки, и австрийцы, и шведы. На сей раз французы подвергли старый город беспощадному обстрелу и нанесли жесточайший урон. Удивительная вещь: зажигательные снаряды весьма точно находили штаб-квартиру коменданта и князя. Бесполезно было менять местоположение: хотя французы не видели городских зданий, их ядра тем не менее попадали в цель.

Непонятно, прямо-таки сверхъестественно.

Башня Монталамбер защищала опаснейший пункт крепости Эренбрейтштейн с наиболее уязвимой ее стороны. Тем выше честь оборонять это место. Ведь башня эта — отнюдь не хлипкое сооружение вроде деревянного острога, но хитроумно связанная редутами и стенами геометрическая фигура, где одна сторона защищает другую, где из всех углов и со всех краев грозно смотрят пушки, а замысловато сконструированная барбетта[1]  на верхней площадке выдерживает груз тяжелых орудий.

А обращение с пушками в то время требовало куда больше хлопот, нежели с нынешними изделиями Круппа или Ухатиуса.

Попробуйте-ка вытащить из печи добела раскаленное ядро и вбить его в чрево фельдшланга!.. Но на этом искусство артиллериста вовсе не кончалось. Если пушка почему-либо не выстреливала, и ядро застревало в стволе, его следовало извлечь каким-нибудь огромным штопором или клещами-пеликаном; после каждого выстрела пушечный ствол досконально проверялся специальным инструментом, напоминающим кадуцею Меркурия — не оставило ли небрежное ядро впадины или дыры. Меж тем вовсе не обязательно быть гением, чтобы постигнуть все эти приемы По ходу дела привыкали даже к «слону», а если умели использовать квадрант, то палили тяжелыми бомбами не совсем понапрасну. Куда больше ловкости и опыта требовал от констаблера «огненный щит»: Здесь нелегко избежать конфуза, ведь из тридцати пяти отверстий «огненного щита» вылетало на приближающегося врага тридцать пять ядер Еще более изощренной диковиной была «штурмовая бочка» — два набитых порохом колеса на цилиндре, утыканном острыми ножами. Предполагалось, что заряды обоих колес должны взорваться одновременно и тогда разъяренным быком кидалась на врага «штурмовая бочка»: одному подпаливала бороду, другому выжигала глаза, а третьего кромсала ножами. Впрочем, если отскакивало лишь одно колесо, то вся механика покуда хватало пороху в оставшемся колесе, кружилась каруселью, раз гоняя чужих и своих. Если же второе колесо взрывалось моментом позднее первого, коварная штука обращалась вспять, прогоняя с поля брани самих артиллеристов.

Вряд ли стоит долго объяснять фокус с двумя сцепленными ядрами потому что легко представить, как два цепью соединенных ядра влетаю в гущу врагов: цепь обматывает шею первого солдата, ядра вращаются разбивая тому нос, другому затылок и так далее, покуда инерция не ослабеет. Истинно жаль, что вышли из моды «поварешки». Вообразите себе две железные кухонные ложки, ручки которых скреплены между собою кольцом. Выстреленные в противника, они поражали зараз не одну живую цель, и счастлив был тот, кого угораздило попасть между двух ручек, и у него оказывалось всего лишь стиснуто горло. Зато два солдата пообок, чьи головы застревали в самих ложках, хорошенько стукнувшие; лбами, не забывали этой шутки до конца дней своих. Однако подлинно революцией артиллерия (ее тогда называли аркелея) обязана двум изобретениям — немецкому и французскому.

Немецкая затея — она принадлежала как раз Гуго — это знаменита; «свинья с поросятами». Большая мортира — жерло размером с пятидесятифунтовую бомбу; а кроме того, восемь отверстий поменьше для пяти фунтовых ядер. Одним зарядом посылали девять подарков. Можно себе представить настроение французов: слышался один залп, а на головы обрушивалась не только чугунная «свинья», но и восемь «поросят». Этой шуткой забавлял Гуго осаждающих французов.

Враги не остались в долгу и также приготовили интересный сюрприз так называемый «огненный кувшин».

По виду это обыкновенный кувшин — наши крестьяне берут такой на косьбу хранить в прохладе питьевую воду. Только французский кувшин содержал не воду, а огонь. Железный сосуд наполнялся какой-то адской смесью. Кроме того, у него было четыре ручки вместо одной, и в каждой ручке дыра, из которой хлестало шипящее пламя. Куда ни попадали капли этой раскаленной жидкости — все, что могло гореть, превращалось в пепел. У немцев тоже были зажигательные снаряды, но этот «огненный кувшин» имел еще одно прекрасное качество, так как хорошая бомба должна обладать двумя преимуществами. Во-первых, долго выплевывать негасимый огонь в целях пожарной опасности; во-вторых — взрываться, разрушать, убивать. Оба преимущества заслуженно прославили «огненный кувшин».

Вообще говоря, осажденные успешно боролись с зажигательными снарядами. Подобно Илоне Зрини, защитнице крепости Мункач, немцы знали кунстштюк: когда пламенеющий монстр приближался, его встречали, держа наготове мокрые звериные шкуры, и тушили на месте приземления, а поскольку огнедышащему снаряду, как любой живой твари, нужен воздух, его гибель казалась неизбежной.

Однако с огненным кувшином фокус не удался. Стоило немцу заткнуть четыре его ноздри звериными шкурами, чудище взрывалось и немец — здесь сапог, там голова — разлетался в разные стороны.

Так что пропало у немцев желание заигрывать с огненным кувшином. Но однажды случилось так: кувшин залетел в окоп, истек своим горючим ядом и... не взорвался.

Артиллеристы подождали, пока он остынет, и принесли к Гуго.

— Теперь-то я наконец распознаю начинку этого опасного снаряда, — сказал констаблер, — сделаю такой же и поприветствую французских куманьков.

На шейке огненного кувшина сидел колпачок, как на солдатской фляжке, и его требовалось открыть. Гуго пригласил на торжество открытия коменданта крепости, обер-капитана, князя, губернатора, начальника артиллерии, городского старшину, синдика[2] и княжеского алхимика. Каждый сказал себе примерно так: «Хватит присутствия остальных, я там не нужен. Вдруг проклятый кувшин взорвется!» Вот и пришлось Гуго заглянуть в кувшин в полном одиночестве.

Раскрыв тайну огненного кувшина, Гуго со всей поспешностью велел изготовить аналогичное чудо артиллерийского искусства и в присутствии князя и коменданта переслал во французский лагерь. Именитые господа наблюдали в подзорную трубу, как огненный кувшин, подобно дракону с огненным хвостом, полетел к предвиденной цели, и немало радовались: снаряд предал огню все, что встретилось у него на пути, а затем взорвался.

Изделия Гуго тоже не всегда взрывались. Неудачи бывали и с той, и с другой стороны. Французы теряли ежедневно по одному-два кувшина, Гуго их подбирал, заряжал и отправлял законным владельцам. О да, в тогдашнюю эпоху артиллерийские баталии проходили спокойно и добродушно, противники дружески обменивались ядрами. Славные, бережливые были времена. Еще в 1809 году в битве при Ваграме Наполеон собрал двадцать восемь тысяч вражеских ядер и переслал их австрийцам обратно. Продолжись битва еще два дня, и те же самые ядра трижды побывали бы в деле.

Князь похвалил бравого констаблера за перехваченное у врага изобретение, повысил его жалованье с шестнадцати до двадцати талеров и наградил сверх того бочкой двойного ячменного пива. По сей причине надулся начальник артиллерии, которому пришлось довольствоваться светлым пивом.

Многие завидовали Гуго, но никто не решался его задевать.

Гуго был атлетического сложения. Его голова в рыжеватой пышности волос напоминала львиную. Он всегда улыбался и никогда не приходил в замешательство. Никто не видел его испуганным или разгневанным. Заботы и горести не отразились в его чертах. Лет ему было под сорок, лицо чуть рябоватое; однако стоило на горизонте появиться соответственно его вкусу особе женского пола, и он, как правило, завоевывал ее симпатии. Любил хорошо поесть и хорошо выпить, а потому в карманах у него было пусто. Тем не менее Гуго во всем предпочитал отменное качество.

Эта его разборчивость очень злила городского старшину. Будучи командиром гражданского ополчения, он превышал рангом констаблера, однако последний в любом смысле оставлял его позади.

Смазливая Рика — обермаркитантка — увертывалась от заигрываний командира гражданского ополчения, констаблеру же позволяла себя обнимать. Вследствие осады в обоих городах неимоверно поднялись цены на продовольствие: однажды рыночная торговка запросила за упитанного гуся три талера — неслыханная дороговизна! Супруга городского старшины нацелилась на гуся, но купить не решилась. Подошла смазливая Рика: «Сколько просишь? Давай!» — купила гуся и была такова.

Городской старшина прознал, что Рика зажарила гуся для констаблера Гуго.

— Послушай, констаблер, — изрек он на следующий день, — что-то здесь не так. Ты лакомишься жирным гусем, мне ж на хлеб достается кусок черствого сыра да селедка. А ведь я городской старшина и советник. Жалованья у тебя двадцать талеров, а ты что ни день тратишь три талера. Откуда деньги? Говори!

— Видишь ли, советник, — ответствовал ему констаблер, — если б я хотел тебя обмануть, проще было бы сказать, что деньги не мои. Втюрилась в меня смазливая Рика. Чем я ей голову закрутил? Ежели сам не знаешь, меня не допытывай. Влюбилась женщина, ну и дает деньги. Где берет? Я не спрашиваю. Но не буду тебя обманывать. Скажу правду, только никому не говори — не хочу камарилью с попами затевать. У меня есть волшебный талер: всякий раз, как я его трачу, он ко мне снова возвращается.

— Ну да! И откуда у тебя волшебный талер?

— Секрет, но тебе скажу. Не проговорись только капуцинам. Я получил его в Хоогстратеновом болоте от «рыцарей козла».

— Что?! Уж не запродал ли ты свою душу?

— Нет, обдурил я чёрта: подставил вместо себя несмышленого еврейского юнца.

— Да, такое дело надо держать в строжайшей тайне!

Советник поспешно сообщил тайну князю. Тот заметил, что и ему бы не помешало обзавестись волшебными талерами, ибо война дорого обходится.

И зашептались про констаблера Гуго: он-де связан с богомерзкими «рыцарями козла» и обладает волшебным талером. Однако уважать его стали еще больше.

Между тем французы знай себе обстреливали Эренбрейтштейн и Кобленц «огненными кувшинами» и каждый божий день попадали в княжескую резиденцию, хотя ее и без конца переносили в другое место.

В конце концов князь назначил награду тому, кто разоблачит шпиона: французы ежедневно угадывали новое местоположение, а стало быть, несомненно среди своих завелся предатель. Но как он передает врагу сведения? Выходы из города тщательно охраняются. Голубиной почтой тоже не воспользуешься, потому что вся домашняя птица давно съедена подчистую.

Городскому старшине не долго пришлось искать виновного.

Все жители обоих осажденных городов плачут, воют, молятся, постятся — лишь один человек бесстрастно взирает на мир, досыта ест, пьет да посвистывает.

Когда огненное чудовище, шипя и дымясь, пролетает над головами, все разбегаются, заползают в подвалы, и только сей хладнокровный наблюдатель подмечает, куда оно упадет, и, если «огненный кувшин» не взорвался, он вытаскивает его из земли и уносит с собой. Храбрость более чем безумная. Констаблер разбирает снаряд у себя в артиллерийской мастерской под землей, перезаряжает и выстреливает на вражеские позиции.

Более чем потеха.

Однажды, едва Гуго вытащил кувшин из мастерской, к нему подошел советник.

— Погоди-ка! Открой кувшин, покажи, чем заряжен!

Гуго не моргнув глазом отвинтил колпачок — верхняя часть распалась на две половины, раскрыв обернутую тонким холстом зажигательную смесь. Гуго не поленился перечислить советнику состав смеси: порох, древесный уголь, сера, канифоль, смола, нашатырь, бура, свинцовый сахар — и объяснил, отчего при таком составе адский огонь горит негасимо.

— Любопытно. А там что?

Огненный кувшин был заполнен бенгальской смесью лишь сверху.

— Тонкая глиняная пластинка. Она отделяет зажигательную смесь от взрывного вещества. Когда огонь сгорает, пластинка раскаляется, и порох взрывается — вот и вся премудрость бомбы.

— Хотелось бы заглянуть под глиняную пластинку, — полюбопытствовал советник.

При этих словах констаблер повел глазами. В рассеянном взгляде отразилась отчаянная натура авантюриста — гнев, решительность, досада, страх... лишь на секунду. Его окружали стражники — никакой надежды на бегство. Он рассмеялся, пожав широкими плечами:

— Смотрите, коли охота.

Советник подковырнул перочинным ножиком пластинку и обнаружил вовсе не пороховую смесь, а просто обыкновенный песок. В песке — бумага для французов с обстоятельным изложением ситуации в крепости.

— В кандалы его, — торжествующе вскричал советник. — Наконец мы располагаем прямым доказательством, подлый предатель! Я тебе покажу смазливую Рику и жирных гусей.

Гуго смеялся даже в тот момент, когда его заковывали в кандалы.

И, чтобы дополнить следственный материал, из французского лагеря шипящей огненной змеей прилетает бомба и вонзается в редут. Но не взрывается. Ее приносят, вскрывают, и что же находит советник под глиняной пластинкой? Двести талеров.

Допрос с пристрастием

Указующая стрела и обе линии (для краткости) обозначали в протоколе следующее: председатель суда жестом повелевал палачу туже стянуть веревки на дыбе. После того протоколист записывал вырванные под пыткой слова вплоть до крика: «смилуйтесь, пощадите!»

Князь устроился на возвышении — за особым столом и на стуле под черным балдахином, напоминающем трон. Председательствовал советник.

Первый вопрос обвиняемому:

— Как тебя зовут?

— В Подолии Ярослав Тергуско; в Збарасе Зденек Кохановский; в Одензее брат Гилариус; в Гамбурге юнкер Илия; В Мюнстере Вильгельм Штрамм; в Амстердаме менеер Тобиас ван дер Буллен; в Сингапуре магараджа Конг; в море капитан Руж; в Хоогстратене рыцарь Мальхус; в Лилле шевалье де Монт-Олимп; в Пфальце доктор Сарепта и здесь Гуго фон Хабенихт.

— А других имен нет? — удивленно воскликнул председатель.

Все засмеялись при столь комичном вопросе. Сначала обвиняемый на дыбе, затем князь, потом члены трибунала, все смеялись, даже череп на столе, только советник застыл в сугубой серьезности.

— Других не вспоминается, — фыркнул обвиняемый.

Второй вопрос:

— Какую религию ты исповедуешь? Ответ:

— Родился еретиком аугсбургской общины, в Кракове примкнул к социнианам, на Украине вошел в лоно православной церкви. Позднее стал католиком, розенкрейцером, квакером. В Индии поклонялся Шиве и Брахме. В конце концов присоединился к богоотступникам и дьяволопоклонникам манихейцам. Иными словами, стал каинитом.

— Прекрасная коллекция, — заметил председатель. Протоколист все подробно записал.

Вопрос третий:

— Сословие?

— Знаменосец, пленный, раб, харампаша, крестьянин, княжеский обер-гофмейстер, нищенствующий монах, церковный служка, вербовщик, благородный рыцарь, продавец раковин, спекулянт, олдермен, судовой капитан, вице-король, пират, учитель, живодер, колдун, рыцарь козла, палач, копейщик, вундердоктор, пророк и констаблер...

— Стоп, стоп! — крикнул председатель. — Писец не поспевает.

И снова присутствующие рассмеялись, услышав перечень столь нелепых и странных занятий и призваний, даже обвиняемый усмехнулся, даже череп осклабился. Сегодня выдался на редкость забавный денек.

Четвертый вопрос после соответствующих

звучал так:

— В каких греховных деяниях признаешь себя виновным? Ответ пристрастно вопрошаемого:

— Состоял в разбойничьей банде.

Точности ради председатель диктовал протоколисту латинскую номенклатуру преступлений.

— Primo latricinium.

— Склонил супругу моего благодетеля к греховной любви.

— Secundo adulterium.

— Разграбил церковь, доверенную моей охране.

— Tertio furtum. Sacrilegium!

— Под фальшивым именем выдавал себя за дворянина.

— Quarto larvatus.

— Изготовил себе фальшивое свидетельство.

— Quinto falsorium!

— Убил на дуэли лучшего друга.

— Sexto homicidium ex duello!

— Обманул своего торгового компаньона.

— Septimo stellionatus.

— Выдал важную государственную тайну.

— Octavo felonia!

— Вел торговлю, пользуясь имуществом другого лица.

— Nono barattaria!

— Перешел к идолопоклонникам.

— Decimo idolatria!

— При живой первой жене завел вторую.

— Undecimo bigamia.

— Завел третью, четвертую, пятую и шестую.

— Duodecimo trigamia, polygamia!

— Совершил цареубийство.

— Decimo tertio regicidium!

— Занимался пиратством.

— Decimo quarto pirateria.

— Убил свою первую жену.

— Decimo quinto uxoricidium!

— He чуждался колдовства.

— Decimo sexto sorcelleria!

— Заключил пакт с дьяволом.

— Decimo septimo pactum diabolicum implicitum.

— Был фальшивомонетчиком.

— Decimo octavo adulterator monetarum.

— Возвещал новую религию.

— Decimo nono haeresis! Schisma!

— Врачевал ядовитыми снадобьями.

— Vigesimo veneficus!

— Предал врагу вверенную мне крепость.

— Vigesimo primo crimen traditorum.

— Ел человечье мясо.

— Vigesimo secundo antropophagia! Cannibalismus! — громко возгласил советник и положил тяжелую руку на пачку листов. Пот струился с его массивного лба.

— Это все, наконец? — устало вздохнул советник, и пристрастно допрашиваемый ответил резким хохотом. На сей раз смеялся только он один. Подручный палача неверно истолковал жест советника и круто затянул веревку, которая опутывала руки и ноги обвиняемого, так что смех перешел в тягостный вопль, словно его щекотали и душили одновременно. А ведь советник всего лишь хотел дать понять, что на сегодня допрос окончен и обвиняемого можно вернуть в камеру.

Дело выходило весьма примечательное. Этакое нагромождение преступлений! Субъекта сего надлежало проштудировать досконально.

Самому князю стала любопытна связь вышеназванных титулов и преступлений, и он приказал не начинать следующего допроса без его сиятельного присутствия.

— Обманул своего торгового компаньона.

— Septimo stellionatus.

— Выдал важную государственную тайну.

— Octavo felonia!

— Вел торговлю, пользуясь имуществом другого лица.

— Nono barattaria!

— Перешел к идолопоклонникам.

— Decimo idolatria!

— При живой первой жене завел вторую.

— Undecimo bigamia.

— Завел третью, четвертую, пятую и шестую.

— Duodecimo trigamia, polygamia!

— Совершил цареубийство.

— Decimo tertio regicidium!

— Занимался пиратством.

— Decimo quarto pirateria.

— Убил свою первую жену.

— Decimo quinto uxoricidium!

— He чуждался колдовства.

— Decimo sexto sorcelleria!

— Заключил пакт с дьяволом.

— Decimo septimo pactum diabolicum implicitum.

— Был фальшивомонетчиком.

— Decimo octavo adulterator monetarum.

— Возвещал новую религию.

— Decimo nono haeresis! Schisma!

— Врачевал ядовитыми снадобьями.

— Vigesimo veneficus!

— Предал врагу вверенную мне крепость.

— Vigesimo primo crimen traditorum.

— Ел человечье мясо.

— Vigesimo secundo antropophagia! Cannibalismus! — громко возгласил советник и положил тяжелую руку на пачку листов. Пот струился с его массивного лба.

— Это все, наконец? — устало вздохнул советник, и пристрастно допрашиваемый ответил резким хохотом. На сей раз смеялся только он один. Подручный палача неверно истолковал жест советника и круто затянул веревку, которая опутывала руки и ноги обвиняемого, так что смех перешел в тягостный вопль, словно его щекотали и душили одновременно. А ведь советник всего лишь хотел дать понять, что на сегодня допрос окончен и обвиняемого можно вернуть в камеру.

Дело выходило весьма примечательное. Этакое нагромождение преступлений! Субъекта сего надлежало проштудировать досконально.

Самому князю стала любопытна связь вышеназванных титулов и преступлений, и он приказал не начинать следующего допроса без его сиятельного присутствия.

Обвиняемый имел недурные основания для смеха: ведь пока судьи подробно разберут его двадцать два преступления, французы вполне успеют взять Кобленц, выпустить его из темницы и спасти от мучительной смерти.

Как следует поступить с таким человеком?

Казнить, вне всякого сомнения, но каким способом? Трудный вопрос.

Если бы ограничиться первоначальным обвинением — сговор с врагом и предательство, — то приговор однозначен: расстрел. «Лицом к стене, пли!..» Но при таком скоплении преступлений выбор казни чрезвычайно затруднителен для судьи. Разбойнику полагается колесование. Живущему в дву-, трех-, четырех-, пяти-, шестибрачии — рассечение на столько же частей. Цареубийцу надлежит разорвать, привязав руки и ноги к четырем лошадям. Хорошо, но как это устроить, если его уже разделали на шесть частей? За подделку свидетельств отрубают правую руку, служителя сатаны сжигают на костре. Но в таком случае невозможно истолочь его живым в ступе — справедливое наказание за убийство супруги. И если даже казнить его всеми способами и заслуженно, то как предать голодной смерти, предписанной людоеду?

Князь принял соломоново решение:

— Поставим злодея перед судом. Пусть он подробно расскажет о всех своих грехах. И пусть возмездие будет соответствовать тяжелейшему.

С таким решением даже советник согласился.

Судьи единодушно решили с первого же дня допроса не применять дыбу, ибо преступник, истощив свои силы, не сможет выдержать длительной беседы. Уместней всего пытка водой, а именно: лежащему на спине обвиняемому засунуть рожок в рот и накачивать водой, дабы вынудить его к полной откровенности.

— Не пойдет, — заметил князь. — Когда пьешь воду, ну какая радость рассказывать. (Я по себе знаю.) Надо подвергнуть его моральной пытке. Приговор должно тотчас объявить и посадить осужденного в камеру смертников. В этой камере злодей проведет горькие часы раскаяния. Народ, который столпится поглазеть на него, принесет хлеба, вина, мяса — ему в утешение. Тем самым его содержание ничего нам не станет. Человек, досыта поевший и хорошо выпивший, и говорит хорошо. Потом снова отошлем его в камеру смертников и так далее, пока он не продиктует в протокол рассказ о своих преступлениях до последней йоты.

Судьи одобрили решение князя, только советник разворчался: этот двадцатидвукратный лиходей заживет куда приятней, нежели все его судьи — ведь мы во время осады мыкаемся на хлебе и воде. Синдик успокоил его: не будем завидовать бедняге в его маленьких радостях между темницей и виселицей. Подумайте, господин коллега: сегодня мне, завтра тебе.

 

Часть вторая

 

У РАЗБОЙНИКОВ

 

Пещера Пресьяка

 

Я был штандарт-юнкером кайзеровской армии полка генерала Мельхиора фон Хатцфельда. (Так начал свою исповедь Гуго, когда его в первый раз вывели из камеры смертников и предстал он перед судом.) Моя отличная служба и особенная ловкость в обращении с пушками побудили генерала при осаде Кракова произвести меня в констаблеры.

В ту пору город занимал трансильванский князь Дёрдь Ракоци, который заключил союз со шведами для завоевания Польши. Полякам приходилось уже совсем туго, когда им на помощь подошли кайзеровские войска.

Я не собираюсь долго задерживаться на осаде Кракова, дабы у господ судей не возникло подозрение, будто я, перечисляя второстепенные события, намеренно тяну с признанием. Расскажу только о фактах, имеющих к делу прямое отношение.

Во время осады я познакомился с дочерью одного польского дворянина, и она в меня влюбилась. Был я тогда парень видный и недурен собой.

Девице той едва сравнялось шестнадцать, была она писаная красавица, пылкая, черноокая. Если верно помню, звали ее Маринка. От нее научился я польскому и еще кой-чему, роковому на всю мою жизнь. Страсти к женщинам.

Во время осады посылал меня генерал на разведку венгерских позиций. Я единственный дерзал добираться по ночам до предместий Кракова и делал это вполне охотно: ведь меня ждала там возлюбленная. И не ради золотых монет генерала ночь за ночью рисковал я своей головой — мне светили глаза прекрасной Маринки, она босая подкрадывалась к воротам замка, чтобы никого не разбудить.

Однако экономка, старая ведьма, пронюхала о наших тайных свиданиях и намекнула, надо полагать, своему хозяину.

Однажды ночью, когда Маринка в комнатке, озаренной луной, учила меня фразе «kocham pana z calego serza» (люблю тебя всем сердцем), услышали мы, как заскрипела лестница, ведущая в первый этаж: с грозным ворчанием поднимался по ступеням старый пан.

Я перепугался не на жизнь, а на смерть.

— Не бойся, — шепнула мне девушка. — Иди спокойно старику навстречу и на все его слова отвечай: «Един господь и другого нет!»

Она вытолкнула меня за дверь, закрылась у себя в комнате, а я остался в коридоре.

Старый пан с трудом тащился по лестнице, на мое счастье, ступая лишь одной ногой и приволакивая другую — та не сгибалась по причине простреленного колена. Мне хорошо была видна его суровая квадратная красная физиономия, потому что одной рукой он сжимал большое ружье с дулом наподобие фанфары, а в другой держал горящий фитиль, который все время раздувал, чтобы тот не погас. Свет фитиля, должно быть, его слепил — он заметил меня, лишь когда ружье ткнулось мне в грудь. Тут заорал он хрипло и гневно:

— Кто там? Стой!

Я отвечал, как научила меня девушка:

— Един господь и другого нет! А что было делать?

Старик неожиданно заулыбался, притопнул фитиль сапогом, повесил ружье на руку, хлопнул меня по плечу, схватил за руку и, называя братцем, повел по трескучей лестнице вниз, к себе в комнату, где в камине горел яркий огонь, усадил на покрытую медвежьей шкурой скамью и протянул узкогорлую флягу с вишневой настойкой. Сам же он вытащил небольшую книгу, которую при желании можно было сунуть за голенище сапога, и начал из нее почитывать. Все в том смысле, что святая троица-де абсолютно бесполезна, ибо для немногих событий, свершающихся в сегодняшнем мире по божьей воле, достаточно и одного-единственного господа.

От этаких кощунств волосы у меня на голове встали дыбом. Лишь теперь я понял, в какую сеть угодил. Отец моей Маринки был еретик-социнианец, более того, учитель секты, и он явно вознамерился сделать меня прозелитом. В Польше религия Бландраты[3] широко распространилась и, поскольку еретики жестоко преследовались, учение вели тайно. Дом старого поляка был одним из пунктов, где набирали прозелитов. Когда старик решил, что я достаточно просвещен, достал он толстенную книгу, велел положить на нее руку и дать клятву. Ну и сел я в лужу! Отказаться — значит признать, что я здесь ради его дочери; внушительное ружье стояло у него за спиной, и старик моментально мог командировать меня на небеса.

Поклясться — ада не миновать. Как быть?

Сей момент прямиком на небеса, либо в преисподнюю обходными маневрами, без спешки-горячки?

Молодость взяла свое. Жаль стало красивой кудрявой головы — я выбрал последнее. И зачастил в дом старого поляка, где еженощно собирались социниане.

В качестве неофита я имел право находиться в собрании только на псалмопении. Пока шла проповедь, меня посылали часовым — своевременно сигнализировать в случае опасности. Это меня очень устраивало: во время проповеди я отнюдь не торчал у ворот, а взбирался по ореховому дереву, росшему под окном моей возлюбленной, и проникал к ней в комнатку, дабы получить osculum cahritatis[4]. На ночь старик запирал дверь Маринкиной спальни, полагая эту меру достаточной для спокойствия семьи. И пока мудрецы обсуждали догму о единственном боге, мы, скудоумные, совершенствовались в догме страстного единения двух сердец, пребывая в уверенности, что до конца contio[5] старик не пожалует.

Однажды наше собрание пополнилось новыми участниками. Группой венгров из Кракова — ярых социниан. Старик принял их с радостью, особенно когда узнал, что у них в Трансильвании религия социниан очень распространена и даже сам князь ее исповедует. Если он станет польским королем, еретиков не будут преследовать, и церковь отойдет к социниа-нам. Генерал, услышав новости, от злобы подпрыгнул чуть не до крыши палатки: «Отлично эти чертовы мадьяры набирают сторонников. Если они договорятся с польскими еретиками, их из страны никакой силой не выпрешь!»

По счастью, в схизме венгерских и польских социниан существовали важные разногласия.

Здесь я должен заметить, что с некоторых пор у старого поляка словно бы возникли на мой счет кое-какие подозрения; он перестал на время проповеди отсылать меня сторожить дом, а счел за благо предоставить и мне участвовать в диспутах, благодаря чему я и приобрел сведения, коими собираюсь поделиться с вами.

Различие мнений между венграми и поляками касалось божественной натуры нашего господа и спасителя.

Мадьяры утверждали: если Христос и не является богом, ибо господь един в сути своей, то как сын божий он пролил кровь за нас, грешных. Помнить об этом—наш долг, и при каждой встрече благость искупительной жертвы надлежит почтить глотком вина.

Почитание мадьярских господ было столь велико, что когда старый пан доставал из подвала кувшин вина и пускал по кругу, кувшин возвращался к нему долу склоненный.

Я замечал: всякий раз, когда он потряхивал пустой кувшин и ничего там не булькало, сомнения яростно кусали его.

Вначале он только спорил, что излишне, мол, постоянно взывать к пролитой христовой крови. Понятное дело — в воскресенье или лучше по великим праздникам... но тут мадьяры совали ему под нос цитату из Библии: «Осужден будет, кто меж днями различие творит». Тогда старик нападал на догму в целом. В суровой проповеди он утверждал: Христос отнюдь не сын божий, он сын человеческий и потому человек и только человек.

На что мадьяры возражали: звучит разумно, однако был он сыном хорошего человека да и сам человеком неплохим, неужели не заслужил так или иначе, чтобы мы, памятуя о его пролитой крови, символом винопития не принесли свою скромную жертву. И снова кувшин пуст.

Старик во злобе стал фанатически преследовать небесного нашего спасителя. На следующем собрании допроповедовался до того, что Христос отнюдь не был человеком, заслуживающим какого-либо уважения: во-первых, он еврей, во-вторых, призывал к уплате подати и, следовательно, распяли его вполне справедливо.

Венгерские господа и тут не дрогнули. Если Христос, возразили они, и в самом деле был плохой человек, первый и прямой наш долг пролить его кровь и в субстанции вина воспринять.

(— Занятные ребята эти венгры, — усмехнулся князь.

— Дьяволу они занятные ребята, — вскипел советник. — Кощунственные псы заодно с поляками.

— Habet rectum[6], — заметил князь. — Рассказывай дальше, сын мой. И Гуго продолжал свою исповедь.)

Опустел последний кувшин вина, и благородный польский пророк объявил тему следующей проповеди: он расскажет своим благосклонным слушателям, что Христа, собственно, и вовсе не было на свете, а вся история — просто выдумка попов. Таким образом и пылкое христопочи-тание венгерских господ иссякнет.

(— Ты и в этом погибельном собрании участвовал? — обрушился на обвиняемого председательствующий советник.)

Упаси боже, достойный мой господин, разве я способен на такой чудовищный поступок! Напротив, мне пришла в голову весьма богобоязненная мысль, и я, восседая на ореховом дереве, обсудил ее с моей возлюбленной — прекрасной Маринкой, — с некоторых пор отец держал дочку взаперти. Мы решили, что когда еретики снова соберутся на богохульную проповедь, я выйду под предлогом дозорного обхода и суну горящее полено в камышовую крышу овчарни; слух о пожаре всполошит еретиков, все побегут кто куда, начнется суматоха, станут вытаскивать утварь из дома, выпускать лошадей из конюшни — тут уж будет не до того, чтобы барышень стеречь. А моя Маринка между тем набьет мешок фамильным золотом и драгоценными камнями, вверенными ее попечению. Я поймаю двух коней, и мы помчимся, незамеченные в дыму пожара, прямиком в мой лагерь. И там заживем благочестиво, как муж и жена. (— Да, это вполне богоугодная мысль, — решил князь. — Ваше сиятельство! — не сдержался советник. — Да, incendiarii malitiosi comburantur[7]. И сверх того еще raptus[8] и rapina[9]. За первое положено decern juvencis puniatur[10], за последнее — palu affigatu![11]

— Habet rectum, — согласился князь. — За поджог тебя самого надлежит сжечь, дорогой сын мой, за похищение девицы оштрафовать на десять быков, за разбой посадить на кол. Продолжай.)

Богоугодные эти планы не удалось исполнить: вышеупомянутая ведьма-экономка пронюхала о приготовлениях барышни и шепнула хозяину. Меня выследили, схватили, растянули на скамье и до тех пор оглаживали ореховыми розгами, пока я не сознался, кто я. Немец и шпион. Хотел было старый пан повесить меня на колодезном журавле, да один из благочестивых господ венгров сжалился: «не пропадать же добру», сказал он и купил меня как раба. Ударили они по рукам со старым паном, и пошел я за шестнадцать польских грошей. И вот мы с венгром в Кракове, занятом его князем.

Здесь жилось довольно сносно, одно только плохо: каждый божий день я молол и молол перец на всю мадьярскую армию — венгры пожирали его страсть сколько, потому как им все с перцем подавай. Глаза у меня побагровели от перца, и нос распух, как огурец.

В остальном жаловаться особо не приходилось, только вот хозяин мой вздумал, чтобы я съедал всю передо мной поставленную еду — не жалуйся, мол, что твой господин тебя плохо кормит. Господи! Моей порции хватило бы с избытком трем молодцам со здоровенным аппетитом. Когда хозяин замечал, что я не в силах больше проглотить ни кусочка, хватал он меня за плечи, тряс, как трясут полный мешок, чтобы освободить еще чуть-чуть места, и впихивал остальную снедь, пока тарелка не пустела. Серьезно говорю, меня прямо-таки трясло от страха, когда приходило время обеда и я глазел на ложку размером с мой широко разинутый рот. Вы не поверите, господа, — злейшая на свете пытка, когда нутро битком набито едой.

(— Да, такую пытку мы еще не пробовали, — отозвался князь.

— И пробовать не будем, — добавил советник.)

Ах, как я раскаивался! Ну хоть бы кто пришел и освободил меня из неволи. И впервые понял, как страшно обманул себя самого. Горько, тяжко и молиться некому. Перешел в ислам, молился бы хоть пророку Магомету. Будь евреем, мог бы взывать к Аврааму, царю Давиду или к четырем архангелам. А на своем месте никому не мог я адресовать нижайших своих упований.

Известное дело: обращенная к небу просьба без адреса тем только и хороша, что ее перехватит какой-нибудь в засаде лежащий злой ангел да так исполнит, что останется только выть да стонать. Но молился я неустанно и вопреки всему: прииди, освободи из мадьярского плена... пока нас внезапно не окружили татары. Вот и освободили, попал я, как говорится, из огня да в полымя.

(— Что за бесстыдная чушь, — заорал, вскочив на ноги, советник. — Какие татары? Обвиняемый, кажется, забыл, что мы все еще находимся в Польше, под Краковом. Татары, верно, с неба свалились?)

Я тотчас разумно объясню, с какого неба свалились татары. Его величество турецкий султан рассердился, что его вассал — трансильванский князь Ракоци — протянул руку за польской короной, не послушав совета вести себя поскромнее. И приказал султан крымскому хану Гирею собрать двести тысяч конницы и ударить в тыл венгерскому войску. Хан повиновался, одним рейдом опустошил Трансильванию, окружил венгерское воинство в Польше и взял в плен до последнего человека.

(— Правдоподобно, — заметил князь. — Таким манером татары действительно могли объявиться в Кракове.)

Лучше бы не объявлялись — хуже любой напасти. Дорого я заплатил за недовольство турецкого султана. Взяли татары венгерское войско, разделили меж собой их военачальники найденные у пленных ценности; водители отрядов присвоили лошадей, а самих пленников отдали простым татарам на обычных условиях скотного рынка: каждый покупал смотря по деньгам. За моего хозяина дали пять польских грошей, за меня девять, оценив, надо думать, широкие мои плечи. Нас купил один и тот же татарин. Плюгавый человечишко - рябая рожа — я-то сам и двух грошей не дал бы за него. Начал он с того, что прихватил нашу хорошую одежду, а взамен одарил лохмотьями из своих запасов. Разговаривать мы с ним не могли, но понимать друг друга научились быстро. Татарин пощупал наши рубашки: венгр носил рубашку из тонкого батиста, я — из простого домашнего полотна. Отсюда татарин понял, кто из нас господин, а кто бедняк.

Достал он из своего кошеля золотую монету, положил на ладонь, показал венгерскому дворянину; другой рукой накинул ему аркан на шею, сунул зажатую в кулак монету под нос бывшему моему хозяину и стал дергать веревку, поочередно зажимая и разжимая кулак. Это означало: за сколько монет тебя выкупит семья?

Венгерский господин выбросил десять раз по десять пальцев — за сто, мол. Татарин скривился — маловато. Тот повысил цену, повторив свой жест — двести. На это вложил татарин конец веревки ему в руку — ладно, мол, сгодится.

Пришел мой черед, мне он тоже сунул под нос ладонь с золотой монетой: сколько за тебя пришлют? Я замотал головой — ничего. У глупых татар такое мотание головой означает — согласен. Повеселел наш владелец и опять мне руку с монетой тычет: сколько?

Плюнул я ему в руку — иначе как ответишь? Понял он, спрятал золотую монету, вытащил серебряную. Плюнул я и на нее. Порылся татарин в мешке, достал большой медный грош — сколько этих за свою голову дашь? Смотрю на него равнодушно; взял он мою руку в свою и начал

загибать пальцы, пытаясь втолковать мне цифровую науку. Тут я просунул большой палец между средним и указательным и вполне точно дал понять, что от меня и ржавого геллера не дождешься. Резко хлестнула нагайка по моей спине.

Татарская конница собралась быстро и повернула обратно, откуда пришла, в татарскую свою страну.

Моего прежнего хозяина и меня новый хозяин гнал связанными перед собой.

Охая да вздыхая, помянул я слова моей бедной бабушки: кто Иисуса порочит, тому еще при жизни суждено ослом заделаться.

Воссияла ее правота. Около полудня швырнул мне татарский господин сухих стручков, что у нас в доме ослы жрали, — вот тебе и обед, и ужин. Нет, татарину, в отличие от прежнего моего хозяина, не приходилось запихивать в меня оставшуюся еду черенком ложки.

Еще пуще убедился я в мудрости бабушкиной поговорки, когда мадьяр на пятый день стал жаловаться — ноги у него стерты и не может он дальше идти. Да и то правда: комплекции он был внушительной, а на своих двоих странствовать не привык. Татарский мой властитель ужаснулся от мысли потерять богатого пленника, то бишь двести золотых выкупа. Он слез с коня, ощупал ноги драгоценного мадьяра, крепко выругался и показал — садись, давай в седло. Ах, какой сердобольный татарин!

Подошел он затем ко мне, пощупал икры и лодыжки, и я возликовал — может, и меня на свою лошадь посадить хочет. Но совсем другое удумал татарин: выбрал он меня, так сказать, эрзац-лошадью; не успел я сообразить что к чему, как он уже уселся мне верхом на шею, скрестил ноги у меня на груди и за вихор мой придерживался.

Пришлось тащить окаянного на своем горбу. По счастью, был он малый хлипкий, весом с тяжелый ранец — ноша для солдата привычная. Слава богу, что не догадался посадить на меня венгерского страдальца. А тому шутка по вкусу пришлась — всякому нравится пошутить за чужой счет. Сперва он высмеял меня, угадав по моим гримасам и стиснутым рукам, с какой бы радостью я помолился, если бы только знал кому. Но затем насупился и очень неодобрительно на меня поглядывал сверху. Не к лицу, говорит, молиться, когда имеешь дело с врагом. Тут только проклятия уместны. Сам-то он был большой мастак по этой части. Он столько раз повторял при мне ужасающую формулу проклятья, что до сих пор ее забыть не могу. На головоломном венгерском языке она звучала так: «Tarka kutya tarka magasra kutyorodott kacskaringos farka!»[12] (— Стой! — прервал князь. — Это, верно, колдовское заклинание. — Вроде «abraxas» или «Ablanathanalba»[13], — испуганно заметил советник.

— Надо его записать, — решил князь, — и вручить придворному астроному. Пусть с помощью профессоров отыщет смысл. Сын мой, продолжай и расскажи, сколь долго вел ты достойную сожаления жизнь осла.) О, столько времени, пока я смотрел в голубую высь и, ни к кому специально не взывая, умолял небо, землю или преисподнюю послать освободителя. Столько времени, пока мы не въехали в большой хвойный лес. И едва татарское воинство продвинулось на расстояние, за которое христианин успел бы прочесть «отче наш», вокруг все затрещало, будто рушились земля и небо: стволы деревьев падали на татар, на их лошадей и пленников. Вдоль дороги, избранной татарами, неведомый враг подпилил деревья, и стоило задеть один-единственный ствол, как он, падая, увлекал за собой все остальные. Огромная ель повалилась на нас, и мы, распростертые, остались лежать под ветвями. Счастье, что татарин сидел на моих плечах; ствол размозжил ему голову, а моя осталась торчать, зажатая его ногами, словно в тисках. Ужасающий треск оглушил меня, и как я выбрался из этого светопреставления — сам не знаю. Знаю только, что, раскрыв глаза, обнаружил я себя в лагере грозных гайдамаков.

О, гайдамаки были действительно могучим племенем!

Они не принадлежали ни к одной нации, вернее сказать, среди них обретались сыновья любых народов: поляки, чехи, русины, болгары, валахи, ясы, мадьяры племени «чанго», казаки — что ни тип, то отпетый разбойник.

Им не возбранялось — особенно в добром подпитии — всерьез помахать секирами, разрешать промеж себя споры с помощью налитой свинцом дубинки или кинжала. Но всякого рода национальные распри запрещались.

Кто прославился грабежом или разбоем, удостаивался чести вступления в их союз. Самый дерзкий, до безумия храбрый злодей становился их предводителем.

Если в каком-нибудь крупном городе Спиша, Польши, Подолии или Малороссии разыгрывался мрачный спектакль массовой казни, — словно из-под земли выскакивали гайдамаки, убивали стражников, освобождали осужденных и зачисляли в свои ряды.

Если где-нибудь молодую и прекрасную женщину за супружескую измену или колдовство обрекали на сожжение заживо, почти наверняка свершалось чудо: не успевал огонь в костре заняться, как налетали гайдамаки и увозили с собой согрешившую красотку.

Для всех сирых и убогих, промышляющих воровством, поджогами, разбоем, убийством, фальшивой монетой, похищениями и тому подобными делами и в страхе перед законом пребывающих, гайдамаки служили надеждой, утешением, провидением.

Потому и уважали их высоко.

Родины они не имели, зато служила им домом каждая чащоба, каждое безымянное горное ущелье от Матры до Волги.

Законов они не знали: что харампаша скажет, то и закон для всякого обязательный.

Всем награбленным добром распоряжался только харампаша — ни один разбойник не брал и динара из добычи, предводитель делил по справедливости. Кто отличался особой храбростью, получал в награду красивую девушку, спасенную из тюрьмы, с костра или со скамьи пыток. Где бы ни разбивали гайдамаки свои становища: на земле императора «Священной Римской империи», трансильванского князя, валашского воеводы, польского короля или казацкого кошевого атамана, — подлинным владыкой земли сей был харампаша гайдамаков, он же и собирал подать.

Торговые караваны, идущие трудным путем от Турции аж до Варшавы, выплачивали — если господь не лишал их разума — известную мзду главарю гайдамаков, и тогда странствование по опасным лесам, горам и пустошам кончалось для них благополучно. Но если они по глупости нанимали вооруженную охрану — беда: гайдамаки заманивали их в ловушку, убивали солдат, грабили, а сопротивленцев предавали смерти.

С дворянами, хозяевами рассеянных там и сям поместий вели гайдамаки форменные сражения, воюя до последнего. Но если уж замирились с противником, то держали свое слово твердо, как мы увидим далее.

Церкви посещали они в основном с целью очистить алтарь от золотой и серебряной утвари, а пасторов удерживали при себе — конечно, людей стоящих: наказанных, либо изгнанных из монастыря за всякие проступки. Собственный священник служил им мессы, благословлял на рискованную экспедицию, в случае успеха торжественно воздавал хвалу господу, получал свою долю, участвовал в празднестве и танцах. Свершал брачный обряд, коли находилась пара, желающая обвенчаться, — мораль гайдамаки соблюдали строго. Похищение чужих жен считалось доблестью, но никому и в голову не приходило обольстить подругу своего же кумпана. Городов и крепостей они не воздвигали, зато умели находить неприступные убежища в горах или на болотах: запасали столько провианта, что за лето никакой силой их оттуда выбить не удавалось — даже большая армия не могла взять их измором. Ну, а зимой волей-неволей приходилось снимать осаду.

Дерзость и бесстрашие гайдамаков лучше всего доказывает случай, из-за которого я попал к ним в руки.

Трансильванский князь вторгся в Польшу с двадцатью тысячами солдат. Татарский хан атаковал их восемьюдесятью тысячами и всех взял в полон. Тогда явились гайдамаки — около четырехсот человек — караулить возвращение татар. Покуда приближался авангард с большей частью добычи, подготовили гайдамаки лес, подпилив деревья на дороге, и завлекли авангард сей в недурную мышеловку. Две тысячи татар раздавило рухнувшими деревьями.

Отрыв глаза, увидел я громаду поваленных стволов, в сумятице сломанных разлапистых сучьев — нечто вроде поля конопли, побитого градом. Гайдамаки рыскали там и сям в поисках татарской добычи и время от времени вытаскивали человеческие тела, в которых еще теплилась жизнь. Если распознавали иных — не татар, — то извлекали их на свободу из лесной колючей могилы.

Лежал я на груде еловых веток у журчащего ручья. Передо мной стоял верзила с безобразной и угрюмой рожей. В сравнении с ним даже господин советник — истинный рыцарь святой Мартин, которого всегда изображали красавцем. Рыжая борода, рыжие брови, медно-красная физиономия, отрезанный нос — очевидный знак, что когда-то он имел удовольствие познакомиться с русским правосудием. Был он мускулистый, как святой Христофор. За ним маячило несколько подобных фигур, но другого такого страшенного не было.

— Ну, парень, — басовито промычал он, опершись локтями на двуручный палаш для отсечения голов. — Ты еще жив? Можешь приподняться на колени? Правую руку можешь поднять? Ну, оставайся на коленях да подымай руку. Клянись, что идешь в гайдамаки, а то будешь валяться среди трупов.

Я, правда, кое-что слышал о гайдамаках, но без особых подробностей. Хорошенько узнал их позднее, а в ту минуту кто и для чего меня вербовал — не все ли равно. Да, конечно, говорю, иду к вам, в живых только оставьте.

— А ты кем раньше был? — пробурчал рыжий. — Землю пахал или, может, из дворян?

Вряд ли я так уж солгал, сказав, что всю жизнь мыкался, разве что мух с голоду не ловил.

— Оно и ладно. Дворяне нам ни к чему. А теперь тебе испытание. Он свистнул, и двое здоровенных молодцов вывели из пещеры девушку необычайной красоты. Ни милее, ни краше я в жизни своей не видывал. Лицо бело-розового оттенка, глаза синие, губы изящные, нежные — вижу так ясно, будто она и сейчас передо мной: стройная, высокая, светло-золотые волосы свободно струятся до лодыжек.

— Ну, приятель, испробуем тебя, — возгласил рыжий. — Бери палаш да отруби-ка девице голову. Это похищенная нами барышня из благородных. Родителей мы известили: чтоб к сегодняшнему утру прислали выкуп, а иначе пусть ждут голову дочери. Денег от них нет, а мы крепко держим слово. Руби! — И подал мне двуручный палаш.

Девушка опустилась на колени в мягкую траву, убрала золотые свои волосы, покорно обнажив белоснежную, дивную шею. А я, выходит дело, руби.

Бросил я палаш под ноги рыжему:

— Бери на себя грех, рыжий черт! Я не отрублю голову прекрасной девице, хоть на куски меня разорви!

— Ага! — усмехнулся рыжий, — вот ты себя и выдал. Будь ты простым парнем взял бы палаш да и рубанул, а не стал дожидаться, пока я тебе голову снесу. Ты, видать, из благородных, скорее своей головой поплатишься, нежели девицу убьешь. Ладно. Падай на колени, а девица тебе голову отрубит. Это моя дочь.

Девушка быстро поднялась, и рыжий протянул ей палаш: схватила она легко одной рукой палаш и резким поворотом головы откинула волосы.

Есть у меня хорошая привычка не теряться в минуту крайней опасности. Когда прелестная девица подняла палаш, глаза ее заблестели и ноздри расширились. Угрожающе сверкнули зубы в раскрытых розовых губках, словно желая укусить. Разметались по ветру длинные волосы... топнув ногой, она крикнула:«На колени! Молись!» Мало кто в этот момент не похолодел бы от страха.

Но я звонко рассмеялся и сказал:

— Не хочу молиться и на колени падать. И с головой прощаться не собираюсь. Я еще вам пригожусь, а пока что прошу твою дочь в жены. И если за год не заслужу ее руки — можешь со мной делать что хочешь.

Предводитель гайдамаков встретил мое предложение гримасой голодного волка перед прыжком на ягненка.

— Подумай прежде, чего себе желаешь, — возразил он, жестоко усмехаясь. — У моей дочери в обычае, если кто хочет взять ее в жены и не может выполнить ее условий, пытать того медленно и до смерти. Если она все твое тело истыкает ежовыми иглами, считай — так, для пробы.

— Это уж не твоя забота, — бросил я.

Гайдамак протянул мне руку. Я сразу понял — он задумал сжать мою, чтобы кровь брызнула из-под ногтей. Но я выстоял глазом не моргнув, адски болевшей рукою возьми да и ущипни разбойничью дочь за румяную щечку. Она меня, правда, по руке огрела, зато гайдамакам моя стойкость по душе пришлась.

Однако нежничать нам было некогда — судя по шуму и крикам, главные силы татар настигли разбитый авангард, и нам теперь противостоял стократ сильнейший противник.

Предводитель в приближении опасности и бровью не повел. По его знаку разбойники подожгли поваленный лес одновременно в пятидесяти местах. Все, кому удалось уцелеть после побоища, попрятались там, под сломанными деревьями, а теперь они — хоть пленники, хоть татары — обречены были сгореть! Отчаянные вопли из долины еще долго неслись нам вслед, когда мы поднимались, обремененные добычей, а покинутый склон напоминал великана, окутанного огненной мантией. Пока лес не превратится в пепел, татарам путь закрыт, и мы могли исчезнуть в горах.

Оружия мне не дали, зато навьючили огромный мешок, дабы я не забыл ослиной своей должности.

До утра мы ни разу не остановились — гайдамаки предпочитали ночные переходы. Видно, хорошо они знали леса, ущелья и расселины. Лишь на утро мы разложили огромный костер, но удовольствовались скудной трапезой.

— Как тебя зовут, — спросил главарь.

— Ярослав Тергуско, — назвал я первое имя, что пришло на память. Так звали отца Маринки: если уж ничего другого я не смог у него украсть, то решил по крайности присвоить его имя.

Около полудня мы продолжили путь и безлюдными тропами углубились в лабиринт ущелий. Наконец очутились в глубокой низине перед расколотой надвое скалистой стеной: одна ее половина выступами и впадинами хотела, казалось, сомкнуться с другой, и потому зазор вверху, казалось, был еще теснее, чем нижняя расщелина; когда я увидел узкую полоску неба и мелькающие клочья облаков, мне почудилось, будто одна скала падает на другую. Так мы подошли к лагерю гайдамаков, недоступной силам человеческим твердыне.

В повернутой к югу скале на высоте десяти саженей виднелся широкий вход в пещеру. Крутизна скалы шла резким наклоном вперед, верхний край ее выступал козырьком, так что спуститься в пещеру по веревке нечего было и думать.

Каким же способом попадали в пещеру гайдамаки? Загадка любопытная.

С противоположной скалы, немного выше хода в пещеру, бил горный источник. Пока гайдамаки не обосновались в пещере, этот ручей через глубокую расщелину струился в долину. Разбойничий люд по роду своих занятий часто преследовался вооруженной челядью владетелей окрестных усадеб и замков, и, само собой, разбойники не могли добраться до источника, если проход в скалах занимал противник. И когда кончалось вино, начинались муки жажды.

Придумали они соединить обе скалы мощными древесными стволами, просмолили выдолбленный желоб, заделали дно прочной жестью; вырубили в скале канал и отвели весь ручей в собственную пещеру. Поток давал сколько угодно воды и одновременно приводил в действие хитроумную мельницу. Колесо крутило тяжелую цепь с привязанными вместительными корзинами. И могли гайдамаки с помощью такой машины возвращаться домой или покидать пещеру, когда им заблагорассудится. Не более двух часов требовалось для подъема или спуска всего отряда посредством вечно работающей мельницы.

Это устраивало гайдамаков, но отнюдь не окрестных господ. Изменивший русло, укрощенный поток падал в пещеру напротив и, раз вода ее не заполняла, оставалось полагать, что струи стекали в каменные трещины и где-то находили выход.

Это доставило немало огорчений владетелю долины — князю Шиняв-скому: без воды остались мельница, лесопилка, рудообрабатывающая мастерская и кожевенная фабрика. И крестьяне, что жили ткачеством, подались кто куда — лен без воды не отбелить.

Но графу Потоцкому, владевшему богатыми соляными копями с другой строны горы, пришлось еще хуже. Весь горный склон — сплошь соль, озерцо, образованное подземными ключами, — солоно и непригодно к употреблению. Но когда гайдамаки изменили русло ручья Острог, не мог уразуметь славный граф Потоцкий, что же такое произошло в копях и как пресная вода затопила самые богатые шахты. Затыкали источник в одном месте, он бил в десятке других. И много времени прошло, пока знатные эти господа нашли причину своих несчастий. Тогда решили они объединить силы и выкурить дьявольских гайдамаков из пещеры в скалах.

Пока лиходеи грабили караваны, знатные господа еще терпели их бесчинства, но история с водой побудила к решительным действиям.

Задуманный поход против гайдамаков пришлось отложить из-за войны с венграми и шведами. Местные владетели со своими отрядами присоединились к войску. Однако война подошла к концу, татарская конница двинулась в Крым; настало время отомстить гайдамакам, а именно: подвергнуть их логово правильной осаде.

Вход в пещеру, широкий, словно портал собора в Кобленце, был защищен двойным бруствером с пробитыми в нем амбразурами. Похищенный с противоположной скалы ручей протекал не главным входом, а боковым каналом, падая на мельничное колесо, которое приводило в действие не только подъемную цепь, но и жернова для помола ржи. В пещере обитал мельник и разные другие мастера: кузнец, слесарь, портной и сапожник. В темноте пещеры работали они при свечах, но где доставали такое количество свечей, я узнал позднее.

Первый зал пещеры, куда еще проникал божий свет — насколько позволяла скала напротив, — зал с плавным сводчатым потолком, где сухой воздух давал возможность гайдамакам держать оружие, разного рода ударный и колющий инвентарь, награбленный из графских хранилищ. Среди них я увидел даже длинный фельдшланг, сплошь покрытый зеленой окисью. Здесь же хранили и зерно в больших каменных сусеках. Запасы предназначались для четырехсот человек на время длительной осады.

Из этого зала низкий, узкий коридор вел к мельнице — там я не был, а большой проем — в главную пещеру, просторную, как церковь: все четыреста разбойников, собранные в центре, казались малозаметной группой. Своды уходили в необъятную высь и терялись в полной тьме, недоступной мерцанию факелов.

В маленьких и больших гротах по стенам пещеры трудились ремесленники, как я думал, бедолаги, попавшие в лапы разбойников: вряд ли кто по своей воле согласился бы торчать здесь многие годы и в полумраке свечей шить одежду да плести опанки на потребу гайдамакам.

Предводитель и меня спервоначалу спросил, к какой работе я привычен, и я вполне правдиво ответил, что обучался артиллерийскому делу.

— Надо еще поглядеть, что ты за мастер, — буркнул он. — Хвастать на словах, а дела не знать — с нами такие шутки не проходят. Сейчас ты и сам убедишься.

Между тем разбойники втащили отбитую у татар добычу и сложили в одном из боковых гротов, куда я лишь бросил взгляд, пока отверстие задвигали каменной глыбой. Масса ценных вещей — пурпурные мантии, расшитые золотом женские наряды, ризы, развешанные по стенам, буквально ослепили меня, а в разных углах и закоулках поблескивали кубки, дароносицы, серебряные блюда, серебряные пастырские посохи и еще бог весть что.

Вздумай достойная компания распасться, каждый со своей долей мог бы жить как богатый человек. Но пока что вольным проходимцам не было нужды тратиться. Еды и питья — полная кладовая и погреб. Сала и хлеба ели досыта, и медовухи всякий пил сколько влезет. Никто, кроме предводителя и его дочери, не ведал секрета неисчерпаемых запасов. 'Кладовая всегда набита до отказа, и убыли не замечалось.

В первый же вечер широко отпраздновали победную вылазку. Гайдамаки плясали у костра, а подвыпив как следует, расселись вокруг обтянутого пурпуром постамента, где восседали главарь и его дочь. Вывели, вернее, вытащили какого-то парня — он отличался от остальной братии разве что опасливой бледностью. И тут я понял, что гайдамаки собираются творить суд.

Удивительный обычай! Сначала судьи крепко выпивали и, должным образом подготовленные, вершили правосудие. Знание римского права черпали из винных бочек.

— Юрко, — обратился к нему главарь, — тебя поставили на форпост. А ты трусливо сбежал и запоздал дать нам знак о приближении татар.

— Что мне было делать, — начал обвиняемый. — Меня поставили наблюдать за татарами. Татары не приходили, зато пришли волки. Знаете ведь — огромная стая увязалась за татарским войском и сопровождает его с места на место, как хорошая охотничья собака своего хозяина. На меня кинулось штук десять, а может, пятьдесят. Если б меня сожрали волки — какие знаки вам подавать? Я не убежал, а залез в дупло и защищался — один против пятидесяти. Какая ж это трусость? Удаль, а не трусость!

— Ерунду болтаешь! — крикнул главарь. — Ты был обязан выполнить приказ. А коли говоришь, что ты не трус, подвергнем тебя испытанию.

— Хоть бы и так, я не побоюсь! — бахвалился парень, ударяя себя в грудь.

Предводитель гайдамаков сошел с постамента, ведя за руку дочь, и приказал всей компании следовать за ним.

Они двинулись к дальнему краю пещеры, до сих пор скрытому от меня темнотой.

Там, между полом и скалистой стеной, чернел провал в зловещую глубь. Глаз едва ловил водную гладь. Главарь взял пучок соломы, зажег от факела и бросил вниз. Горящий венок осветил пропасть и, коснувшись подземных вод, еще несколько секунд позволял созерцать адское великолепие бездны. Сорвал отец со своей дочери оранжевый шелковый платок, обнажив округлые плечи и снежную роскошь ее груди.

И швырнул платок в бездну.

— Ну, Юрко, — повернулся он к обвиняемому, — ты часто бахвалился мужеством перед своими товарищами. Ты даже примеривался взять Маду в жены. Будь еще смелей: это платок невесты — принеси его нам.

Юрко вроде как изготовился к прыжку, но, подойдя к перилам, ограждающим провал, и заглянув в пропасть, стал чесать затылок и скорчил довольно кислую гримасу.

— Прыгай! — закричали все.

Юрко занес ногу на перила, словно желая их оседлать, глянул еще раз в жуткую глубину, убрал ногу.

— Пусть дьявол туда прыгает! Живым оттуда не выбраться.

— Гей, да ты трус! — загудело отовсюду. Разбойники обступили парня, отобрали оружие, вцепились в лохматые космы и куда-то поволокли.

В стене пещеры зияла трещина — такая узкая, что только одному человеку под силу было туда протиснуться.

Каменную плиту, что закрывала отверстие, могли с трудом отодвинуть шестеро дюжих парней.

В зловещем и гулком смехе рассеялся отчаянный вопль заживо погребенного. Началась «пляска смерти». Ужасней я ничего в жизни не видывал. Прекрасная Мада застыла фигурой с того света, и каждый должен был пройти круг с мертвой Мадой.

Когда дошла очередь до меня, предводитель закричал:

— Эй, тебе нельзя танцевать с Мадой. Ты пока еще не прошел испытания. Но я помню, как ты клялся заполучить ее руку.

— Я сдержу слово.

— И я тоже. Невестин платок плавает там, внизу, на воде. Принеси его. Прыгай, коли не побоишься.

— Не побоюсь!

(— Неужто ты отважился на этакое безумство? — воскликнул заинтересованный князь.

— Греховное искушение по причине похоти к бесстыдной персоне женского пола, — продиктовал советник в протокол.)

Ясное дело, отважился. Однако же прошу господ судей не добавлять лишнего злодеяния: во-первых, мне выбирать не приходилось — либо прыгай, либо втискивайся в склеп, где хоронят трусов. Кроме того, я знал точно — особого риска нет. Еще в бытность свою школяром мне случалось видеть разные копи и в том числе соляные. При свете брошенного в шахту пучка соломы распознал я на дне озера темно-синие слои, напоминающие очертанием луковицы, а уж это верный признак соляной копи. Нетрудно сообразить, что зловещая гладь внизу — соляное озеро, где человек не утонет. При свете второго пучка я успел заметить на другой стене высеченную в камне крутую лестницу, что вела из пещеры к озеру, а стало быть, опасность не так уж велика... Но вот если кто-либо осмелится назвать мою дорогую возлюбленную Маду бесстыдной персоной, я этого не потерплю. Она чиста и невинна. Она была при жизни ангелом на земле, а после смерти стала моим ангелом хранителем в небесах; я готов любого ее оскорбителя вызвать на суд божий с копьем, мечом, боевой палицей; пусть мой противник наденет панцирь — мне достаточно шелковой рубашки. Я продолжу признание, если в протоколе исправят соответствующий пассаж, или же—в случае отказа председателя — после поединка с ним.

(— Да, господин советник, — провозгласил князь, — обвиняемый прав.

Я также прошу исправить пассаж в протоколе или предстать перед обвиняемым с копьем, мечом и боевой палицей. Был предпочтен первый вариант, и фразу в протоколе записали так: «Греховное богоискушение из чистого чувства к достойной девице».

— Ну, теперь можешь прыгать!)

Я не заставил себя дважды просить, вскочил на перила, с силой оттолкнулся и — руки-ноги по швам, полетел прямиком в бездну. Падение с каждой секундой ускорялось, и под конец громом гудел в ушах рассеченный моим телом воздух. Вдруг я враз оглох, вода сомкнулась над головой, глаза, губы и нос куснула едкая соль. С перепугу хоть богу молись! Рот наполнился соленой водой, но в следующий момент я очутился на поверхности. Соленое озеро не даст утонуть. При свете еще не погасшего пучка соломы отыскал я платок прекрасной Мады, обернул вокруг шеи и в этот момент услышал ободряющие крики гайдамаков, усиленные эхом до адского воя. Потом посмотрел вверх и увидел мелькание факелов, что светились, словно кровавые звезды на инфернальном небосводе.

Двумя-тремя рывками достиг я края соленого озера в заранее намеченном месте, где начинались высеченные в скале ступени. Этой лестницей пользовались гайдамаки, когда им требовалась соль для кухни.

Сто восемьдесят ступеней. Впрочем, для меня их было девяносто — я прыгал через одну. Не прошло и трех минут, как я стоял перед Мадой, белый от соли, точно хорошо напудренный демон.

Разбойники принесли меня на плечах, обожаемая Мада застенчиво улыбнулась и протянула мне дивный цветок — долго хранил я этот цветок на груди. В радостном одушевлении я хотел обнять ее, но харампаша схватил меня за воротник потянул обратно.

— Хо-хо, малый, это было лишь крещение, а теперь предстоит миропомазание. Ты должен принять нашу веру — дочь предводителя может выбрать только единоверца.

Менять религию, похоже, становится у меня привычкой. Ладно, заметил я, приму, отчего ж не принять.

Предводитель дал знак одному из своих людей готовиться к церемонии. Это был поп.

Я сразу догадался, кто он: из всей компании лишь он ухитрялся столько пить и петь.

— Тебе надобно знать, — объяснил мне харампаша, — что входящий в наше братство получает новое имя. Меня зовут Медведь, можно звать и «несравненный», потому как медведи всегда ходят не парой, а в одиночку. Ну, а тебя каким именем наречь?

Тут выступили доброхоты-восприемники: один предложил имя Щука, поскольку я так хорошо плаваю. Другой рекомендовал Лебедь, но я объяснил, что главное мое ремесло — не плавание, но артиллерия, и потому пусть именуют меня отныне Бараном (понимай — «стенобоем»).

Меж тем длиннобородый разбойник переоделся попом. Водрузил золотую скуфью, что как нельзя лучше подходила к его сальным, немытым космам, поверх расхожей одежонки напялил златотканую ризу, а ноги сунул в огромные, расшитые золотом туфли, несомненно, снятые с мощей какого-нибудь святого: в туфли наш святой отец влез, как был, прямо в поршнях. В руке он держал массивный серебряный крест. И мне подумалось, что ради сей золотой ризы поп не иначе как пристукнул этим распятием какого-нибудь другого попа.

Тут он начал вытворять всякие фокусы, несколько напоминавшие литургию; слов я не разумел — он говорил по-гречески, — но заметил, однако, что смиренные прихожане надрывались иногда от хохота. Он помазал мой нос, уж не знаю чем, и обкурил кадилом так, что я чуть не задохнулся. В заключение нарек меня «Бараном» и, по епископальному обычаю, ударил по щеке; но поскольку удар был нанесен не рукой епископа, а здоровенной разбойничьей лапой, у меня в ушах зазвенело. Стоял я, преклонив колени, так что мне пришлось опереться ладонями, дабы не упасть совсем.

Церемонией этой я был сыт по горло.

Я вскочил и дал своему крестному отцу такую пощечину, что золотая скуфья, туфли и сам поп разлетелись кто куда.

(— Actus majoris potentiae contra ecclesiasticam personam![14] — тотчас продиктовал советник.

Но его высочество держался за живот от смеха:

— Комично в высшей степени! И тебя за это не подвергли отлучению?) Совсем наоборот — я лишь возвысился в их глазах. Главарь хлопнул

меня по плечу:

— Теперь вижу, ты парень что надо, не побоялся вернуть попу оплеуху. После этого мы еще выпили за благополучное завершение церемонии.

Факелы потухли все до единого, разбойники улеглись спать, завернувшись в тулупы и овчины.

Даже в темноте я разглядел, что постель моей Мады устроена в довольно высоком гроте, куда можно попасть по веревочной лестнице. Но лестницу она подняла за собой.

Вскоре, гулко разносясь под сводами пещеры, послышались сопение и храп четырехсот человек, плеск ручья да скрежет мельничного колеса.

Затем рог часового возвестил рассвет. Разбойники быстро поднялись, ожидая приказа предводителя, вышедшего из бокового грота.

Каждому была определена какая-либо работа. Гайдамаки трудились, обстраивая свою пещеру, и с течением времени высекли и пробили разнообразные ходы, лестницы и галереи, назначение коих я сначала не понимал.

Медведь с Мадой и несколькими вожаками повели меня в переднее помещение, где размещался арсенал. Он показал мне прежде виденный фельдшланг, наградив его хорошим пинком.

— Погляди-ка, Баран. Ты назвался пушкарем и, стало быть, знаешь, как обращаться с этой штукой. Попробуй выстрелить. Это знаменитое орудие мы похитили из замка Потоцкого вместе со всем оружейным складом. Шестнадцать человек тащили тяжеленный ствол на плечах, каждые двести шагов их сменяли другие шестнадцать. А когда наконец дотащили — убедились в его непригодности. Положили на землю, зарядили — я посадил четырех молодцов на ствол, как на лошадь, чтобы держать равновесие, а сам прицелился, хотел пальнуть через отверстие пещеры. Бык, Аист и Журавль стояли позади и смотрели, что будет. Едва я поднес раскаленный железный прут к запалу, пушка так подпрыгнула, что сидевшие четверо парней взлетели к самому своду, а ядро почему-то вонзилось в потолок. Оно там и до сих пор торчит, можешь убедиться. Я расхохотался от души.

— Смейся, смейся, — нахмурился Медведь. — Тогда я решил испытать еще раз. Обмотал шею этой гадины канатом, чтоб не прыгала кверху, да привязал с двух сторон к толстым кольям. Ну, прыгай теперь, коли сможешь, крикнул я и еще раз поджег запал: чудище не подпрыгнуло, но отскочило назад, вырвало колья, в момент сломало Быку правую ногу, Аисту левую, а Журавлю так и вовсе обе. Ядро попало куда-то в угол, куда я и не собирался целиться. Покажи хоть ты, как обращаться с чертовой бестией.

— Эх ты, несмышленый Медведь, — со смехом сказал я. — Ваше счастье, что проржавевшее орудие не взорвалось на части и не поубивало вас всех, как вы того заслужили. Пушку должно прежде всего отполировать до зеркального блеска. Да и где видано, чтобы пушка лежала на земле? Нужен лафет, нужны колеса.

Где им додуматься до подобных премудростей? Когда я раскрыл Медведю секреты сей высокой науки, предоставил он в мое распоряжение колесника и кузнеца для сооружения сложного механизма, с помощью которого фельдшланг стрелял бы и откатывался, не ломая ноги тем, кто позади стоит. Я сам немало поработал: счистил со ствола чуть ли не столетнюю ржавчину и отполировал до блеска.

У гайдамаков были веские основания торопиться: татары ушли из Польши, прихватив с собой в Крым пленное воинство князя Ракоци, и польские вельможи вернулись в свои замки. Теперь ничто не мешало им выступить против обнаглевшей за время войны разбойничьей банды.

Дозорные день за днем приносили тревожные известия: все дороги из долины Пресьяка перекрыты вооруженной охраной. Разбойники возвращались не с добычей, а с пробитыми головами.

На сей раз оба владельца действовали в полном согласии и решили общими усилиями выкурить гайдамаков.

Разбойники только посмеивались.

Но когда они убедились, что полностью отрезаны от внешнего мира, случилась вещь странная: харампаша велел выдавать каждому двойную порцию еды и питья.

Я крайне удивился подобному расточительству. Мы получали каждый день свежую козлятину и баранину, хотя в пещере не держали животных, а припасы не скудели.

Противник меж тем продвигался по ущелью, все ближе подступая к разбойничьему логову.

Гайдамаки давно придумали любопытную стратегию в борьбе с нападающими и обращали врага в позорное бегство так: через искусственный туннель, открыв подземный шлюз, освобождали озеро на дне пещеры; мощные потоки соленой воды мгновенно сметали неприятеля. Однако солдаты Шинявского знали об этой военной хитрости и однажды, после туманной ночи, когда солнце едва замаячило в полдень, мы различили каменную стену, полностью преградившую выход в долину. Стену воздвигли циклопическим манером из каменных глыб с отверстием в нижней части, закругленным наподобие арки, так что водяной поток скатывался плавно и спокойно, не причиняя никакого ущерба. 1 Беда, да и только. Однако размеры несчастья стали понятны лишь на второй и третий день: стена росла кверху, в каменных глыбах зияли амбразуры.

Я наперед объяснил Медведю, какая участь нас ожидает. Когда стена сравняется с отводным каналом, солдаты Шинявского выстрелом из аркебузы перебросят прочную веревку, с помощью веревки перетащат железную цепь и сорвут все сооружение.

Тогда нам хоть умирай от жажды, потому что запасать воду бесполезно: соляные горные породы сделают ее непригодной для питья.

— Нам грозит еще большее несчастье, — проворчал паша. — Ты всего не знаешь. — И с этой минуты он заметно помрачнел.

Гайдамаки совершили несколько ночных вылазок, дабы разрушить проклятую стену, но осаждающие были настороже, встречали их прицельным огнем, и возвращались разбойники с пробитой головой.

Теперь вся надежда банды оставалась на меня. На меня и на фельдшланг, хорошенько отполированный мною. Лафет, сработанный по моим указаниям, был готов, рядом лежали отлитые мной снаряды.

Между тем вражеский бастион достиг устрашающей высоты, сравнявшись с нашим отводным каналом. Оглушительно трещали барабаны, задорно гудели трубы — осаждающие предвкушали радость победы. Словно каменщики, что празднуют конец работы, ставя майское дерево, украшенное лентами и плодами, так и враги наши водрузили на стене виселицу, колесо и карающую руку с палашом. Яснее ясного так обозначался смертный приговор разбойникам.

Выбрав недоступное для наших пуль место, вражеский полковник самолично установил аркебузу на треножник, направил ее, как я и предполагал, в сторону отводного канала.

— Ну, а теперь гляди, — сказал я Медведю и взял на прицел вражеский бастион.

Выстрелили враги, выстрелил и я. Только после моего залпа исчезла виселица и полковник вместе с ней. Вторым залпом я прицелился в основание стены, а после шестого выстрела каменная громада с грохотом рухнула на мушкетеров, что суетились возле амбразур. Никто в живых не остался.

С диким ревом бросились гайдамаки из пещеры, спустились в хитроумных своих корзинах и напали на устрашенную толпу осаждающих. Пока они сражались с рассеянными в долине солдатами, подкатил я свой фельдшланг поближе к выходу и пустил ядро над головами гайдамаков в сторону спешащих на помощь отрядов Потоцкого. В результате гайдамаки одержали полную победу над тем и другим графом, вынудили их отступить в свои замки и забрали много всякого добра.

Вот какова пушка, если умеешь с ней обращаться!

(— Хватит злодеяний для одного дня, — прервал князь. — Пойдем спать, препоручив дух наш господу. А допрос продолжим завтра.)

 

 

 

Часть третья

 

НА СЛУЖБЕ У КНЯЗЯ

 

Малах

 

На другой день обвиняемый продолжил свое признание.

После чудесного освобождения такая меня одолела набожность, что решил я перейти в лоно римско-католической церкви. Пышные церемонии, возвышенное благоговение и милосердие священнослужителей покорили мое сердце. Но особенно привлекало меня таинство исповеди. Как легко становится на душе, когда наконец-то можешь выговориться, поверить другому человеку самое сокровенное, что тяготит тебя днем и ночью, во сне и наяву, в трудах и в отдыхе! Какое облегчение — излить душу да еще и получить отпущение, вырвать из рук дьявола долговое письмо! Одного дня оказалось мало, целую неделю исповедовался я доброму отцу Агапитусу.

В конце концов не утаил я от него, что сыт по горло святой монастырской жизнью — ходи день-деньской за больными; куда вольготней вернуться в мирскую суету, даже если не жить прежней греховной жизнью, но проводить время в полезной веселости. Я попросил у него рекомендаций к какому-либо польскому сиятельству —- хорошо бы наняться на службу, где работы поменее, а развлечений поболее. Таких господ немало, и люди моего склада им позарез нужны.

— Дорогой сын мой, — начал священник, — увы, не могу рекомендовать тебя светскому владыке; ведь мало упомянуть, что ты здесь, в монастыре, столько-то дней был нашим достохвальным собратом: надо подтвердить безупречность твоей предыдущей жизни, а насколько я понимаю, дело обстоит как раз наоборот. Выдать фальшивое свидетельство — противу моих убеждений. Постараюсь тем не менее помочь тебе. Возьми посох, у меня оставленный. Он по-прежнему полон золота. С костылем под мышкой доберись до Лемберга и там, в нищенском облачении, поищи в еврейском квартале мастера Малаха. Порасспроси, и непременно найдешь его. Он отменный компаньон дьявола и живет жизнью пагубной. Ему давно пора на костер, и помоги господи святой инквизиции воздать Малаху по заслугам. Словом, это весьма нужный тебе человек. Намекни, что тебе надобно, он поймет с полуслова, а если приоткроешь спрятанное в посохе, наверняка поможет, ибо лихоимец давно заложил душу дьяволу. А я ничем пособить не могу.

Я и сам понимал, что святой отец не может мне, записному грешнику, дать фальшивое рекомендательное письмо, спасибо навел на след подходящего дельца. Благоговейно поцеловал я пастырскую руку, попрощался, взял костыль под мышку и заковылял — на сей раз притворно — по дороге в Лемберг. Шел пешком, выпрашивал милостыню, чтоб самого не ограбили.

В Лемберге отыскал я еврейский квартал — в тесный переулок и телега бы не проехала. Во всю ширь тесноты сей раскинулся рынок всякого старья. Меня сразу окружили маленькие попрошайки. Я достал из мешка динар и пообещал его тому, кто приведет меня к мастеру Малаху. Сорванцы заспорили насчет динара. Один — постарше и посильней, которому удалось побороть остальных, решил сам отработать динар.

Он повел меня разными закоулками, где и двое встречных едва смогли бы разойтись, к хибаре — у двери торчала старуха в бархатной повязке до бровей. Мальчишка зажал в кулаке динар и, убегая, крикнул:

— Я не знаю, где Малах живет, а вот она знает!

Старуха беспрестанно кивала головой, будто в подтверждение: да, да, все так. Делать нечего, достал я из кармана серебряную монету:

— Слушай, матушка, я дам тебе эту красивую монету, если скажешь, где живет мастер Малах.

Старуха кивнула, поднялась с табуретки, прошла в лавку, наполнила флягу красной польской наливкой и подала мне, протянув другую руку за деньгами.

— Не надо водки! — заорал я. — Мне нужен Малах.

Матушка послушно прошлепала в лавку и принесла другую бутылку — на сей раз с зеленой водкой. Уразумел я наконец — окаянный постреленок завел меня к глухой бабке, тут как ни кричи, не докричишься.

Третий раз протрубил я ей в ухо имя Малаха, закивала она и вернулась с коробочкой порошка от насекомых, который и намеревалась обменять на серебряную монету.

Может, думаю, полновесный талер чудо сотворит — излечит ее от глухоты? Так и есть. Прояснилась ее физиономия:

— Малах? — зашептала она. — Пойдем.

Старуха заперла лавку, открыла калитку в углу и пустила меня в заросший сорняками двор. Оттуда пошли мы по скрипучей лестнице на чердак, увешанный грязным бельем, потом на другой чердак, далее узким ходом вниз через каморку в подвал, затем вышли к висячему мостку над зловонной канавой и наконец попали в длинный, тяжким эхом отдающий коридор; постучала старуха клюкой в дубовую дверь и шепнула мне:

— Я тоже не знаю, где Малах живет, зато привела тебя к чудодею, он-то уж все знает.

Отворилась дубовая дверь ■— на пороге стоял слепой старик с внушительной серебряной бородой. На нем был прекрасный шелковый кафтан, схваченный дорогим восточным поясом. Все это означало, что просвещение моего невежества обойдется здесь еще дороже. Пришлось достать золотой.

- Ты, верно, и есть чудодей, который все знает? — спросил я. Старик не скупился на слова и с готовностью разъяснил, что он понимает язык птиц и четвероногих, беседует с драконами, умеет под землей отыскивать воду, каждому может сказать, сын ли тот своего отца, и к тому же знает, на каком наречии разговаривают демоны.

— Вся твоя премудрость мне не нужна, — вздохнул я. — Скажи только, где найти Малаха, и я в долгу не останусь.

— Драгоценнейший сын мой, — начал старик и заморгал слепыми глазами. — Ну и задачу ты мне задал! Ведь Малахов на свете, как цветов на лугу и звезд на небе. Только в Лемберге живут семьдесят два Малаха: Малах Мешуге, Малах Мизраим, Малах Хошен, Малах Пинкас, Малах Хаймович, — откуда мне знать, какого тебе надобно.

— Того, кто подделывает бумаги.

— О сын мой! — возопил старик. — Что заставило тебя ступить на сей пагубный путь! Уходи! Те, кого я знаю, все до одного люди честные, богобоязненные.

Надо было немедленно освежить память чудодея, и я сунул ему золотой. Старик опытными пальцами пощупал монету и, убедившись в подлинности, выдал соломоново решение вопроса:

— Я не могу точно угадать, кого ты ищешь. Ты его сроду не видел, а я и вовсе слеп. Знание человеческое здесь бессильно. Божья власть проявляется в чудесах, а наше дело — уповать на нее.

Старик взял длинную стальную иглу, воткнул в толстую книгу, открыл последнюю страницу, которой коснулось острие, и заскользил по строкам кончиками пальцев. И вдохновенно заговорил провидец:

— Открылся мне не кто иной, как Бен Малах Пейксото — португалец. Не я, но бог выбрал его.

Где мне его найти?

— Он живет аккурат напротив моего дома. Постучи два раза, потом стукни разок, и еще дважды. Тогда тебя впустят. А теперь ступай с миром.

Дюжий малый — его слуга — проводил меня с фонарем по темной лестнице, выпустил в калитку: я очутился в том же самом переулке. Дом Малаха был первый угловой. А меня полдня таскали туда-сюда, взад-вперед, через весь квартал, чтобы подвести к самому первому дому! После условного стука в дверь меня впустил некий карлик с лицом оттенка спелой айвы: был ли то мужчина или женщина — я так и не разобрал. Языка, на котором говорило это существо, понять невозможно, да и язык ли то был?

По скрипучей лестнице я поднялся за ним — или за ней — в темную комнату, где кто-то сидел в углу спиной ко мне и во время разговора ни разу не обернулся. Перед этим человеком стояло зеркало — он превосходно мог за мной наблюдать. Я же мало что разглядел в зеркале — заметил только отсутствие бороды. Лицо гладкое, по обычаю португальских евреев, было намазано аурипигментом (средством для удаления волос): закон Моисеев запрещал касаться щек и подбородка железом.

— Малах дома? — спросил я.

— Малах дома, — отвечал странный человек. Далее он постоянно говорил от третьего лица, так что я не мог бы поклясться, Малах он или нет.

— Что ты от него хочешь?

Я изложил коротко и связно, что хочу поступить на службу ко двору князя Вышневецкого. Необходима грамота на дворянство, доказывающая мое благородное происхождение, затем академический диплом — знак моего усердия в науках, документы о крещении, конфирмации — свидетельство католического воспитания; кроме того, рекомендательное письмо от некой титулованной особы, где бы я изображался верным и доблестным рыцарем.

— Конечно, я за все уплачу. Ты, Малах, только цену скажи. Призванная к ответу персона, сидя, как прежде, спиной ко мне, промолвила тихим низким голосом:

— Малах имеет сказать следующее: ты явно не по адресу обратился, Малах и пальцем не шевельнет ради столь богомерзких затей. Малах никогда не общается со всякой рванью. Если хочешь стать истинным дворянином и располагаешь для этого средствами, ступай к приятелю Малаха — торговцу платьем Малкусу, что обслуживает знатных господ. Он живет на углу Бетелева переулка возле колодца. У него ты найдешь великолепные бархатные костюмы, плащи, отороченные куницей, пояса и всякие мелочи по твоему выбору. Он уж постарается сделать из тебя благородного господина — за деньги, естественно. А сюда больше ни ногой. Малах — человек добропорядочный, его уста не осквернены ложью, а руки не запятнаны чернилами от фальшивых бумаг.

И побрел я по узким проулкам, решив, что, верно, не с настоящим Малахом беседовал. Прав Пейксото — в таких лохмотьях смешно заявлять какие бы то ни было претензии. Неплохо бы отыскать Бетелев переулок и фонтан, где находится лавка Малкуса; после долгих блужданий увидел я лавку и хозяина.

— Какое счастье вновь лицезреть вашу милость в добром здравии, — радостно возопил стоящий в дверях коротышка. — Сгори я в пепел, коли не минула добрая сотня лет с последней нашей встречи, а я так сразу вас признал. Как не признать достоуважаемого господина Зденека Коханов-ского, который на спор совершил паломничество в Рим и возвращается в рубище паломника. Ну и остер глаз у Малкуса! Голову кладу за бездырочную пуговицу — никто, кроме меня, не признает в этом маскарадном тряпье господина рыцаря Зденека Кохановского, и если красавица Персида, что на знаменитом турнире преподнесла вам венок, сейчас вас увидит, то уж наверняка скажет: бросьте этому нищему грош да гоните вон! Да, да, красавица Персида теперь княгиня, супруга могущественного князя Вышневецкого. Но я-то уж не забыл высокородного моего господина! До сих пор свято храню замечательную одежду, что вы у меня заложили. Даже и вышитый кожаный пояс с разными карманами для документов.

Я всегда знал: рано или поздно вернетесь вы из Святой земли и выкупите свои вещи. Зденек Кохановский — достойный рыцарь верности и чести. Понял я, что суждено мне превратиться в Зденека Кохановского. Костюм пришелся мне впору, так что у меня у самого сомнений не осталось: я и есть Кохановский.

Преображенный в нарядного мазура, спросил с Малкуса, что стоит сия метаморфоза.

— Позвольте напомнить, — только сумму заклада. Великолепные драгоценности, посланные красавице Персиде, в счет не идут. Всего сто золотых.

— Сто золотых! — вскричал я. — Да таких денег сам воевода не платит за платье.

Малкус лукаво усмехнулся:

— Может быть, может быть. А как насчет документов, что лежат в кармане у пояса? Когда вы, милостивый господин, их у меня оставили, то велели поклясться, чтобы я их хранил, как зеницу ока. Ваше повеление исполнено. Что это за бумаги, я и понятия не имею, разбираю только собственный почерк, не знаю ни латыни, ни греческого, не знаю даже, как это читают справа налево. Бумаги в кармане у пояса, извольте взглянуть.

Я расстегнул карман: мелькнули разные документы, в том числе пергаменты и дворянский патент. Я просматривал одну бумагу за другой; вот на листе герб в виде отрубленной головы турка (и впрямь занятное совпадение, вот только трофей свой я заполучил не в битве); академический диплом за подписью ректора Сорбонны, удостоверяющий степень бакалавра; свидетельства о крещении и конфирмации от краковского архиепископа; подтверждение моих боевых заслуг от фельдмаршала Монтекучоллы; священная грамота иерусалимского патриарха паломнику гроба господня... и все на имя Зденека Кохановского. Малкус хитро подмигнул: — Ну как, стоит платье сотни золотых?

Я крепко хлопнул его по плечу и отдал деньги. Одежда вряд ли тянула на десяток монет, но бумаги!... Сделкой я остался доволен.

В Лемберге промышляла в ту пору целая банда фальшивых дел мастеров: действовали они так ловко и запутанно — случай со мной это подтверждает, — что схватить их с поличным было невозможно.

Я мог смело называться новым именем. Его подлинный владелец пропал восемь лет тому, исчез где-то в Святой земле или погиб в Венгрии в борьбе с неверными. Если даже кто и помнил его безусым юнцом — вряд ли удивился бы сейчас: восемь лет скитаний могли основательно изменить человека. А впрочем, я полагал, что меня даже и родная мать теперь бы не узнала.

Князь оказался в очень зрелых летах и так толст, что пояс едва удерживал брюхо. Шевелюра и борода — справа почти седые, слева почти черные — придавали ему странный вид. Когда я представился, он порывисто схватил меня 5а руки:

— Здецек! Вернулся! Черт возьми, в какого молодца превратился! А помнишь, что мы последний раз вытворяли?

Да, в первую же минуту влип. Откуда мне помнить? Пришлось сказать самое вероятное:

— Как что? Пили, конечно.

— Верно. А помнишь, на что спорили?

Ничего удивительного, если не помнишь того, чего с тобой и не было вовсе. Однако надо же было что-то ответить, и я ляпнул наудачу:

— Кто первый под стол свалится. Расхохотался князь, обнял, поцеловал меня.

— Ты, Зденек, парень хоть куда. Ну и память! Дьявол тебя раздери, коли ты сейчас со мной не выпьешь. Тащите братину!

Принесли братину — объемистый, двукрат против обычного, золотой кубок — и наполнили токайским. Я истомился от долгого воздержания и сейчас, дорвавшись, я выпил братину до последней капли.

— Узнаю своего Зденека — нечистый тебя в песь! — крикнул князь.

В результате остался его сиятельство под столом, а я во дворце как в собственном доме.

 

 

Персида

 

 

(— Crimen falsi![15] — продиктовал советник.

— Однако, не spontaneum[16], — возразил князь, — и не immediatum[17]! Обвиняемый действовал по совету отца Агапитуса, а в фальсификации виновны евреи, сжечь бы их на костре за это! Обвиняемый, напротив, «contonatur»[18]!

— Если и дальше так пойдет, — проворчал советник, — злодей выпутается из всех maleficium[19]. Ну, ergo[20], ты — как тебя теперь звать — Зденек Кохановский, продолжай!)

Самые памятные дни своей жизни прожил я под этим именем. При княжеском дворе со мной обращались как с закадычным другом. В обширных лесных угодьях мы охотились на медведей и туров и возвращались пировать во дворец. В часы возлияний музыканты из Богемии дудели завлекательные песни на своих турецких дудках, а семеро шутов вовсю потешали гостей. Порою знатные господа, опорожнив братину, валились под стол, и слуги тащили их в постель, а мы с князем оставались за столом на пару, поскольку держались лучше всех. Во время пиров я рассказывал почтенному обществу любопытные эпизоды своего паломничества, вызывая всеобщее удивление.

До сих пор я не видел во дворце ни одной женщины. Княгиня в это время совершала паломничество в бердичевский монастырь. Судя по застольным беседам, восьмилетний брак не принес реальных результатов, и княгиня дала обет, решив посетить чудотворную обитель, и забрала с собой всю женскую прислугу.

Ее возвращение очень и очень беспокоило меня. Кроме сиятельного супруга все вокруг знали, что Зденек Кохановский был в молодости возлюбленным княгини и отправился странствовать лишь потому, что его пассию выдали за богатого князя. Если б муж догадывался об этом, вряд ли возвращение старого приятеля доставило бы ему удовольствие.

Но когда приедет княгиня... Признает ли она во мне Зденека Коханов-ского? Что будет, если проницательным глазам влюбленной женщины откроется различие меж настоящим и мнимым Кохановским? А ну как она заявит: вы все одурачены, я вижу насквозь этого человека, его предательские глаза ничем даже не напоминают Зденека! Или вдруг узнает с первого взгляда и спросит на манер супруга, о чем мы тогда, мол, говорили! И что если я снова угадаю?

Князь, кстати сказать, весьма гордился победой над гайдамаками в рождественскую ночь. Изрубил всех в куски, уйти удалось только главарю с несколькими людьми, и пушку разбойничью захватили, а главного канонира вздернул на высоченном дереве. Я и не думал протестовать, доказывая, что я цел и невредим, напротив, изумлялся героизму князя и охотно внимал его россказням о страшных гайдамаках, словно отродясь о них и слыхом не слыхивал.

В один прекрасный день все дамское общество вернулось с богомолья. Во дворце кружилось эхо веселых женских голосов, коридоры заполнили знатные дамы, камеристки и служанки. Князь и придворные спешили их приветствовать. Мне, понятно, приветствовать было некого. Мне было любопытно взглянуть на ту красавицу, ради которой обладатель моего имени отправился странствовать по свету.

Князь бросился навстречу, чтобы помочь своей супруге выйти из кареты.

Я увидел высокую, стройную женщину с черными, как смоль, волосами. На белом лице резко выделялись большие, темные глаза и яркий, пунцовый рот.

Сиятельный супруг чмокнул ее слюнявым ртом, и она брезгливо отворотилась. А князь был вне себя от радости, что его благоверная наконец-то воротилась. Гости и ревностная прислуга торопились приветствовать госпожу. Кому дозволял ранг — целовали руку, остальные — подол платья. Я держался несколько позади, дабы оттянуть момент встречи и постепенно войти в роль, но князь быстро обернулся:

— Смотри-ка, кто у нас гостит! — воскликнул он и потащил меня за руку. — Узнаешь? Гляди внимательно.

Я вздрогнул. Ни один судья так не сверлил глазами обвиняемого, как жена князя меня. Если бы в тот момент она спросила мое имя и звание, я бы сразу же признался: Баран, один из гайдамацких вожаков.

— Ну вот, и ты его не узнала, — засмеялся князь. — Я так и думал. А ведь это наш без вести пропавший друг — Зденек Кохановский!

Теперь настал мой час проницать ее душу. Ее глаза сверкнули. Я увидел в их глубине бесконечный огненный мир — так изображают Олимп мифологических богов или адскую бездну, полную вопиющих грешников. Увидел только на секунду, только я, князь не заметил ничего. И вновь лицо ее стало холодным и равнодушным. Княгиня величественно наклонила свою прекрасную головку и протянула мне кончики пальцев для поцелуя. Затем взяла под руку своего мужа и с неожиданной любезностью обратилась к нему по-французски:

— Comment vous portez-vous, mon petit drole?[21] Меня она более не удостоила взглядом.

Я же зато почувствовал себя в своей стихии.

С возвращением княгини изменилась обычная наша жизнь. Прекратились развеселые гулянки до утра, лихой компании дали от ворот поворот. Добрый патер Агапитус предписал супружеской чете новый распорядок, необходимый для должного действия благословения. Строгое соблюдение постов, самая простая еда, особливо увеличивающая жизненные силы, как-то: улитки, лягушки, всякие корни, что зреют во мраке подземелья. Собутыльникам это было не по вкусу, и в конце концов я один остался с князем и княгиней, присутствуя при ежедневных трапезах и развлекая их захватывающими рассказами. Вечерами княгиня велела мне приносить наставительную книгу «Столпы мученичества» и читала вслух, покуда князя не начинало клонить в сон и он не отправлялся на боковую.

Все это время княгиня соблюдала строгую дистанцию по отношению ко мне. В глаза не смотрела, а если обращалась с какой-нибудь фразой, то исключительно к моим сапогам. Поведение ее отличалось скромностью и благочестием. Садясь за стол и поднимаясь от стола, она подолгу молилась. Она называла меня не по имени, а только «сударь» и, желая выказать мне высшую степень пренебрежения, ластилась в моем присутствии к муженьку: трепала его по жирным, обросшим щетиной щекам, дергала за усы, пытаясь развеселить.

А перед сном каждый вечер своими белыми изящными ручками готовила супругу специальный напиток по рецепту патера Агапитуса, дабы помочь действию благословения и обета. Туда подмешивались всевозможные дорогие пряности, о коих расскажу в свое время, ибо впоследствии я и сам освоил это искуство; чудотворное воздействие их не подлежит сомнению. В напиток подливалось горячее красное вино, и князь, выхлебав сию панацею, обычно говаривал: «Прямо на глазах молодею, сокровище мое». Резво вскакивал с кресла, хватал княгиню за руку и вел ее в спальню. Мне предоставлялась полная возможность читать дальше о злоключениях святой Женевьевы при осаде Парижа гуннами Аттилы.

Однажды вечером развлекались мы все тем же привычным способом: супруги сидели у камина, я с фолиантом — чуть поодаль, за столиком для чтения. Когда святая Женевьева вторично спасла Париж — на сей раз от голодной смерти, — князь ощутил такую жажду, что немедленно потребовал свой напиток, и княгиня тотчас приготовила.

Однако на сей раз, выхлебав горячее питье, князь не потянулся, как обычно, всеми членами, не вскочил, похваляясь своей удалью и бодростью: тело его обмякло, ноги задергались, словно он во сне упражнялся за ткацким станком, голова откинулась, и он громко захрапел.

Княгиня несколько мгновений смотрела на него с невыразимой злостью, потом ударом ноги отбросила стоявший передо мной читальный столик — тяжелая книга грохнулась на пол. Но спящий не проснулся.

И прежде чем я успел прийти в себя от изумления, она бросилась ко мне на колени, обняла за шею, лихорадочно приговаривая: «Ты вернулся! Значит, любишь меня?» — и тотчас поцелуями зажала мне рот, не давая возможности ответить.

(— Ничего не понимаю, — нахмурился советник.

— Зато я понимаю, — улыбнулся князь. — Однако не будем прерывать на самом интересном месте. Продолжай, reus, свое признание. Что случилось дальше?)

Вряд ли я могу передать. Это было как наваждение, как самый невероятный сон. Словно смешались ад и рай, ангелы и демоны бешено закрутили меня в гибельном блаженстве. Словно попал я в рабство всем радостям и кошмарам, сколько их ни есть на земле. Даже сейчас, с палаческой веревкой на шее, оплакивая грешную свою душу, вспоминаю я тот миг. И если спросят меня, что бы ты сделал, если бы прекрасная, недоступно холодная дама тигрицей, огненной фурией снова метнулась бы тебе на колени целовать, душить, терзать... и все это рядом с перевернутым читальным столиком, священной книгой под ногами и мирно храпящим супругом — что бы ты сделал? То же самое, клянусь!

Хоть'и кружилась голова, я точно знал — каждый поцелуй, что я принимаю и отдаю, есть воровство, грабеж, кощунство: я обманул хлебосольного хозяина, чьим гостеприимством пользуюсь, обобрал неизвестного дворянина, чье имя теперь ношу, ввел в заблуждение женщину, признавшую во мне своего возлюбленного, изменил несчастной, ни в чем не повинной Маде. Предал мужчину и женщину, предал бога и черта одновременно. И все же, коли спросят, как бы я поступил, если бы все повторилось снова, отвечу: точно так же, даже поплатись я за это жизнью!

(— Закоренелый злодей, — не выдержал советник.

— Да полно вам, — одернул его князь. — Ведь не он первый начал. Женщина согрешила.)

Грех был великий, я и сам понимаю. Тяжким камнем лег он на душу. Насилу я мог дождаться, пока отец-исповедник даст мне отпущение. Ведь прекрасная Персида прошептала мне в тот самозабвенный час:

— Зденек, ради меня ты отправился в Святую землю. А смог бы ради меня пойти и в преисподнюю?

Я принял это за риторический вопрос и сказал: «Еще бы!»

— Ну, если ты ради меня готов на вечные муки, — продолжала Персида, — остерегись признаваться на исповеди в этом грехе, ведь он наполовину на моей совести. Исповеднику, священнику, святому образу в алтаре — никому не говори, а то произойдет большое несчастье.

Угнетенный сознанием вины, я бродил по дворцу. Словно олень, раненный стрелой.

Снотворное питье, подсунутое старому князю, действовало надежно.

А я отменно выучился играть роль Зденека, чьи кости, верно, тлели где-нибудь в песках Палестины и чья душа горела, верно, в чистилище за грехи, совершенные после смерти.

Однако старый князь был очень религиозен. Он непреклонно требовал от своих придворных исповедоваться каждый праздник в его капелле и под его княжеским наблюдением. Сидящего в исповедальне священника никто не видел — показывалась только рука с деревянным жезлом, коим прикасалась к темени в знак отпущения.

Сперва исповедовался князь, потом прекрасная Персида. Я — друг дома — следовал третьим. Усевшись на исповедальную скамью, я первым подверг исповеди священника:

— Скажи, патер, а ты, часом, не разболтаешь мои секреты?

—  Что за нелепость, сын мой! Тайна исповеди свята и нерушима.

— А если все-таки проговоришься?

— Тогда меня сожгут на костре.

— Разве не случалось, что исповедник разглашал поверенную ему тайну?

— Никогда такого не случалось. Даже если убийца сознается священнику в своем преступлении и священник проведает, что вместо настоящего убийцы повесят невиновного — даже тогда исповедник не имеет права назвать его имя правосудию. Много тому примеров, когда святые отцы скорее готовы были претерпеть мученическую смерть, нежели выдать тайну власть имущим, которые, как известно, весьма до этого охочи. Ты, очевидно, слышал историю достославного Яна Непомука.

— Да. Но равен ли ты святостью Яну Непомуку?

— Я связан столь же священной клятвой перед богом.

— Мне этого мало. Поклянись и передо мною.

Патеру пришлось торжественно произнесть «да покарай меня господь», чтобы я не сомневался в сохранности моих секретов.

И тогда развернул я свой обширный свиток грехов. Исповедался во всех прегрешениях вплоть до последнего. А вот самый последний — касательно прекрасной Персиды — утаил. Помнил, о чем она умоляла — ничего не говорить даже священнику. Но увы! Из общего собрания грехов всего труднее сокрыть именно тот, что касается любви и прекрасных женщин. Ведь он не дает покоя: рогами пронзает грешнику бока и раздирает когтями, просясь наружу; у него сто языков, и каждый норовит проговориться. Это грех, которому не терпится похвастаться.

С трудом поборол я острое искушение и прекратил исповедь. Но тут сам священник принялся подзуживать меня:

— Подумай, сын мой, во всем ли ты признался? Может, еще какой грех на душе лежит? Не стыдись откровенности. Такой молодой, видный рыцарь — возможно ль, чтоб ты здесь жидкой похлебкой пробавлялся! Ваше дело известное — рот разевать на все, что плохо лежит. Сколько ни есть красоток в городе — каждая находит, в чем признаться, сколько бравых молодцев ни сыщешь — все грешны на сей счет. Выходит, только ты один святой? Поразмысли; сокроешь хоть единый грех — будешь точно так же гореть в аду, как если б свершил девятьсот девяносто девять прегрешений.

Стращал и стращал он меня адским пламенем, пока не раскрыл я секреты прекрасной Персиды, о чем должно было молчать при любых обстоятельствах. Уж лучше было бы сдержать мне свое обещание да прямехонько и отправиться в адскую пасть, которую исповедник столь искусно мне описал.

Что и говорить, крылаты грехи амурные, их в клетке не удержишь.

Я во всем открылся.

Поднялся я со скамейки, преклонил колени перед решеткой, а священник так влепил мне палкой по голове, что шишка вздулась.

Ничего не скажешь, крепкое отпущение! — подумал я, и тут же у меня мелькнула нелепая мысль: а что, если в исповедальне вместо патера сидит князь собственной персоной? Однако взглянув в сторону княжеского трона, я успокоился. Серениссимус дремал на своем стуле, а благочестивая княгиня Персида время от времени будила его, наступая ему на ногу.

Так что я, довольный и спокойный, прошел на свое место.

 

 

Железный ошейник

 

 

Очищенный и просветленный принялся я за обычное занятие падших людей: свободный от старых грехов, ревностно зарабатывал новые.

Я с радостью ждал вечера и чтения страниц истории мучеников, но отнюдь не с целью благою, а чтобы к пламени адскому поближе придвинуться.

В этот вечер князь выказывал мне особую милость: он смеялся, шутил, обменивался со мной полными бокалами в знак сердечного нашего братства. Когда обольстительная Персида приготовила «эликсир жизни», он разрумянился, его толстенный живот заколыхался от смеха.

— Знаешь ли. друг мой, — князь поднял золотой кубок, в котором дымился ароматный глинтвейн, — это ведь поистине напиток богов. Едва только опалит нутро, и я лечу прямо в царствие небесное, но не в тот скучный рай, которым прельщают нас попы, где все мужчины — дряхлые

старцы, а женщины — непорочные святые, где не дают ни поесть, ни выпить, ни штуку залихватскую отколоть, — а в Магометов парадиз. И он получше, чем описан в Алкоране, потому что вина там сколько душе угодно. Веселью и пирушкам нет конца, женщины одна другой краше, а вина одно другого вкуснее, и трудно присудить им первенство. Греческая гетера подает кипрское вино, римская вакханка потчует фалернским, испанская донна подносит мадеру, сирена с острова Лесбос — нектар, а персидская баядера наполняет твой кубок ширазским; валашская фата угощает токайским, черная абеллера — пурпурным бордо, и ты не в состоянии рассудить, какое тебе больше по вкусу. То есть не ты, а я. Но почему бы и тебе не вкусить сих неземных наслаждений? Боже мой, где тут справедливость: я открыл новый парадиз, а сердечный брат мой там не побывал! Бери мое место в раю Магомета, бери, сегодня я уступаю тебе свой кубок, пей до дна.

. Да, попал я в переплет. Спасибо за великую милость, но к чему мне это? Выпью кубок, засну в кресле, и начнут мои ноги отплясывать вместо княжеских, как на подножке ткацкого станка.

В замешательстве посмотрел я на прекрасную Перейду. Она устроилась на подлокотнике кресла, где восседал ее супруг — тот не видел ее лица. Она подмигнула мне — пей, мол, раз велят. Уснешь, и ладно, невелика веда.

Проклятый бокал! Собрался я с духом и хвать его разом.

Через несколько мгновений одолела меня смутная усталость, и мягко воспарил я за пределы этого мира, подобно пушинке на ветру; я плыл в облаках, и облака превращались в сады, дубравы, зверей и птиц, в невиданные ландшафты, теряющиеся в непомерных далях; деревья о чем-то говорили, плоды пели нежные мелодии, волшебные звуки красочно струились; световой поток прядал гармонической музыкой, и музыкальный колорит сгущался квинтэссенцией сладости, от которой вскипали жизненные соки, мучительно звенели нервы, и неутолимая жажда, только возраставшая от бесконечного питья, концентрировалась в торжествующий поцелуй. Безымянное наслаждение, самостоятельная стихия, словно огонь или вода, или воздух; пламя, волна, буря — поцелуй! И поцелуй этот змеился в соблазнительных формах, что притягательно окружили меня: Далила, Вирсавия, Саломея, Магдалина до своего обращения, Лаи-са, Аспазия, Клеопатра, Семирамида, Цирцея и божественная Аталанта, черная как ночь, — все хотели обольстить меня, и я обнимал десять красавиц одновременно. Они унизали мои пальцы роскошными карбункулами и сапфирами. Кольца были такие тяжелые, что мне стоило немалых усилий поднять кисть руки. Но когда мне это удавалось, пять обворожительных дам, украсивших своими перстнями мою руку, принимались рыдать столь дивно и мелодично, что я вновь опускал руку, и они снова улыбались. Я истомился в пламенных, ураганных волнах наслаждения: десять чаровниц обвили шею и так сильно прижали меня к своей груди, что я едва дышал и мозг мой будто расплавился, и я хотел крикнуть: «Помилуйте, о богини! Вы убьете меня поцелуями. Не целуйте, не целуй-те!» Поцелуи сжигали шею и лицо, обольстительницы соперничали меж собою, и победа досталась черной королеве. На ее жемчужные зубы, на ее коралловые уста стекала моя кровь, и она, припав к моей шее, пила эту кровь.

(— Пробудишься ли ты, наконец, от своего проклятого сна! — завопил советник.

— Оставьте его. Он грезит так красиво, — обронил князь.)

— А как же? Конечно, я проснулся, — вздохнул авантюрист. — Место, где я находился, напоминало не мусульманский рай, а глухое подземелье; сырость сочилась из тяжких каменных плит, в тесноте метался беспокойный огонек; рука онемела не от обручальных колец сказочных фей, но от звеньев массивной цепи, которая при каждом моем движении дико скрежетала — звуки эти отнюдь не напоминали райскую музыку; мучительно горящие поцелуи на лице и шее оставили не Далилы, Цирцеи, Семирамиды, а тысяченожки и сколопендры; черной королевой Аталантой, чьи губы сосали кровь, оказался мерзостный вампир; шею стискивали вовсе не десять страстных фантомов, а железный ошейник толщиной в два, а шириной в три пальца, вделанный в стену вместе с цепью, и, проще говоря, я мог двигаться свободно ровно настолько, чтобы поднести ко рту кружку с водой и заплесневелый кусок хлеба.

А вокруг — ночь, немая, непроглядная ночь.

(— Поделом тебе, преступный блудодей, — довольно проговорил советник. — Раз в кои-то веки получил заслуженное наказание за бесстыдные свои поступки.

— На сей раз вы правы, — поддержал его князь, — хотя можно было и еще чуть-чуть оставить его в инфернальном парадизе. Пурпурные уста и жемчужные зубы черной королевы достойны более подробного описания.)

Долго пытался убедить я бедный свой рассудок, что сон продолжается. Исхищрялся в разных предположениях: ведь кто предается гашишу, видит сначала божественно упоительные сны и лишь потом входит в сферу пагубных кошмаров. Что, если все еще действует фильтрат и я проснусь рано или поздно?

Однако железный ошейник тяжелел столь трезвой действительностью, что никаких сомнений быть не могло: холодное, чудовищное кольцо смерти навеки обручило живого человека с могилой; круглое окошко — просунешь голову в мир иной, обратно не втянешь.

Что со мной произошло? Что будет? Я обвинен или уже осужден?

Сколько времени я провел в надрывном, бредовом одиночестве, сказать трудно. Сюда не пробивался дневной свет, у сна и голода нет часов и нет полночи и полудня. В жалком светильнике не иссякало масло, он, верно, мерцал вечным светом, и поставили его здесь только, надо полагать, для того, чтобы я лучше видел плачевное свое окружение. Змеи, веретеницы и всякие избегающие света ползучие твари извивались в ногах, в каменных трещинах ползали фосфоресцирующие сколопендры, и над головой рядами висели вампиры, цепляясь одной лапой за щели в стене, кутаясь в свои перепончатые крылья, и смотрели на меня гранатовыми глазами, поджидая, когда я усну.

И вдруг какой-то шум вывел меня из оцепенелой одури. В ржавом замке со скрежетом повернулся ключ. Железная дверь подземелья распахнулась, и вошел высокого роста человек; лицо его скрывал опущенный капюшон. Он поставил возле меня кружку и хлеб, забрал старую кружку и вконец заплесневелый кусок.

— Так, сынок, — проговорил он, — не ешь и не пьешь, значит? Хочешь голодной смертью из дела выскочить?

Голос этот я когда-то слышал, он был мне очень знаком. Долго ломать голову не пришлось: посетитель откинул капюшон, и я сразу узнал лихого попа из пещеры Пресьяка, который принимал меня в братство, свершив конфирмацию, и которому я тогда немедля вернул кулачное напутствие.

— Патер, ты? — я с трудом шевелил губами, словно пробуждаясь от тяжкого сна.

— Узнал-таки, — усмехнулся гайдамак. — Я думал, не захочешь признать старого приятеля.

— Ты что, здесь тюремщик?

— Я здесь исповедник. Понял теперь? — Он присел возле меня на камень. — Видишь ли, сынок, когда в бердичевской передряге княжеские драгуны нас расколошматили, спасло меня мое облачение. Я натянул стихарь и митру. Солдат это озадачило, они меня убивать не стали, взяли в плен, потащили показать князю. Я не отрицал причастности к банде. Князь мне сказал: «Ты как пастырь своей паствы заслужил веревку и высокое дерево. Но я дарю тебе жизнь при условии: ты будешь исповедником у меня во дворце. Толковать о грехах ты будешь не всегда и не со всяким (со мной, конечно, нет), но только с теми, кого я к тебе пошлю. Я подозреваю — даже почти уверен, — что моя жена обманывает меня, но не могу догадаться, с кем именно. Она и ее любовник наверняка открылись дворцовому капеллану, но капеллан — человек добродетельный и богобоязненный и скорее даст себя распилить вкривь и вкось, нежели выдаст тайну исповеди. Ты — другое дело. Тебе все равно гореть в аду, и какая разница, коли огонь будет на градус-другой горячее. Грехов на тебе столько, что преисподняя ждет тебя не дождется, а на моей службе ты хоть оттянешь роковой час. Говори, согласен идти в капелланы?» Я, конечно, согласился — кому охота голову в петлю совать? С тех пор живу в замке секретно, прихожу только в исповедальню. Когда я тебя, парень, увидел на скамейке, жалость меня взяла, богом клянусь. Узнал доброго старого приятеля, выслушал исповедь со вниманием, а насчет греха с Персидой... Что ж, я и сам был бы не прочь... и решил князю ни словечка не говорить. Пусть рога у него подлинней отрастут, если господу богу угодно. Но ты сам все испортил. Я тебе какое прописал искупление? Идти к пресвятой деве монастыря бердичевского и идти по гороху — семь горошин в каждый сапог, — а ты давай торговаться: положу, мол, вместо сухого гороха зеленый и, чтоб милосердие мое расшевелить, рассказал, как ты проклятых гайдамаков заманил в ловушку и выдал всех врагу при осаде Бердичева. Будь моя воля, я б тебе через решетку каждый волосок выдрал. Ты моих друзей-товарищей завлек на бойню, наш замечательный план провалил! Съездил я тебе по башке отпустительным жезлом, помнишь небось. И отомстил тебе, как мог: рассказал князю про твое вероломство, теперь ты и воздаяние получил: весь дворец навсегда в твоем распоряжении, ведь ты на совесть к стене прикован, и тебе не удрать.

У меня был первый вопрос к мерзавцу:

— А что с княгиней?

— Можешь не беспокоиться, парень. Князь не такой дурак, чтобы свой позор на ярмарку выставлять. Прекрасная Персида ни одного косого взгляда от него не дождется и нипочем не догадается, что тайна ее раскрыта. В камеру ты попал за подделку, злоупотребление именем благородного дворянина, за связь с гайдамаками и заслужил кое-что похуже смерти. Но главного — любования луной с прекрасной Персидой, за что мало и сотни смертей, — он тебе на нос не привесит. Прекрасная Персида, случаем, отведает каких-нибудь фруктов, начнутся рези в животе, а там, глядишь, дня через три и пристроят ее с великой пышностью в родовом склепе князей Вышневецких. А может, это раньше произойдет с самим князем, и его похоронят первым. Да не все ли тебе равно, кто из них с кем раньше разыграет шутку? О себе лучше подумай. Одно из двух: либо ты захочешь предстать перед судом и тебя ждет колесование, коли не отрубят голову по особой княжеской милости, либо останешься здесь, в этой яме, прикованный к стене, останешься бороться с червями, пока они твой труп не заполучат. Tertium non datur — третьего не дано.

Я ответил, что лучше пусть меня прикончат поскорее, пусть хоть на медленном огне из меня жаркое жарят, чем гнить здесь до скончания века. Смерть была бы мне в радость.

— Я пришел подготовить тебя к смерти, — и он протянул мне облатку.

— Пошел к черту! — заорал я. — Плевать я хотел на твое отпущение. Ты и сам в преисподнюю угодишь.

— Верно, сынок, — вздохнул достойный пастырь, — только ты пешком, а я в карете. Охота тебе на спине волочить мешок с грезами своими? Прими отпущение, и я тебя так и быть рядом посажу.

— Черт с тобой, благословляй!... Чтоб тебя громом разразило!

Так позволил я свершить соборование и принял облатку. Чуть погодя стала меня одолевать дрема, и не видел я больше гайдамацкого попа. Наверняка в облатку подмешали снотворного.

 

 

Белый голубь

 

 

В глубоком сне я увидел ту же темницу, ошейник и кандалы, сковывавшие меня по рукам и ногам. Но вместо тусклого светильника, прежде разгонявшего мрак подземелья, сверху шло какое-то непонятное сияние: с тяжким трудом поднял я голову и различил странную женскую фигуру. Ее снежно-белое одеяние источало свет, а голубое покрывало искрилось, как звездное небо. Венец на голове был словно молодая луна, но всего ярче светился лик, светился так ярко, что я не дерзнул взглянуть на него. На руках она держала младенца, он прижимал указательный палец к губам.

Я решил, что это Мадонна, сама Пресвятая дева спустилась ко мне. Но когда она поцеловала меня и назвала по имени, узнал я нежный и кроткий голос: Мада, моя несчастная, забытая, покинутая мною жена. Я стыдился цепей, приковавших меня намертво. Спроси она, кто подарил мне эти оковы, и что я отвечу? Прекрасные глаза прекрасной женщины, которые оторвали меня от тебя!

Но она ничего не спросила, только улыбалась все время и говорила таким знакомым кротким, задушевным голосом: «Бедный мой Баран, в какую беду ты попал! Не печалься, мы спустились освободить тебя. Я живу теперь в господнем раю и расскажу тебе, как попала туда. После рождественского сочельника я ждала гостя в „вифлеемскую колыбель" и тихо молилась перед подаренным тобой образком девы Марии. Вдруг услышала знакомые шаги. Не твои, а моего отца. Я хотела спрятать образок, знала: если отец заметит, разгневается немилосердно. Хотела я отбросить его, но почувствовала такую боль в сердце, что только и смогла обеими руками прижать образок к груди. Вошел отец — я едва узнала его: лицо располосовано, один глаз выбит. „Твой Баран нас предал", — прохрипел он, и кровавая дыра на месте выбитого глаза смотрела страшнее зрячего. Я хотела тебя защитить, воскликнула: неправда, не мог он это сделать! „Ты с ним заодно, — прошипел он, — что ты держишь на груди?" Лгать я не стала и ответила: образок Пресвятой девы. „Подарок бердичевских монахов", — закричал отец, схватил меня за волосы, пригнул на колени: я услыхала свист сабли и... на меня словно небеса рухнули».

На горле светлой женской фигуры увидел я красную полоску, похожую на узкую ленту, — в центре драгоценным камнем горело ярко-алое пятно.

— А в следующий миг я очутилась на небе, где всякая боль сразу превращается в блаженство. Тайны небесной жизни я тебе открыть не могу. Но я попала туда не одна. Там родился наш ребенок, взгляни. Это твой ангел, он запросился к тебе спасти от жестокой опасности.

Она протянула ко мне младенца, его ручонка обхватила оковы, и они рухнули. Но толстый ошейник он не смог обхватить и переломить надвое. Тогда он схватил обеими ручонками страшное кольцо и разом вырвал из стены — такое дело оказалось бы не под силу и двадцати четырем лошадям.

— Ох, дорогой мой сыночек, — приговаривал я, целуя его крохотные ручонки. — Если дано тебе столько силы, ухвати меня за чуприну и возьми туда, к себе, в свой дом.

Младенец вновь прижал указательный палец к губам в знак того, что ему нельзя говорить. Вместо него ответила мать:

— Нет, мой дорогой Баран, ты не можешь быть с нами. Еще много тебе

предстоит испытаний здесь, в долине скорби, пока не свершишь ты истинно доброго деяния, чтобы кто-нибудь от всего сердца сказал: да вознаградит тебя господь! Ты попадешь на небо за одно-единственное доброе дело, а не за сотню паломнических странствий и тысячу молитв.

И вот лучшее доказательство моей греховности: я еще жив, а поскольку у меня и не будет возможности свершить то единственное доброе деяние, за которое вознаградил бы меня господь, то я и не увижу никогда ангелочка моего и жену мою Маду.

Видение поманило меня, и я последовал за ним. Младенец коснулся стены, и камни раздвинулись. Светилась фигура Мады в каменных коридорах, когда мы подымались и спускались по бесчисленным ступеням в каких-то катакомбах, не то в лабиринте. Вдруг кончились жуткие каменные проходы, и мы очутились в лесной чаще, где замшелые стволы стояли так плотно, что меж ними с трудом мог протиснуться только один человек. По земле скользили белые одежды Мады, а там, где они касались травы и цветов, оставался светящийся след. Мало-помалу я начал отставать; она словно летела, а мои ноги были налиты свинцовой тяжестью. Мада устремлялась все дальше. Человеческий силуэт расплылся в закатный отблеск, что мерцал сквозь длинную просеку в густом лесу. В лицо пахнуло свежим воздухом, и я проснулся.

Я находился посреди густой дубравы. Откуда-то издали проникал меж деревьев отсвет вечерней зари. На мне были те же лохмотья, в которых я шел из Бердичева в Лемберг. Только на сей раз не для маскировки. И костыль лежал рядом — но пустой.

Я поплелся в том направлении, откуда шел свет, и выбрался на опушку. Ни вблизи, ни вдали не видать было человеческого жилья. Я находился, вероятно, в нескольких днях пути от польского стольного града — места моего взлета и позорного падения. Оглядев лохмотья, в которых я вышел из монастыря, я легко мог бы поверить, что все лембергское приключение — лишь дурной сон. Если б не контрдоказательство: толстый ошейник, что не поддался ручонкам ангела, прочно обхватывал мою шею.

(— Да, знаменательная история, — задумчиво проговорил князь. — Чудесное освобождение злодея провидением небесным.

— Мое мнение такое, — поморщился советник, — все произошло далеко не так сверхъестественно, как это следует из рассказа обвиняемого. Вернее всего, гайдамацкий пастырь, подкупленный княгиней, освободил его из темницы. Кандалы-то он сумел распилить, а с железным ошейником ничего не вышло. Потом хитроумная княгиня нашла способ доставить мошенника в лесную чащу, да и нищенские лохмотья подбросила.

— Тем не менее, — упорствовал князь, — я настаиваю, что все произошло так, как поведал reus, иначе и быть не могло. Известно, что знаменитые разбойники с помощью руки нерожденного младенца разбивали оковы и замки и даже становились невидимыми. Умудренный в криминалистике припомнит немало подобных казусов.)

— Я остаюсь при своем утверждении, — взял слово обвиняемый, — так как с той минуты, куда бы я ни шел, на моем левом плече сидел белый

голубь. И все время ворковал, шептал мне на ухо. Поверну я голову посмотреть на него — он перелетает на правое, хотя предпочитал сидеть на левом плече.

(— И сейчас белый голубь сидит на твоем плече? — осведомился князь.)

— Нет его больше со мной, — горько вздохнул обвиняемый. Позднее расскажу, как я потерял его.

(— Спасение произошло явно благодаря чуду господню, — решил князь. — А стало быть, jus humanum[22] не должен противоречить gratia divina[23]. Значит, этот грех обвиняемому не засчитывается.)

.

Часть четвертая

 

 

У КРАСНЫХ МОНАХОВ

В дупле

 

В грязных лохмотьях, с костылем в руке, железным обручем на шее и белым голубем на плече — куда, в какую сторону податься? Лохмотья да костыль пригодились бы, вздумай я попрошайничать, но железный ошейник?.. Что скажу, как я объясню, откуда взялось сие украшение? А белого голубя чем оправдать?

Отвратителен показался мне этот мир мерзопакостный, и погрузился я в раскаяние. Решил я искупить свои грехи: поселиться здесь, в лесной глуши, стать отшельником и во имя чудесного спасения вести жизнь аскета.

Недолго бродил я в чаще, пока нашел ручей с великолепной свежей водой. Огромный столетний дуб раскинулся над ручьем, и дупло в нем было вполне достаточное для того, чтобы человеку поместиться. Из мхов и травы соорудил я и ложе.

И насчет пищи для отшельника позаботился господь. Орехов простых да земляных полным-полно, да и грибов в избытке. Дикие пчелы дарят отшельнику мед, а начнут опадать дикие яблоки, так и вовсе изобилие снизойдет.

Меж двух больших камней соорудил я крест из крепких сучьев и молился пред ним утром, в полдень и вечером. Ежедневно долго бродил по лесу, собирая всякие припасы на зиму. В результате накопил я в своем дупле множество сушеных плодов, орехов и земляных груш. К великой моей радости, близ верхушки дуба обосновались лесные пчелы. Вот и сладость отшельнику. На берегу ручья нашел я кустарник с малиной и готовил повидло, которое хранил в тщательно отделанных туесках из сосновой коры. Святой обет предписывал мне жить тем, что бог ниспошлет, и не бросать отшельнической жизни. Одна только мысль меня тревожила: согласно пророчеству Мады мое покаяние должно продолжаться до первого доброго деяния, за которое мне скажут «да вознаградит тебя господь». Но если я проведу всю жизнь у ручья и ни одна душа про меня не узнает, как смогу я сотворить благое дело и заслужить отпущение грехов. Значит, надо, не покидая стези одиночества, дать знать людям о своем существовании.

Я нашел два широких плоских грифельных камня, привязал их друг подле друга к суку ремешками из липовой коры; третий камень служил языком сему первобытному колоколу. Звонил я на дню трижды: утром, в полдень и вечером. Гул разносился далеко — если где-нибудь в округе живут люди, они непременно услышат звук колокола из чащи лесной.

Вот я и надеялся, что вскорости пожалует ко мне какой-нибудь благочестивый гость за духовным утешением и отеческими советами, и если хоть один из них пойдет ему на пользу, то страждущий не откажет мне в долгожданном благословении. Ну и кроме того: как прознают окрестные жители про истового отшельника в чащобе глухой, не преминут снабдить его съестными припасами.

Но понапрасну звонил колокол трижды в день: никто ко мне не наведывался, лишь косули, спешившие к ручью на водопой, да подкарауливающие их дикие коты. Не раз избавлял я серну от смертельной опасности из когтей злобных хищников, жаль только, что звери неразумные не умели благодарить за помощь.

Но вот однажды поздней осенью собирал я папоротник и мох для утепления ложа моего в предвестии зимних холодов (дверь, способную защитить мое обиталище от снежных заносов, я смастерил из дрока), так вот, воротился я домой, бросил на землю охапку травы, заглянул в кладовую, дабы подкрепить утомленное тело, и что же я увидел? Ничего! Мои припасы были опустошены, подчистую. От земляных орехов и шелухи не осталось, а от лесных — лишь куча скорлупы, туески валяются опрокинутые, и теперь даже не угадать, что в них было. Соты исчезли, а с ними и надежда на мед, что должен был бы до весны восстанавливать мои силы: растревоженный пчелиный рой жужжал в улье.

Я едва успел удержать готовое сорваться выразительное, смачное проклятье и тут же воздал себе по заслугам.

Эх ты, подвижник, анахорет! Так взъярился из-за ничтожных благ земных! Расхвастался своей запасливостью, возомнил себя хозяином в лесу, одному себе хотел заграбастать то, что принадлежит всем живым существам. Молиться ты сюда пришел, молиться! Отшельнику не пристало заботиться о пище земной, воля господа верующих кормить, а дело отшельника бога хвалить и грехи людские замаливать. Вот и ниспослана тебе кара!.. Впрочем, как знать, может, этот тяжкий искус обернется для тебя спасением души. Вспомни, что тебе пророчено: должен ты каяться так долго, пока не поможешь кому-нибудь истинно и действенно, пока не скажет он «да вознаградит тебя господь». Подумай, ведь только вконец изголодавшийся человек мог так опустошить твою кладовую. И какое счастье, если запасы твои поддержали его истощенную плоть. Ведь для неведомого страдальца это великое благодеяние. И конечно же, он скажет: возблагодари господь того, кто запас все эти блага. Возможно, посетил тебя великий святой. Возможно, сам святой Петр — я слышал о нем аналогичную легенду: безвестным странником забрел он к бедняку и съел все его зимние припасы. А что, если эта легенда сейчас увидела свет во втором издании? Дождись ее завершения. Увидит неизвестный, что ты примирился с ограблением, завтра явится снова, наполнит твое дупло всяческой дорогой снедью, чтоб не терпел ты ни в чем нужды, а заодно и пропуск вручит: входи во врата царствия небесного, когда пожелаешь.

Словом, утешил я себя настолько, что мирно прозвонил к вечерне, вволю напился водой из ручья, пытаясь заглушить голод, и улегся на постель из папоротника и травы: всю ночь грезилась мне летающая ветчина и подобные ангельские видения.

Под утро я вновь ударил в колокол и поспешил прочь, дабы не смущать своим присутствием незнакомца в подготовке сюрпризов. Целый день шлялся я по лесу и долго торговался в сердце своем: что наиполезнейшего пожелать от щедрот неведомого благодетеля? Вдовий кувшин, где масло не иссякает? Кадку, в которой мука не истощается? Ворона, что дважды в день прилетал с хлебом к пророку Илии? Превосходно высушенную саранчу со стола Иоанна Крестителя?

Меж тем наткнулся я на кучу буковых орешков. Так и подмывало меня оставить их нетронутыми. Разве нуждаюсь я в пище, коли меня взял под свое надежное покровительство неизвестный гость? Тем не менее мешок свой я наполнил. Не пристало нищему пренебрегать милостыней. Под вечер побрел я к своему обиталищу.

Поскольку я припозднился, то первым делом прозвонил к вечерне. Взял четки, мною собственноручно изготовленные из чернильных орешков, и сотворил молитву. Лишь затем направился я к дуплу.

На шорох моих шагов загудел изнутри глубокий бас.

— Это он! — воскликнул я с ликованием. — Ожидает меня и приветствует. Судя по голосу, человек необычный!

На коленях пополз я к месту, которое небесный посланец избрал для чуда своего, и смиренно сунул голову.

Да так же быстро и отдернул ее. Вскочил с колен, пожелав своему гостю все громы и молнии на его бездушную голову. Ибо дупло мое целиком заполнил своей персоной огромный бурый медведь. Он лежал, положив голову на лапы, и рычал, недовольный моим появлением. Вот он — неизвестный посланник! Вчера сожрал весь мой провиант, а сегодня и вовсе поселился на зимней квартире!

— Будь ты сто раз проклята, вонючая грязная скотина! — в сердцах выругался я, позабыв о смирении анахорета.

(— Volum violatum! — продиктовал советник. — Нарушение обета. Blasphemia. Capite plectetur.[24]

— При таких обстоятельствах я бы и сам не удержался от проклятий, — возразил ему князь. — Qui bene distinguit, bene docet.[25] Перечитайте параграф о проклятьях. «Кто оскорбит ближнего своего...» и так далее. Но ведь нигде не написано, «к го медведя своего оскорбит — наказанию подлежит». Кроме того, о votum roptum[26] речь идти не может, так как нарушение обета случилось не по вине обвиняемого, а по вине медведя.

— Стало быть, медведь и есть преступник, — ехидно заметил советник. — «Ursus comburatur». Сжечь должно медведя. Перейдем к следующему пункту — ограблению церкви. Интересно, как преступник отмоется от греха в данном казусе. А я уверен, ему это удастся, готов заранее написать это на бумаге и скрепить печатью.)

— Что было делать, — продолжил Гуго нить повествования. — Пошел снег, и я вынужден был уйти из леса. Отшельника из меня не получилось, зато нищий будет, что надо. К такому образу жизни у меня имелось все необходимое. Отправляясь в путь, я с полным правом мог процитировать: «Все мое ношу с собой». В Польше с голоду не умирают, коли язык повернется сказать: «Дай кусок хлеба» и «Вознагради тебя господь».

Железный ошейник мне в пользу обернулся, дав преимущество перед другими попрошайками. Если кто интересовался происхождением моего ошейника, я объяснял так: я возвращался из Святой земли, из Иерусалима, сарацины взяли меня в плен и навесили железный обруч; освободился я чудом господним и теперь стану носить это железо в покаяние до самой смерти. Верили мне добрые люди. Немало грошей поймал я на эту железную приманку и благополучно пронищенствовал через всю Польшу. Так пересек я границу Бранденбурга, задумав вернуться на родину, в отчий дом, и продолжить ремесло отца — был он честным кожевником. Но в первом же городе обступила меня толпа. И не для того, чтобы накормить, но подвергнуть меня допросу: кто я да что я, и почему дерзаю милостыню просить. Я ответил — честь, мол, вам оказал, нищим в город явившись; извольте принять паломника из Святой земли с веригой железной на шее. Но водится за немцами крупный недостаток: вечно они себя умнее других считают. В толпу на рыночной площади протиснулся городской фогт и давай выпытывать:

— Имя? Как зовут?

— Не зовут меня вовсе, никто принимать не хочет.

— Что делаешь?

— Голодаю.

— Откуда пожаловал?

— Из Иерусалима.

— Не лги, я туда дорогу знаю. Назови, через какие страны шел!

— Маркоманией и Скифией, Бессарабией, Аравийской пустыней, Бакт-рией и Месопотамией, а сюда прямо из Кольрабии.

— Неправда и ложь! Я знаю, где лежит Палестина, меня тебе не обмануть. В Палестину можно попасть только через Зингарию и Пафлагонию, Каппадокию и Ближнюю Индию. У нас в Бранденбурге карта имеется.

— Через те края я ночью проходил, вот и не смог прочесть названий.

— Откуда у тебя железо на шее?

— От его черного величества султана Сагахриста, у которого я находился в плену ровно пятьдесят два года и три дня.

— Но ведь тебе не больше тридцати!

— Да, но в Абиссинии солнце слишком печет. От жары время сжимается, и шесть лет превращаются в один год.

— Быть того не может, враль ты бессовестный! Напротив, от теплоты все расширяется, потому летние дни длиннее зимних. Нам в Бранденбурге это хорошо ведомо. — И возмущенный фогт схватил меня за ошейник, намереваясь отправить в каталажку.

— Ложь? — в свою очередь возмутился я. — Оседлай-ка горячую печку в своих штанах из козьей шкуры и увидишь, как они сожмутся.

В толпе одобрительно засмеялись. Но я бы провалился на экзамене, не пошли мне случай некоего рыцаря в помощь — тот, верхом на коне, проезжал по рыночной площади. Его украшал шлем с перьями, кираса из буйволовой кожи, с плечей ниспадал красный плащ с большим белым крестом. У седла — щит в форме сердца, на щите был изображен точно такой же рыцарь, как он сам, а позади него на лошади сидел сорванец вроде меня.

(— Ха-ха-ха, — засмеялся советник, — теперь тебя уличу я, а не фогт. Ведь это герб тамплиеров, а орден, как известно, упразднили еще в четырнадцатом веке!)

— Я знаю, орден был уничтожен, однако некоторые из уцелевших бежали в Бранденбург и, сохранив герб тамплиеров, здравствуют и по сей день под именем «рыцарей терния», о чем речь пойдет далее.

И Гуго продолжил свой рассказ.

Появление рыцаря произвело шум в толпе, женщины старались пролезть поближе, самым удачливым посчастливилось поцеловать край его плаща. Рыцаря чуть не стащили с лошади. Сей господин носил ярко-рыжую бороду, пылал ярко-рыжей шевелюрой, и даже если б мне не сказали, я бы и сам догадался, что имею дело с «красным братом».

— А вот и красный брат, — возгласил фогт. — Попробуй солгать тому, кто дважды побывал в Палестине, пройдя по суше и морем, кто уничтожил двести неверных и освободил тысячу паломников. Поговори с ним, пусть он тебя повыспросит.

Я испугался не на шутку: если тамплиер начнет меня экзаменовать, вряд ли мне потянуть с моими познаниями географии. Он остановил коня прямо перед моим носом и, узнав из говора толпы, что я хвастаюсь возвращением из Святой земли, решительно пригладил ладонью роскошную бороду и вопросил зловещим, низким голосом:

— Чем ты докажешь пребывание свое в Святой Земле?

И вдруг меня озарила спасительная мысль: доказательство у меня буквально под рукой. Я приподнял костыль, унаследованный от благочестивого мусульманина — его поперечина была сплошь инкрустирована затейливым узором из медной проволоки.

— Взгляни, рыцарь, ты ведь знаешь арабский язык. Здесь начертана история моих злоключений в плену у неверных и моего чудесного вызволения.

Рыцарю стало явно не по себе. Даже борода в замешательстве задрожала. Теперь он испугался, как бы я его не разоблачил: сроду, дескать, он не был в Святой земле и ни с одним турком не разговаривал.

Взял он посох, сосредоточенно повел глазами справа налево, словно и впрямь читая по-восточному, и внушительно изрек:

— Это действительно письмена арабские, к тому же сарацинские, вдобавок туркоcманские, здесь подробно рассказано, что с тобой случилось в плену у неверных. Следуй за мной, благочестивый паломник, будешь гостем в моем замке.

Городской фогт враз исчез, будто его тут и не было вовсе, а ликующая чернь понесла меня на плечах за рыцарем через весь город в обитель красных братьев. Обитель располагалась на холме, окруженном рвом и частоколом, внутрь проникали через подъемный мост. Рыцарь поручил меня стражникам, которые тотчас раздели, вымыли меня с мылом, причесали, выбрили тонзуру на макушке и переодели в грубую красную рясу — по размерам судя, носил ее в свое время человек, которому куда больше повезло в жизни, чем мне.

Экипированный таким образом, предстал я в трапезной пред господином рыцарем, сидевшим с двенадцатью собратьями, из коих он казался наиболее воспитанным и сдержанным.

— Quadraqinta tonitrua![27] — (Это было одним из мягких выражений в его лексиконе.) — Ты мне по душе, парень. Сроду не встречал я лгуна, который бы врал столь искусно. Оставайся с нами. Нашего ризничего черт приютил — вчера помер от черной оспы, вот ты и займешь его место. Да и ряса его уже на тебе.

Можно представить, каково мне было в рясе умершего от черной оспы. Я позволил себе робко заметить, что никогда не обучался наукам, для сей должности потребным.

— Per septem archidiabolos![28]— расхохотался рыцарь. — Я в этом и не сомневался. Ну да не беда, мы тебя быстро обучим. — И тут ему бросился в глаза мой железный ошейник. — Эй! Lucifer te corripiat![29] Это еще что за колесо?

Я принялся было разглагольствовать насчет святого обета, чем вызвал всеобщее веселье.

— Да ты и впрямь trifurcifer[30] — прикрикнул на меня рыцарь. — Ut Belsebub te submergat in paludes inferni[31]Либо ты носишь железо во имя святого обета, либо его тебе навесили за какое-нибудь отчаянное мошенничество. Если ты действительно дал обет, носи свой ошейник до самой смерти; если же это дело рук правосудия, то мы сей момент кликнем оружейника — пусть распилит твой драгоценный обруч.

Я подумал и ответил:

— Хотя и ношу я сие кольцо в знак искреннего обета, однако можно и так дело представить, будто не по своей воле надел я его на шею.

Вновь рассмеялись господа рыцари и велели спилить достопамятный ошейник.

 

 

Бафомет

 

 

Поверил я наконец, что достиг предела своих мечтаний. Попал в монастырь славного ордена и мог дни свои проводить безбедно. О еде и питье заботиться не приходилось, да и служба не слишком обременяла: трижды на дню звонить в колокол, чистить церковную утварь и иногда проветривать ризы. Времени для благочестивой созерцательности оставалось более чем достаточно.

Очень я по нраву пришелся рыцарю Илии — так звался рыжебородый. Мой спаситель, выручивший меня из беды на рыночной площади, нарек меня Элиазаром.

Пока я бродяжил и нищенствовал в Польше, прошло полгода, и сразу после моего вступления в монастырь красных братьев предстояла страстная неделя. Я не мог умолчать перед рыцарем Илией о некоторых сомнениях: страстная неделя отмечается в монастыре, как, впрочем, и везде в католическом мире, торжественными богослужениями, а у меня не было ни знаний, ни опыта способствовать службе, ибо с детства не обучался церемониям и воспитывался чуть ли не еретиком.

— Не горюй, брат Элиазар, — утешил меня рыцарь. — Перед каждым днем страстной недели мы еженощно будем проводить соответствующие репетиции, так что и ты разучишь свою роль.

Я вполне успокоился и с нетерпением ожидал страстного четверга, когда ночью должны были начаться приготовления к церемонии.

Вечером, когда я, отзвонив в колокол, закрыл ворота, отдал мне рыцарь Илия такое приказание: идти в церковь с фонарем в руках и ждать, пока часы не пробьют двенадцать; услышав три удара в дверь склепа, надлежит немедля открыть, почтительно встретить гостей и во всем им повиноваться.

Я и глазом не моргнул, получив столь странное приказание. Отродясь не страдал я трусливостью; любопытством — другое дело: что за гости могли пожаловать через дверь склепа?

Сразу после двенадцати прозвучали три удара в дверь. Я поспешил открыть и увидел, потрясенный, что лестница, ведущая в склеп, ярко освещена: из глубины поднимались женские фигуры в диковинных старинных нарядах — таковые можно увидеть лишь на церковных росписях да на портретах в баронских замках. Женщины были густо нарумянены и набелены: одна подвела брови сурьмилом, другая суриком, третья и вовсе их позолотила. Каждая держала в руках изукрашенную восковую свечу.

Что и говорить, призраки такого рода не внушили мне особого ужаса. В жилах моих играла молодая кровь, которая тотчас начинала бурлить при виде женщин, пусть даже не от мира сего. Когда потусторонние создания увидели, что их встречает отнюдь не престарелый ризничий, они сочли разумным назвать свои имена и титулы:

— Иесавель, жена царя Ахава — мою кровь лизали собаки на улице. Принеси купель — я желаю отмыться.

I    Вторая представилась так: — Саломея, дочь Ирода Великого. Я просила в дар голову Иоанна Крестителя. Принеси золотое блюдо для облаток. — Я Вирсавия, ради которой согрешил царь Давид. Принеси сосуд с елеем — я хочу помазать волосы, — сказала третья. — Далила, предавшая Самсона. Дай чашу для причастия, я жажду искупительного пития, — распорядилась четвертая. Пятая сказала о себе так:

— Я — Астарта, совратившая в Ханаане сынов израилевых. Принеси кадило — я хочу благовоний.

— Я Фамарь, ради меня Авессалом убил своего брата Амнона. Принеси чашу для святой воды — я хочу наполнить ее слезами, — рекла шестая.

Каждая брала с алтаря названные предметы и совала мне в руки, повергая меня в превеликое изумление — что все это могло значить?

Семь женщин.

Седьмая — высокая, стройная, в роскошном парчовом платье с длинным шлейфом. На волосах — диадема. Она вошла последней, и голос ее напоминал надтреснутый колокольчик:

— Милитта, царица Савская. Я отдала свои сокровища царю Соломону и похитила его мудрость. Дай мне дароносицу.

Такое требование ужаснуло меня. Священные сосуды, обрядовые принадлежности еще куда ни шло, но дароносицу! Дароносицу — ковчег с телом Христовым, к которому даже священники высокого сана приближались токмо на коленях — кто дерзнет взять с алтаря?

В нерешительности воззрился я на кощунственный призрак.

Милитта с такой силой толкнула меня в плечо, что я содрогнулся всем телом, и закричала на всю капеллу:

— Долго мне еще ждать?

Поняв, что противоречить потусторонним существам опасно, я достал ковчег с алтаря.

— Следуй за нами, — бросила царица Савская. Она двинулась передо мной, вновь замыкая шествие остальных привидений, по винтовой лестнице, ведущей из капеллы куда-то вверх: позолоченная железная дверь отворилась в незнакомую сводчатую залу — совершенно закрытую, без единого окна. Светильники, спрятанные в многочисленных нишах, открывали великолепие стен, задрапированных шелком и золочеными кружевами. В конце залы стоял шатер. Тяжелые занавеси распахнулись, и оттуда вышли кавалеры старинных времен, переодетые турками, римлянами, персами, халдеями и египтянами. Дамы называли их по именам.

«Агасфер, приветствую тебя!» «Ваал с тобой, Навуходоносор!» «Озирис тебя благослови, о фараон!»

Кого здесь только не было: Ирод, Пилат, Нерон, Сарданапал — все рыцари ордена. Мой рыжебородый покровитель звался теперь Иуда Искариот. Изысканное общество, ничего не скажешь.

Драгоценные сосуды взяли из моих рук и водрузили на большой длинный стол. Вдруг мой рыжебородый закричал:

— Малх!

Я недоуменно осмотрелся.

—  Видать, тебе и в самом деле в Гефсиманском саду ухо отрубили, ежели ты не слышишь!

Оказывается, Малх — это мое прозвище.

— Держи ухо востро, — распорядился патрон, коего ночное имя было Искариот, а меня, значит, прозвали в память стражника, который первым руку положил на плечо Спасителя. — Уши раскрой, говорю, потому как если я их отрежу, назарянин Бен Ганоцри тебе их обратно не приклеит.

Тогда я еще не понял, кого они имеют в виду.

Рыжебородый подтолкнул меня к гроссмейстеру ордена — присутствующие титуловали его Навуходоносором. С волосами и бородой, перевитыми жемчугом, он походил на древнюю персидскую статую.

Гроссмейстер спросил:

— Каковы заслуги Малха и можно ли приобщить его к служению Бафомету?

За меня ответил Искариот:

— Родился он еретиком, а стал богоотступником, бесчинствовал с разбойниками, убивал; пользуясь фальшивыми документами, выдавал себя за дворянина, прелюбодействовал с женой своего господина, был приговорен к смерти, убежал из темницы и на каждом перекрестке его поджидает любимая подружка — виселица.

— Наш, наш! — возгласил Навуходоносор.

Рыцари заспорили — должен ли я давать клятву перед членами ордена офитов или можно сразу посвятить меня в тайну. Они пришли к выводу: в клятве нет необходимости, поскольку такой закоренелый злодей вряд ли побежит на них доносить — ему самому проще сунуть шею в петлю.

Теперь мне стало понятно, почему я желанный гость в их обществе.

Велели мне стащить с себя монашескую рясу и переодеться римским ликтором, в качестве которого мне было поручено первым делом поднять крышку с каменного саркофага, стоявшего в нише. В саркофаге лежал не кто иной, как господь наш Иисус Христос, каким мы привыкли видеть его после снятия с креста и положения во гроб: с пятью кровавыми ранами на теле и терновым венцом на челе. Фигура была слеплена из воска.

Рыцари сошлись возле саркофага и начали спорить касательно личности и сущности Христа. Спор велся по-латыни, язык этот я понимал неплохо. Один утверждал, что Иисус Христос — мессия пневматикус — эон бога-отца Ялдаваофа, посланный на землю победить вечного врага Офиоморфа, но так как Иисус не имел мужества к деянию сему, Ялдаваоф попустительствовал его распятию. Это доказывает гностик — пророк Валентин. Другой рыцарь, аргументируя тезисами Василида Александрийского и Бардезануса, настаивал, что Иисус был мистификатором, правильное имя коего Йошуа Бен Ганоцри и, следовательно, распятие он заслужил поделом. Земля подо мной закачалась. Несмотря на дурные наклонности, благоговение перед святыми крепко хранилось в моем сердце. Я зажал уши, дабы не слышать этих кощунств и тем не менее слышал.

По мнению третьего, вся история Иисуса Христа — вымысел и нелепая сказка. Никогда он не рождался и никогда не умирал. Он всего лишь символ, эмблема, и плоти в нем не более, чем в Брахме или Изиде. Изображенный в человеческой ипостаси, Христос точно такой же идол, как Ваал или Дагон.

Я подумал: большей мерзости не в силах произнести уста человеческие. Однако четвертый рыцарь убедил меня, что и у гиперболы имеется супер-латив. Навуходоносор изрек: из тайных писаний явствует — Христос суть демиург, наложивший на человечество оковы страдания. Он запретил нам потворствовать плоти и повелел творить благо ближнему, тогда как человек самой природою призван максимально стремиться к наслаждению, не заботясь о том, нравится это ближним или нет. Святой долг каждого, кто почитает законы творца Ялдаваофа, во всем и всегда противиться велениям этого демиурга. Обман, грабеж, убийство, совращение, осмеяние, сластолюбие и пьянство не токмо допустимы, но должны, и кто человечество гонит под ярмо так называемых добродетелей, будь то демиург, эон, Бен Ганоцри или Иисус Христос, — того надобно преследовать и бичевать.

Все торжественно с ним согласились, и я увидел, к своему ужасу, что каждый из присутствующих достает длинную, похожую на терние иглу и вонзает в сердце лежащей Иисусовой фигуры.

— Кто мессия? — крикнул Навуходоносор.

— Бафомет, Бафомет! — ответствовало собрание. Навуходоносор ударил кулаком в большой тамтам, и по этому сигналу

раздвинулись занавеси шатра, стоящего в глубине залы. В ярком свете на великолепном алтаре предстали два идола. Справа находился Бафомет. У него было два лика — мужской и женский, ровно как и тело — наполовину мужчины, наполовину женщины. Огромная змея двенадцатикратно обвивала его, и на каждом кольце был вырезан знак зодиака. В одной руке идол держал солнце, в другой — луну. У ног его лежала земля, покоясь на спине крокодила.

Слева, рядом с Бафометом, видна была другая статуя — Милитта. Обнаженная женщина верхом на кабане — ее корона лучилась рубинами и карбункулами.

Рыцари и дамы приближались и поочередно целовали плечи Бафомета и колени Милитты. Затем меж двумя идолами поставили дарохранительницу, высыпав освященные облатки на пол, с хохотом оплевали их и, взявшись за руки, затеяли пляску вокруг идолов и дарохранительницы. Женщины старались мыском или пяткой ударить ковчег, иногда задирая ноги так, что виднелись подвязки на чулках, и при этом распевали адские псалмы на каком-то восточном языке.

Загодя было приготовлено вино в больших кувшинах. Мне поручили наполнять церковные чаши для причастия и подавать танцующим, а те опорожняли чаши в честь Бафомета.

Отвращение мое было велико, но любопытство росло с каждой секундой. Пузатые кувшины вскоре опустели, и тогда Искариот велел мне идти в подвал за новой порцией.

Когда я вернулся, все рыцари и дамы уже расположились за столом, а царица Савская уселась на колени к Навуходоносору. Пока я разливал вино, царица сия крикнула:

— Эй, Малх! Диадема мне тесна, ступай в капеллу и принеси венец той женщины из Назарета.

Меня прошиб холодный пот. В церкви на алтаре стояла статуя Мадонны с драгоценным венцом, изысканно и богато украшенным жемчугом и алмазами — дар по обету всемилостивейшей княгини. К этой священной статуе по великим праздникам сходились благодарные паломники со всей округи, складывая у ног ее щедрые подношения. И теперь я должен снять с головы святой девы эту осиянную реликвию, принесть отвратной потаскухе, напялить на ее взъерошенные лохмы! Даже будь Мария не божьей матерью, а родительницей самого обыкновенного добропорядочного человека — и то было бы кощунством столь гнусно ее осквернить.

Я медлил, не желая исполнять безумную пьяную прихоть, но рыжебородый резко ткнул меня кулаком в бок — чуть дух из меня не вышиб — и заорал:

— Ты что, приказа не слыхал? Иди и скажи галилеянке, что царица Астарта Савская — жрица богини Милитты, желает надеть корону. Ступай!

Что делать? Если откажусь, они вполне способны меня убить.

Когда я приблизился к алтарю для свершения кощунства, казалось, святые готовы были сойти с постаментов, швырнуть мне в голову книги, посохи, ключи небесные и тотчас ввергнуть меня в ад. Статуя Богоматери, чудилось мне, нахмурила брови, когда я снимал венец, и хрупкое драгоценное украшение это казалось такой непомерной тяжестью, что у меня ноги подкашивались при каждом шаге.

Когда я вернулся по винтовой лестнице в зал Бафомета, оргия была в полном разгаре: грешницы минувших тысячелетий в небрежных одеждах вакханок танцевали бесстыдный хорей с Пилатом, Иродом и иже с ними. Астарта выхватила у меня венец, нахлобучила его поверх распущенных волос и забилась в судорогах безумной пляски жрицы, а вокруг нее козлом скакал Навуходоносор, изображая фригийский обряд. Волосы кружились вихрем, и она так быстро вертелась вокруг своей оси, что мне виделось у нее два лица, словно у идола Бафомета.

Вдруг Навуходоносор зашатался, рухнул, опираясь на колени и ладош*, и стал жалостно мычать, глаза его почти вылезли из орбит, и я предположил было, что с ним вторично произойдет чудо превращения в быка. В мычании расслышалось нечто похожее на «Малх»; охапку сена, что ли, надо притащить гроссмейстеру? Сытая корова отрыгивает жвачку, человек, превратись в скотину, поступает аналогичным образом. «Давай купель», — прохрипел он, — и моментом позже гнусная бестия осквернила церковный сосуд, который мне же и пришлось держать перед ним. После сей процедуры гроссмейстер несколько очухался:

— Собери-ка сосуды, отчисти, отнеси в церковь. Дарохранительницу поставь на алтарь, облатки помести в блюдо, а потом ступай спать.

Астарта после беспрерывных кружений рухнула на пол и запрокинула голову на плечо Навуходоносору; венец Пресвятой Марии упал и покатился к моим ногам. Я поднял его и бережно протер.

— Тож-же на месс-то! — икал Навуходоносор.

— Сперва выпей, — распорядилась Астарта усталым, охрипшим голосом, сняла с пояса чрезвычайно красивую фляжку и протянула мне маленькое золотое чудо ювелирного искусства, украшенное опалами и бирюзой. — Это вино от виноградной лозы, посаженной еще Ноем. Каменная урна с этим вином покоится возле саркофага моей бабки Семирамиды в Ниневии. Пей!

Я медлил. Тогда Астарта отпила из фляжки, внезапно обхватила меня за шею, наклонилась, прижала свои губы к моим и напоила меня. Никогда я не пробовал столь сладкого, жгучего, пьянящего напитка.

— Кто меня ударил по щеке? — вдруг вскрикнула царица Савская, порывисто озираясь по сторонам. Затем снова повернулась ко мне: — Пей! — и протянула фляжку.

Я приложился к горлышку, но после первого же глотка ощутил иной вкус. На сей раз вино было горьковатое, с чуждым и странным запахом, от которого меня передернуло. Я сделал вид, будто пью вдоволь, и с благодарностью вернул фляжку.

— Бери! Дарю тебе на память, — засмеялась языческая царица и швырнула фляжку к прочей церковной утвари, которую я собрал, дабы унести за один раз, в объемистой купели.

Захмелевшая компания принялась гасить свечи, а я поспешил уйти с церковными сосудами, чтобы не оставаться в темноте с бесовской братией.

Вверху я трижды выполоскал церковную утварь в чистой воде и все расставил по местам. Водрузил на алтарь дарохранительницу и бережно возложил венец на чело Пресвятой девы, не преминув поцеловать в мольбе о прощении край ее покрывала. И какого покрывала! Искусная работа была выполнена самой княгиней: разноцветными шелками, серебряными и золотыми нитями тонко вышиты изображения двенадцати апостолов. А с этим что делать? — недоуменно повертел я фляжку; если продать эту вещицу, можно купить хутор или мельницу о пяти колесах. А вдруг все только сон — проснусь с пустыми руками. Прикеплю-ка я фляжку к одному из ремешков своего пояса, римского балтеуса — я был все еще в одежде ликтора, — глядишь и не потеряю. Прочно привязал ее и пошел искать место для ночлега, потому как враз сморил меня сон. Где я свалился и сколько времени проспал — не помню.

Вдруг я почувствовал боль: кто-то дернул меня за ухо да вдобавок ткнул пару раз каблуком в бок. Мой рыжий патрон.

— Ладно, Искариот, встаю, сейчас поднимусь, — пробубнил я спросонок.

— Ах ты, trifurcifer[32]! Еще смеет называть меня Искариотом. Погоди, сейчас ты у меня отрезвеешь!

Он схватил кувшин с водой и вылил мне на голову. Это окончательно привело меня в чувство.

— Эх ты, Силен многострадальный! Так-то выполняешь приказ! Тебе велели ждать гостей у дверей склепа, а ты перепутал склеп с подвалом. Мы тебя нашли среди винных бочек мертвецки пьяным.

— А драгоценная фляжка, что я привязал к поясу?

И фляжки, и моего римского облачения след простыл. Вновь на теле проклятая власяница — наследство умершего ризничего.

— Просыпайся, просыпайся, парень, да поторопись в капеллу, греми трещоткой — сейчас месса начинается.

Но ведь я видел все так четко, так явственно!

Когда я прошел через ризницу в церковь, все обнаружил на своих местах.

Саркофаг, окруженный свечами, выставлен в боковом приделе, в саркофаге восковая фигура Христа, что прошлой ночью служители Бафомета прокалывали длинными иглами, — но на ней никаких дыр, никаких вмятин. Церковь заполнена благочестивым людом — процессии сменялись одна другой, восхищенные помпой траурной церемонии. Вот подходят длинной вереницей рыцари ордена в серых рясах и босиком; на коленях приближаются они ко гробу Спасителя и целуют мраморные ступени, ведущие к саркофагу. Но я видел, видел собственными глазами, как этот человек — гроссмейстер — в короне с бычьими рогами оплевывал святой лик и утверждал: Христос, дескать, шарлатан. А теперь целует его ноги. А другие! Спорили насчет зона или сына Ялдаваофа, который либо испугался Офиоморфа, либо вообще не существовал. Теперь же они шли, преклонив главу, бия себя в грудь кулаками, падали ниц при звуках колокольчика, и переполненная церковь молчала, когда гроссмейстер славословил тело Христово. Все дьяволы подзуживали меня закричать в глубокой тишине: «Люди! Христиане! Не вставайте на колени — облатку в священном сосуде топтали языческие ноги Астарты», — и я закричал бы, но белый голубь сомкнул мне уста своим крылом.

Торжественно вступил орган. Хор. Женские голоса запели Meserere, De profundius[33], клянусь, те же голоса вопили ночью «ты приди ко мне, разлюбезный мой». Я различал интонации Астарты и Далилы, низкий тембр Иесавели. На моих глазах появились они в двери склепа, а затем поднялись по винтовой лестнице. Но там, где я три раза бегал вверх и вниз, нет ни двери, ни винтовой лестницы, а лишь внушительная мраморная гробница некогда знаменитого гроссмейстера ордена — рыцаря Арминия со скульптурным его изображением: в полном облачении, лежа со скрещенными руками на груди. Верно, все это мне во сне привиделось. ..

У меня словно гора с плеч свалилась. Скорее всего я перепил лишку, вот фантазия и разгулялась. Ничего другого и быть не могло. И тогда я, выходит, не снимал венца с головы Пресвятой девы и не отдавал на поругание царице Савской в ее бесовских плясках.

Месса окончилась: я подошел к статуе Мадонны наполнить маслом лампаду, что всегда горела в подножии, поднял глаза и отступил, потрясенный: спереди с диадемы смотрел на меня рубин размером с лесной орех; жемчужина примерно таких же размеров светилась с другой стороны. Всегда впереди мерцала жемчужина, а ныне рубин на ее месте — кто-то перевернул венец. Но тогда... ночные видения реальны! Что еще можно предположить?

Этот день — страстная пятница — день всеобщего поста. «Рыцари терния» соблюдали пост так строго, что даже одному тягостно больному послушнику отказали в лекарстве, ибо во взваре содержалась манна, а в пилюлях мед. И то, и другое могло считаться едой. Я также постился весь день и как человек с несколько покладистой совестью сокрушался, что не припас со вчерашней оргии (если, конечно, мне все это не приснилось) ножки перепела трехтысячелетней давности.

Но куда бы я мог их спрятать? Так бы и пропали они вроде той фляжки.

Когда вечером страстной пятницы я, вместо колокола, трижды прогремел трещоткой и вошел в ризницу, там поджидал меня мой рыжебородый повелитель с фонарем:

— Сегодня снова жди у входа в склеп. Да смотри не проспи, как вчера — гости придут пораньше.

Так и случилось. Едва башенные часы пробили одиннадцать, послышался стук в дверь склепа. На сей раз мои красотки не сочли нужным представляться — знакомство уже состоялось.

Я вновь получил приказание собрать священные сосуды. Но как мы здесь пройдем? Через стену? Я сгорал от любопытства.

Пока я, повинуясь царице Савской, доставал из ниши алтаря святую святых, крикнула оная владычица:

— Не оборачивайся, иначе дьявол тебя утащит!

Я послушался, но поскольку в руках у меня был великолепно отполированный священный золотой кубок, крышка его послужила мне зеркалом. Иесавель подошла к саркофагу Арминия, повернула голову лежащей статуи, и мраморная гробница исчезла, точнее сказать, перевернулась вместе с постаментом, и обнаружилась винтовая лестница; постамент образовал первую ступень.

Я вроде бы ничего не видал, не слыхал и, следуя за группой дам, понес церковную утварь.

На сей раз большая зала была подготовлена не так, как к вчерашней

мистерии. Столы ломились от изысканных мясных блюд, паштетов, восточных фруктов. Скоромная еда вечером страстной пятницы! Все истинно верующие, даже кальвинисты, постятся, хлебают кисель или вообще ничего не пьют-не едят, а листают молитвенник в поисках текста, усмиряющего муки совести и голода. А тут на двенадцатом часу великого праздника затевать пир горой! Да какой пир! Можно было подумать, будто гости и хозяева два-три тысячелетия куска в рот не брали. Едва я поспевал резать жаркое да шнырять беспрерывно в погреб. Затем последовали такие же сцены, как и в прошлую ночь, но с еще более нелепыми для человеческого разума вывертами и превращениями. Царица Савская сегодня вела себя совсем разнузданно.

— Ой, в этой одежде тесно и жарко, — вскричала она. — Ступай, Малх, принеси покрывало галилеянки, хоть попрохладней будет.

— Лучше б тебе тунику Деяниры, проклятая! — пробормотал я, скрипя зубами. Но убедительный Искариотов удар кулаком в спину заставил меня повиноваться, и вновь свершил я кощунство. Однако покрывало пришлось как нельзя кстати; возвратившись, я увидел, что Астарта ничем не отличается от своей каменной тезки, сидящей верхом на кабане. Я невольно опустил глаза.

Астарта расхохоталась:

— Поди сюда, Малх! Выпьем на пару. Я за Бафомета, ты за Астарту. — Она поднесла к губам вчерашнюю фляжку и отпила.

На сей раз я разгадал фокус. Внутри фляжка была разделена тонкой пластинкой и содержались там два разных зелья: когда, отвинчивая пробку, горлышко фляги поворачивали вправо, — лился один напиток, крутили влево — другой. Я проследил, в какую сторону языческая царица повернула горлышко фляжки — вправо. А мне подала левой стороной. Я взял, незаметно крутнул горлышко и почувствовал на губах вкус изумительного, благоуханного вина. Припав к фляжке, хлебнул всласть несравненно вкусного напитка.

— Ну как, понравилось? — фыркнула дьяволова наперсница. Я отплатил той же монетой:

— Горьковато... — и скривил рот.

Астарта щелкнула пальцами перед моей физиономией и пьяно ухмыльнулась:

— Еще бы! Вино осталось от пира в Кане Галилейской — его твой господь сотворил. Пей во утешение. Фляжку возьми себе, будет в пару к вчерашней.

Захохотала вся Вельзевулова братия.

— Убери все это, — приказал Навуходоносор, — давай наш спиритус. Я унес оскверненные священные сосуды и достал из подвала солидный

кувшин винного спирта.

Дьявольских исчадий вино более не пьянило, раскаленные глотки жаждали спирта.

И тут мне пришла в голову замечательная мысль.

В кувшине хранилась крепчайшая водка настоящего русского производства. Кувшин закрывался столь хитроумно, что открыть его мог только знающий секрет. Гайдамаки в свое время научили меня. Я вынул пробку, отлил немного, взамен добавил горького зелья из флакона и вновь замкнул кувшин.

— Успел, небось, глотнуть? — крикнул Ирод.

— Клянусь Бафометом, и капли не попробовал.

— Открывай, — приказал Пилат.

Я пытался и так и сяк — не получилось. Ахав выхватил у меня кувшин, мудрил над ним, мудрил, но и у него ничего не вышло. Тогда он поставил кувшин в большую серебряную чашу, ударил рукояткой меча; кувшин раскололся, и спирт наполнил чашу. Вирсавия и Фамарь (если верить Библии, обе хорошие хозяйки) бросили туда фиги, изюм, апельсиновые корки, а Далила свечой подожгла крамбамбули. Все светильники потушили, вспыхнуло голубое пламя пунша.

Навуходоносор, не долго думая, опустил в чашу кропило, предназначенное для святой воды, и принялся наливать горящую смесь в протянутые кубки.

Картина была жуткая: царь Навуходоносор в короне о четырех бычьих рогах, наделяющий своих подданных текучим огнем, и бестии в образе человеческом, сей огонь глотающие; в отблесках голубовато-зеленого пламени лица фосфоресцировали могильным мерцанием — сцена превосходила любое изображение пляски смерти. Обнаженная царица Савская в накинутом на плечи священном покрывале, озаренная зловещим белесо-зеленым светом, гляделась проклятым на вечные муки духом: с ее губ и щек пропал румянец, лишь черные глаза лихорадочно горели жизнью. Зала дрожала от страшных богохульств: дьявольский пламень заглатывался, дьявольский пламень изрыгался. Я дрожал в этом адовом кошмаре — какой уж тут сон, какой мираж! Бежать, бежать отсюда скорей!

Если здесь пировали черти, одно можно сказать: умом они не блистали, поскольку не пришло им в голову, что бедолага вроде меня способен заманить их в собственную сеть. При несомненном действии предназначавшегося для меня снотворного снадобья трудно представить, кто из них будет в состоянии вершить завтра церемонию воскресения.

Неслышно покинув притон идолопоклонников, я рассудил так: если существа во плоти и крови (в чем трудно, видимо, сомневаться) проникли сюда через дверь склепа, то, надо полагать, есть подземный коридор, ведущий на волю. Иначе как могли бы эти монстры в женском обличье попасть в склеп? Надо найти потайной ход и бежать.

Я взял фонарь, спустился в подземелье, прошел сводчатым коридором ряд ниш с гробницами рыцарей ордена и заметил: могильная плита усопшего по имени Птолемей отодвинута в сторону. Оказалось, плита не мраморная, а жестяная, разрисованная под мрамор. В нише вообще не было гробницы — в глубине виднелось несколько ступенек ведущей вверх винтовой лестницы. Я поднялся и ровно на семнадцатой ступени обнаружил не дверь, но статую привязанного к дереву святого Себастьяна,

пронзенного стрелами; как известно, именно такой казни богомерзкий Диоклетиан подверг отважного мученика.

Я часто видел эту статую, только находилась она в нише монастырской стены, с наружной ее стороны. Определенно здесь крылась тайна выхода, иначе с какой бы стати святому сейчас тут очутиться.

— О святой Себастьян, снизойди к моей мольбе, ведь я мораванин по матери, а ты благой покровитель этой страны. Ты прошел сквозь стену, молю тебя, научи и меня чуду сему. — Я смиренно взывал к святому, ибо сколько ни шарил глазами по голой стене, не замечал никакого отверстия за спиной статуи.

Из тела святого мученика торчали три медных стрелы. Одна из стрел блестела ярче других — будто много ладоней ее полировали. Какому отчаянному безбожнику взбрело в голову поворачивать в ране святого сие орудие смерти?

Я встал на постамент и попытался повернуть стрелу; медное оперение подалось и... статуя, пьедестал, ниша — все переместилось... Надо мной сияло звездное небо. Я вместе со святым Себастьяном оказался за монастырской стеной.

— Позволь теперь, высокий заступник, воротиться обратно. — Повернув стрелу, я вновь очутился у винтовой лестницы подземелья.

Вот она — тайна дороги призраков.

Я прошел склеп, вернулся в церковь и внимательно осмотрелся в поисках одной очень важной подробности. Нашел! Надо мной красовался перевернутый саркофаг Арминия. Голова гроссмейстера пребывала в диаметральной неестественности. Что, если вернуть ее в нормальное положение? Гробница примет обычный вид и закроет доступ к лестнице, ведущей в залу Бафомета. Сказано — сделано. Христоненавистники проспят еще невесть сколько, а проснувшись, навряд ли выйдут из дьявольского своего капища, где нет ни окон, ни дверей, разве что стену проломают. А я завтра буду далеко-далеко, и никто не узнает, где меня искать.

Я решил направиться к архиепископу Аахена и подать жалобу на рыцарей ордена, поклоняющихся Бафомету. А чтобы сделать жалобу доказательной, принесу с собой поруганные, оскверненные церковные сосуды. Нет! Не дотронутся губы благочестивых христиан жертвенного кубка, из которого пили Саломея и Далила. Никто не будет принимать крещение из купели, куда изрыгнул Навуходоносор. Не коснется верующих святая вода из кропила, коим сатанинский жрец черпал текучий пламень из реки адовой! Надобно заново освятить сосуды и наложением рук благословенных снять околдование. И посему я решил доставить всю церковную утварь архиепископу, предстать пред синодом святой инквизиции, дабы очиститься от пагубы злого духа.

(— Воистину бог тебя вразумил, сын мой, на благой поступок! — воскликнул князь, донельзя возмущенный святотатствами «рыцарей терния», простое перечисление коих побуждает христианина к покаянию. — Действовал ты сообразно с законами правды и религии.

— Ну и дела! — рявкнул советник и ударил судейским жезлом по

столу. — Злодей так ловко ограбил церковь, что его за это хвалят и приговаривают: прав ты, сыне!

Яростно заспорили советник с князем, вскочили с мест, стуча кулаками по столу, так что на столе дружно заплясали светильник, череп, распятие, песочница. В конце концов прервали разбирательство. Путь к виселице удлинился еще на день, и преступник посмеивался про себя.

На следующее утро судьи, несколько утихомирившись, продолжили in pendenti[34]оставленное дело.

— На чем, бишь, остановился обвиняемый?)

В ризнице нашел я объемистый кожаный мешок, собрал оскверненную золотую и серебряную утварь, не забыв и венец Пресвятой девы. Тяжелый мешок страсть как ломил плечо, а переложить было нельзя — на другом сидел белый голубь. С помощью святого Себастьяна выбрался я на волю, за монастырскую стену. Теперь оставалось лишь спуститься с высокого укрепленного вала. Поискал я, поискал и нашел веревочную лестницу, оставленную богоотступными, развратными язычницами. Спустился вниз и, сгибаясь под тягостью драгоценной ноши, двинулся в гавань.

(— Минутку, — встрепенулся советник. — Похоже, ты попался, мошенник. Ибо тут критерий, согласно которому возможно определить меру греховности или благочестия твоего поведения. Почему ты с вышепоименованными церковными сокровищами пошел в гавань, где стояли готовые отплыть корабли, а не в ратушу? Бургомистру, городскому старшине или фогту изложил бы суть дела, рассказал о неслыханных кощунствах. Усыпленных тобой виновников поймали бы in flagranti[35], если все было действительно так, как ты утверждаешь.

— Да, злодей, потрудись объяснить, — нахмурился князь.)

— Объяснение простое, ваше высочество, — ответил обвиняемый, нимало не смущаясь. — Одно словечко, и сиятельный князь все поймет. Указанное событие произошло в городе Штеттине, а город сей находился в ту пору под властью шведского короля Густава Адольфа. Его военачальникам-еретикам было полностью и решительно наплевать, что в католических монастырях, кои они сами бесчисленное множество раз подвергали осквернению, служат Бафомету и справляют таинства Милитты. Более того, жили они с «рыцарями терния» в дружбе и согласии, и продажные эти рыцари купно со шведами боролись с кайзеровскими войсками, являясь одновременно и еретиками и предателями. Нести жалобу в ратушу — все одно как себе самому могилу копать. Потому решил я бежать во владение какого-либо достойного немецкого князя, где меня выслушают с пониманием, в страну, где праведный суд творит благодетельная инквизиция. Столь чудовищные богохульства, безусловно, полагал я, дадут повод для начала военных действий. Выследить и поймать меня в открытом море было бы не так-то легко, потому и направился я в гавань Штеттина.

(— Habet rectum! Rectissimum![36]— поспешил согласиться князь — Еретики шведы не могут судить в делах столь тонких и спиритуальных hurtum sacrosanctorum[37] должно вычеркнуть из списка преступлений,  --Спорю на что угодно, мошенник сумеет весь реестр перечеркнуть —пробурчал советник в бороду. – Ладно. Теперь следует  homicidium—убийство.)

Частгт пятая

 

 

 

HOMICIDIUM[38]

 

 

На голландском судне

 

 

Несмотря на острую нужду в деньгах, я поостерегся сунуть руку в кружку для доброхотных приношений, хотя в дни страстей господних там было полно и медяков, и всякой серебряной монеты, — вот вам лучшее доказательство моих благих намерений. На мне еще болтался маскарадный реквизит служителя иудейского первосвященника: римский балтеус, сандалии и древнееврейская тога. Где угодно меня бы приняли за безумца или шута, только не здесь: шведские власти объявили Штеттин вольным городом, и в устье Одера бросали якорь торговые суда всех наций. На пирсе толпились негры, испанцы, турки, берберы, китайцы в самых необычных одеждах, так что любой диковинный наряд не привлекал особого внимания. К моему нелепому костюму тоже никто не стал приглядываться.

Расспрашивать никого не пришлось — я увидел судно с поднятыми парусами, которое готовилось сняться с якоря. Случай привел меня на голландский корабль.

Хозяин — менеер Рейсен — находился на палубе, пока попутный ветер не вывел корабль из устья в широкий залив. Когда в его бдительном надзоре надобности уже не было, он заприметил меня, сидящего возле своего мешка на палубе; подошел, оглядел меня с головы до пят, засунув руки в карманы, и произнес дюжину фраз на разных восточных наречиях. Я, конечно же, ничего не понял. Тогда, наконец, владелец судна выругался на своем родном фламандском диалекте: «Черт возьми, по-каковски же кумекает этот малый?»

На сей раз я все понял и ответил, что разумею по-голландски, а сам я правоверный христианин, а не какой-нибудь палестинский иноверец.

— Куда собрался?

— Куда повезут.

— За проезд заплатить сможешь?

— Нет у меня ни гроша.

— А что есть?

— Прекрасной работы фляжка, усеянная драгоценными камнями. Могу отдать в залог или в уплату.

— Украл, конечно?

— Святой троицей клянусь, честно приобретенная собственность. Прекрасная дама подарила на память* о поцелуях любви. Потонуть мне вместе с кораблем, коли хоть слово лжи сказал.

— Ладно, к чему дурацкие клятвы. Если фляжка того стоит, довезу тебя до Гамбурга.

— Фляжка подорже всего вашего судна будет.

— А что у тебя в кожаном мешке?

— Всякие золотые и серебряные вещи в изумрудах, рубинах, жемчугах.

— Так, так. Тоже за любовные поцелуи? Можешь не сочинять, я тебя за шиворот хватать не собираюсь.

Я предложил ему пройти в каюту и рассказать всю историю. В каюте менеер разрешил поставить мешок в угол, принес кружку пива да сам его все и выпил, чтобы я не отвлекался от повествования. Потом взял маленькую фарфоровую трубку, набил чашечку табаком и сунул в рот, не зажигая, дабы продлить удовольствие.

История подошла к концу. Я рассказал о своем намерении показать оскверненную церковную утварь архиепископу или курфюрсту. Услышав сие, высыпал менеер табак из трубки обратно в кисет, выпил последний глоток пива, сунул глубже руки в карманы и рассудительно заявил:

— Сын мой, поступил ты очень правильно, а собираешься сделать глупость. Забрать вещи — умно. Выдать — глупо. Ты, непутевый оборванец, намереваешься обвинить столь могущественных людей, как «рыцари терния», в каких-то нелепых грехах. Да тебе никто не поверит! Каждый скажет — тебе это спьяну приснилось.

— Как могут присниться действа, о которых ни одна живая душа и понятия не имеет? Что я сам себе выдумал сон про мистерию Бафомета? Или сочинил имена Ялдаваофа и Офиоморфа, да заодно и диспут о предназначении Иисуса?

— Ах, наивный сын мой, тебе ответят, что ты где-то прочел тайные памфлеты, собранные в Левитиконе[39] и придуманные врагами тамплиеров, чтобы натравить короля Филиппа на великий орден хотя бы ради его огромных богатств. Но одно дело — король Филипп, а другое — ты. Забудь сказки о Бафомете и змеепоклонниках. И даже если ты слышал и видел собственными ушами и глазами, у тебя нет ни единого доказательства тому.

— Как нет! А это что? — я поднял из кожаного мешка дарохранительницу и вынул гостию. — Вот мое доказательство. Эту гостию слуги антихристовы бросили на пол, оплевали, разнузданные девки давили

каблуками. Смотрите, здесь отпечатался каблук Астарты, здесь, прямо на образе агнца.

Менеер надел большие очки и долго разглядывал гостию:

— Ну и дела! Воистину это символ Бафомета — полумесяц в виде подковы, а в центре восьмеркой изогнутая двуглавая змея. Отпечаток вполне заметен на гостии! Зачтется тебе, сын мой! Ты воспрепятствовал вечной погибели стольких душ христианских; ведь на святой мессе могли бы преклонить колени не пред телом Спасителя, а пред символом идола Бафомета. Истинно, половина города Штеттина должна возблагодарить тебя. Ведь они чуть не приняли вечное проклятие за избавление, брутто за нетто. По меньшей мере двенадцать тысяч верующих спас ты от преддверия адского. Умно придумано, умно сделано. А вот дальше ты глупость задумал, сын мой. Куда ты сунешься с поруганными святынями? Ты намереваешься обвинить влиятельный монастырь, и не один, а два монастыря: как я понимаю, тут причастны и женщины, то бишь монахини. Жалоба на служителей божьих — дело небезопасное, а на монахинь тем более. Здесь шею сломать ничего не стоит. Ну, представишь свои доказательства, потянут тебя на допрос, выставят грабителем церкви — там и костер недалеко, ори сколько хочешь о своей правоте. Кому радость тягаться с могущественным монашеским орденом? Да если и найдется охотник, молодцы твои даром не станут время терять: пока суд да дело, они все следы уничтожат. Тебя же объявят клеветником. Язык отрежут — приятно тебе будет?

— Куда же мне деваться со всеми этими ценностями? — спросил я, весьма устрашенный. — Вернуть «рыцарям терния»?

— Вот уж поистине всем глупостям глупость. Когда братья узнают о твоем предательстве, судьба твоя решится в момент: тебя тотчас замуруют в каком-нибудь укромном уголке, и жди себе спокойно воскрешения.

— Но... что же теперь делать?

— Сей кожаный мешок, сын мой, принадлежит тебе. Смотри на него как на дар божий, который ты у черта отнял. В Гамбурге я тебя порекомендую одному надежному, порядочному человеку. Его призвание — избавлять честных людей от сокровищ, похищенных у дьявола из-под носа, либо найденных там, где их никто не терял, словом, от груза, что давит на душу двукратно противу обычного веса, — да, я знаю этого доброго христианина, он всегда поможет человеку в беде. Успокойся, он не саддукей, а подлинный квакер — по воскресеньям никогда не надует. Увидишь, воздастся тебе за доброе дело — но смотри, отдавай с умом, так же, как брал. В торговле надо бы усвоить два правила: выгодно взял, выгодно продал.

 

 

Мукальб

 

 

Я уверен, милостивые господа, что всем вам известно про Мукальба. Я вполне могу воздержаться от собственного на этот счет мнения, дабы не нарушать порядок признания. В Кобленце, вероятно, каждый слышал историю Мукальба — в городской хронике немало понаписано о причиненных им несчастьях, а также упоминается, что после его появления предвидится богатый урожай винограда. Мукальб, как правило, обретается в городах с многочисленным еврейским населением, особенно если среди оного много людей влиятельных и богатых.

Все знают, теленок — чуть не самое смирное и невинное создание в мире, никому зла не причиняет и тем более не способен держать в страхе целый город. Потому я лично не верю в дикие рассказы о Мукальбе. А вы, господа?

(Некоторые судьи утверждали, будто бы существование Мукальба неопровержимый факт, другие его отрицали, советник слушал, слушал и, наконец, отчеканил:

— Ты сюда приведен не задавать вопросы, но отвечать на вопросы. Если сам не веришь в Мукальба, говори о других делах.)

Мы прибыли в Гамбург, однако владелец судна подстроил дело таким образом, что вошли мы в гавань и стали на якорь только к вечеру. Я взвалил свой мешок на спину и поплелся за менеером Рейсеном в предместье святого Павла. Петляя в кривых переулочках, искали мы квартал Гамбургская гора, где обитал достойный деловой приятель менеера, что должен был снять с моей души тяжесть.

Нас пытались затащить на свои представления хозяева марионеточных театров, держатели зверинцев, фокусники, канатоходцы, к нам приставали пьяные матросы, но тем не менее мы благополучно добрались до дома честного христианина и квакера. Его имя, хоть и редкостное для немца, помню и посейчас: Майер. Был он лютеранин. В Гамбурге каждый одиннадцатый или двенадцатый житель — лютеранин, и лишь они одни имеют право гражданства.

Менеер Рейсен отвел господина Майера в сторонку, разъяснил цель визита, и господин Майер пригласил нас к ужину.

(— Надеюсь, ты не станешь перечислять все блюда, — поморщился советник.)

О, это займет совсем немного времени: хлеб, сыр и вода; хозяин долго восхвалял удивительные качества хлеба и сыра, а воду объявил чудодейственным напитком из источника Илии. Зато вынимая поочередно разные предметы из кожаного мешка, он не переставал прищелкивать языком от почтительного ужаса: «Це, це, це... купель! И как рука твоя потянулась за купелью?! Кадильница! Не подумал ли о пламени серном, когда хватал ее? Так, так, кубок для причастия. Ой, до чего же тяжкий грех на совести! Це, це, це... и ковчег? Ох, бездонны глубины тартара, легко-

мысленный молодой человек! И венец Пресвятой девы не забыл! Горе тебе; горе несчастный!»

Надоели мне его охи да цоканья:

— Прекратите в конце концов, герр Майер. Сам все знаю, сам лютеранин. Не стращайте, а лучше скажите, сколько дадите за вещи, да заодно поесть дайте что-нибудь сносное.

— Вот как! Звучит разумно, — поднял брови герр Майер и явно возымел обо мне несколько лучшее мнение. Пошел в кладовую, принес соленой рыбы и кислого яблочного вина. Начал оценивать разложенные на столе предметы, поминутно превознося до небес своего дражайшего друга менеера Рейсена, коему обязан я вечной признательностью, ибо приведен в добропорядочный дом: ведь страшно подумать, попал бы в руки папистов, которые спокойно могли бы меня убить ради сокровищ моих; или, еще страшнее, в лапы евреев — их теперь страсть сколько в Гамбурге — бегут из Испании от аутодафе и губят здесь всякую честную коммерцию, скупая за бесценок сомнительно приобретенное добро, а еще хуже — платят фальшивыми деньгами или золотыми монетами, над коими славно поработал напильник. Аспиды безбожные эти евреи, а он за все про все дает мне шестьсот талеров и яблочного вина вволю.

— Послушайте, герр Майер. Рыба такая соленая — ее запивать да запивать; яблочное вино такое кислое — уж лучше и рыбы не пробовать. Ладно, позвольте забрать вещи. Пойду в еврейский квартал — наверняка найдется там добрый самаритянин, что не станет мне совать под нос шестьсот талеров, коли вещи стоят по меньшей мере в двадцать раз дороже.

Господин Майер аж руки заломил:

— Ах, сын мой любезный, неужто ты осмелишься на ночь глядя разыскивать еврейский квартал? Разве ты не знаешь — поздним вечером бродит по улицам Мукальб!

Я недоуменно повел плечами, а господин Майер продолжал:

— Ты не слыхал о Мукальбе, сын мой? С тех пор как евреи поселились в Гамбурге, ужасающая эта бестия вытворяет чудовищные штуки. Сам по себе теленок создание смирное, равно как и еврей. Но пришлые испанские евреи, сведущие в разных тайных искусствах, сумели обратить скромного теленка во льва разъяренного, вспаивая оного вместо молока человечьей кровью. Распроклятый Мукальб ныне пасется на Гамбургской горе, бродит по ночным улицам и пугает прохожих до смерти. Днем прячется невесть где, ухитряется даже в мышиную нору залезть, а по ночам вылезает и ревет не хуже бегемота. Гоняет ночных сторожей, срывает дверные молотки, а уж зубами копье перекусить ему ничего не стоит. Кому лицо языком лизнет — будто суконщик прошелся проволочной щеткой. Львом рыкает, гремит, словно хорошо нагруженная телега, ржет, как дюжина диких коней, вальцовой мельницей стучит и горланит, как ошалелый петух. Особенно высматривает совестливых мужей и отцов, что не дают проказничать женам и дочерям. Так, случается, отделает людей добродетельных — всю жизнь помнят. Но зато и нежную парочку не помилует, заревет вовсю в самый разгар свидания — удирают голубки кто куда.

— И каков он из себя, ваш Мукальб?

— Э, сынок, этого тебе никто не скажет в точности. Любому встречному дышит он огнем в глаза, — тот света белого недели две не видит. А ежели кто не из пугливых и, заслышав рев Мукальба, высунется поглазеть, у того голова распухнет с бочку — даже в круглое окно иезуитского храма не пролезет; да и в любом случае герой не увидит морды Мукальба — вырастет чудище в одну секунду выше каминной трубы. Одним словом, бестия кошмарная.

Я mi :кду тем собрал свой кожаный мешок:

— А может, и нету никакого Мукальба? Господин Майер клялся и божился, что есть.

— Давайте поспорим, — предложил я.

— О чем?

— Я так проголодался, что готов съесть все, что ни попади. Тащите вашего Мукальба, обглодаю его до костей. — Ив доказательство я вытащил римский меч — атрибут моего дикторского одеяния. По правде говоря, он напоминал большой нож для разрезания бумаги, что ничуть не уменьшило эффекта моей отважной позитуры. — Где он, этот чертов теленок? — Забросив мешок за плечо, я повернул было к двери.

— Неужто взаправду не боишься? — удивился господин Майер, заметив, что я твердо решил уйти. — Удалец, прямо сказать, удалец! Ладно. Оставайся, обговорим дельце — поужинаем.

— Охотно. Только не потчуйте меня соленой рыбой — пост уже прошел. Кроме того, я не поп, а если и поп, то из пьющих.

— Все будет, сын мой, все будет. — Господин Майер вышел, надо полагать, на кухню. Через несколько минут он вернулся преображенный, с иголочки одетый, а мне принес великолепный, отделанный сутажем костюм юнкера — «в подарок», как он выразился. В кошельке, приложенном к костюму, была плата за мои драгоценности — пятьдесят дублонов наличными и какой-то документ.

— Что это?

— Вексель, сын мой, на две тысячи талеров с выплатой через три месяца.

Насчет векселя я сообразил. Сделка тоже вполне выгодная. Только срок платежа больно далекий.

— Так принято в Гамбурге, — пояснил господин Майер. — Денежки должны созреть.

Я согласился, полагая, что пятидесяти дублонов до той поры хватит.

Господин Майер тем временем уставил стол изысканными блюдами — я, признаться, немало удивился, памятуя о недавней его скупости. Паштеты, дичь, деликатесы, превосходное вино. Пил я, впрочем, немного — вся эта история казалась мне весьма подозрительной.

К ужину подоспели сын и три дочери хозяина дома — девицы на выданье. Сына мне представили студентом университета — судя по годам, он был вечный студент. Сестрички, даром что родные, ничуть не походили друг на друга, зато нравом были очень веселые, на арфе играли, под гитару пели. Одна из них, блондиночка, особенно миловидная, все бросала на меня мечтательные взоры и на все мои попытки заговорить с ней ласково улыбалась.

Я понаторел в любовных делах, к тому же, как известно, ходил теперь вдовцом, однако общение с женщинами приучило меня к осторожности; сперва надобно изведать характер новой знакомой.

Господин Майер представил меня как юнкера Германа, а блондинку как юнгфер Агнес. Девица оказалась сентиментального склада. За столом мы сидели рядом, и я не нашел ничего умнее, кроме как сказать если с дозволения Всевышнего я обзаведусь собственным домом, то велю изготовить серебряные ложки наподобие тех, какими сейчас мы едим шоколадное желе, велю выгравировать фамильный герб (цеха кожевников, естественно) и монограмму, составленную из начальных букв наших имен. Собеседница выразила некоторое сомнение, но я уверял ее, что если вставить А в конфигурацию Г, получится эмблема полного единения.

— Но ведь это похоже на «Ага», — лукаво усмехнулась моя блондинка, и я понял это как намек на согласие.

Девушка понравилась мне, да и я теперь вовсе не чувствовал себя каким-то проходимцем-бродягой. (— Это с каких же пор? — вставил советник.

— После получения векселя на две тысячи талеров, разумеется.

— Да, уж куда как выгодная сделка.)

Я решил показать, до чего я щедрый и благородный. У старого Майера сверкал на пальце великолепный брильянт; мне кольцо приглянулось, и я решил его купить.

— Юнкер Герман, — нахохлился хозяин, — эта вещь очень дорогая. Один камень стоит пятьдесят талеров. И вообще кольцо фамильное — ни за какие деньги не отдам. Даже за семьдесят талеров.

— Отлично, продайте за восемьдесят.

— Никому другому не уступил бы, а уж вам, так и быть, юнкер Герман, отдам за восемьдесят пять.

— Ладно. Запишите на мой счет, я расплачусь из тех двух тысяч, что мне с вас причитается.

При упоминании двух тысяч прекрасная Агнес положила мне на тарелку еще одну порцию шоколадного желе.

— Но вы должны дать мне расписку. Сами понимаете, все под богом ходим.

— Составьте как надо, а я подмахну, — небрежно заметил я. Собственно говоря, мне хотелось хоть на время выдворить старика из комнаты. Менеер Рейсен почивал в кресле, престарелый студент Руперт любо-дорого флиртовал с двумя другими девицами; либо он был им не брат, либо они не доводились ему сестрами. Я без помех мог пошептаться с белокурой Агнес.

- Обидно, что отец решил продать кольцо, — распечалилась юнг-фер. — Ведь это семейный талисман, подарок матушке к обручению.

— А может, я его для того купил, чтобы оно не уходило из семьи, — мои губы почти касались ее ушка.

— Как вас следует понимать? Объясните, — потупила глаза Ангес.

— С удовольствием, но предпочел бы наедине, юнгфер Агнес.

— Можно устроить, — быстро согласилась она. — Когда все улягутся спать, мы встретимся в комнате с балконом, и вы мне все разъясните. Обожаю решать всякие загадки.

Старик между тем составил документ и вернулся с долговым обязательством на сто талеров, навесив немыслимый процент за три месяца. Я плюнул на его скупердяйство, без звука, как и подобает кавалеру, подписал документ, и брильянтовое кольцо перекочевало на мой палец. Правда, кости мои не успели усохнуть, как у господина Майера, и кольцо едва налезло мне на левый мизинец.

А Руперт тем временем умудрился сказануть «сестрицам» такое непотребство, что обе набросились на него, вцепились в волосы, завопили, чтоб он убирался, так как вина ему больше не дадут.

— И не надо, в другом месте дадут, — расхохотался студент и подмигнул мне идти в пивную. Конечно, рассудил он, более чем приятно выпить хорошего вина в хорошем обществе, но, если хочешь погулять как следует, не следует пренебрегать кабаком и оборванцами. Я решил из понятных соображений обратиться на стезю добродетели, отговорился утомительной морской поездкой и необходимостью отдохнуть.

Руперт шумно удалился, и мы слышали, как он на улице горланил йодли и колотил своей дубинкой по встречным дверям.

Что до нас, то мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по комнатам.

Я едва дождался, пока в доме все стихнет, и поднялся на цыпочках в мансарду с балконом, которая, как обычно, находилась в центре дома. Лунный свет заглядывал в окошко, ярко освещая уютную комнатку. Я ждал не так уж долго; послышались легкие шаги, чуть скрипнула ступень, и скользнула в белом платье моя фея.

(— Распутная девка, — всполохнулся советник.

— Как знать, может, ее привело невинное любопытство, — вступился за нее князь.)

Я бросился навстречу и схватил ее руку.

(— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать нечто смутительно постыдное, — прошипел советник.

— Помилуйте, я отлично понимаю, с кем имею дело. Ничто постыдное не осквернит вашего слуха, — заверил его обвиняемый.)

Прекрасная Агнес с безмятежно-невинным видом поинтересовалась у меня, каким образом я собираюсь оставить купленное кольцо в семье.

— Надену его на твой палец, дорогая, и пусть будет это кольцо обручальным.

Она милостиво протянула свой изящный пальчик за неоплаченным еще кольцом в сотню талеров. После этого я счел себя вправе деликатно попросить о поцелуе.

(— Так! Что я говорил? — фыркнул советник. — Поцелуй тут как тут. Нельзя ли избавить нас от подробностей?

— Поцелуй — еще не самое страшное, — улыбнулся князь.

— -Ваше сиятельство, за первым поцелуем последует второй, третий и... последний.)

— Не стоит из-за этого препираться: даже до первого поцелуя дело не дошло. Я просил, она отказывалась. Я решил сломить ее сопротивление, и она вроде бы мне уступила, головная накидка сползла на мою руку, голова склонилась мне на грудь. И тут произошло нечто неожиданное.

(— Ясно. Белый голубь ударил девицу крылом по щеке.)

— Белый голубь здесь ни при чем. Под окном раздался такой рев, словно трубило девять голодных слонов. В жизни не слыхал ничего подобного — какой-то безумный гвалт: хрюканье, ржание, барабанный бой, скрип телеги — все вперемешку. «Господи Иисусе — Мукальб», — завопила обворожительная Агнес, вырвалась из моих объятий и убежала с обручальным кольцом. Я же, испуганный и обозленный, подскочил к окну, высунулся, забыв, что голова может распухнуть до размеров бочки. Этого, правда, не случилось, зато глаза мои оказались засыпаны перцем, и я света божьего не взвидел. В сравнении с моим оглушительным воплем рев Мукальба показался детским всхлипом. Однако на помощь никто не поспешил. Вероятно, все в доме забились под одеяла от ужаса перед страшилищем. Мне пришлось на ощупь добраться до своей комнаты, отыскать полотенце и таз с водой — глаза жгло нестерпимо. В довершение истории вернулся студент Руперт, стеная не хуже меня — Мукальб настиг его на улице. Волосы почтенного студента торчали дыбом, вся физиономия безжалостно расцарапана — Мукальб разок прошелся по ней языком. Разодранная в клочья одежда внушала предположение о яростной схватке с орлом, а не с теленком.

Кровать студиозуса стояла рядом с моей; никто из нас ночью не заснул. Руперт с тяжкого похмелья плел какую-то несусветицу про Мукальба, а я без конца промывал глаза, дабы совсем не ослепнуть. Распроклятый Мукальб! Ну чтоб ему зареветь прежде, чем я надел на палец Агнес кольцо стоимостью в сотню талеров!

"Увы, я больше не видел Агнес с глазу на глаз. Следующим утром старый Майер дал мне понять, что долг гостеприимства исчерпывается одним днем и мне как благородному кавалеру приличествует подыскать себе соответствующие апартаменты. Впрочем, он и впредь будет рад моим посещениям. Что же касается времяпровождения в Гамбурге, то я вполне могу довериться сведущему в таких делах Руперту.

С тех пор я, встречая Агнес только в обществе отца, затеял любовную переписку. Чуть не каждый день посылал страстные эпистолы через Руперта. Передавал он письма, уничтожал или еще как с ними обходился — я так и не узнал.

С помощью Руперта я быстро освоил все сомнительные увеселительные места и компании славного города Гамбурга, где кружились «юнкеры моего полета». Познакомился с неким испанским идальго, с некии* шотландским вертопрахом, потом сошелся с бразильским плантаторов и каким-то валашским боярином — с первой встречи стало понятно, что их дворянские грамоты выросли на том же дереве, что и моя. Все как на подбор отчаянные выпивохи, дуэлянты, игроки, бабники и горлопаны Деньги, которые они спускали с легкостью, наверняка им доставались нечестным путем. Не приходилось также сомневаться, что веселая компания видела во мне дойную корову, небом ниспосланную. Только здесь они малость просчитались: в разгар выпивки под стол валились они, а не я. Тамплиеры посвятили меня в тайну винопития: я мог влить в себя сколько угодно, а голова оставалась ясной. Но с такой тайной я не желаю расставаться ни за что, ни про что: приберегу на случай осуждения в благой вере, что разглашение оной осчастливит всех христиан и даст надежду на смягчение приговора.

(— Как же, надейся!)

Я думаю, вам совершенно понятны цели этой компании. Напоив меня вдребезги, они легко вытащили бы вексель на две тысячи талеров, хранившийся в моем кошельке. В какой-то момент необузданной гульбы Руперт рассчитывал с помощью своих дружков добыть вексель и тем самым избавить господина Майера от необходимости выплаты.

Очистить меня от наличных дублонов оказалось также куда трудней, нежели они думали: в первой же их игре в кости я легко разгадал секрет одного кубика, налитого ртутью. Как бросить кости, чтобы этот кубик упал шестеркой вверх, я знал лучше их. В результате пришлось им, а не мне, расставаться с денежками. Конечно, без драки не обошлось, но и здесь они снова убедились в некоторой моей сноровке. Гайдамаки обучили меня разным ловким приемам кулачного боя, фехтованию на дубинках и на саблях — одним словом, у именитых задир спеси поубавилось. При этом я старался не наносить особо рискованных ударов — попадать в отсидку мне совсем не улыбалось. И в конце концов вся компания, преисполнившись почтения к многочисленным моим талантам, оставила меня в покое.

Касательно женщин я вел себя крайне осторожно. Белый голубь сопровождал меня всюду, о чем я, разумеется, умалчивал. Когда мы шлялись по притонам и когда мне хотели всучить какую-либо нимфу, я торжественно мотивировал свои отказы: имею, дескать, невесту, связан клятвой верности и клятву обязан сдержать тем паче, что моя невеста — сестра нашего дорогого Руперта, неизменного соучастника наших похождений, и Руперт непременно известит обожаемую Агнес о моих проказах. Напрасно Руперт клялся на все лады или ругался модной в Гамбурге руганью: «Быть мне в яме, битком набитой червями, коли хоть словечко скажу сестре», — я держался твердо, прекрасно зная, что вексель мой быстрехонько очутится в руках веселой подруги. А ведь я замыслил послать деньги бедным своим родителям. С двумя тысячами талеров они смогли бы привести в порядок хозяйство, купили бы хороший фруктовый сад. Отец — в камзоле, отороченном мехом, мать — в шелковом платье ходили бы в церковь как состоятельные люди, — и все на деньги, заработанные сыном. (— На деньги, которые ты «заработал», ограбив церковь!

— «Finis sanctificat media» — «цель освящает средства», — дерзко процитировал обвиняемый, и князь расхохотался. Советник побагровел, как яростный индюк:

— Не для того благочестивые иезуиты возгласили эту максиму, чтобы ты на деньги, вырученные за священные сосуды, покупал новые одежки отцу и матери! Продолжай!)

Таким веселым и достохвальным образом прожил я три месяца до выплаты денег по векселю: днем отсыпался, а вечером и ночью шатался с друзьями по цирковым балаганам и питейным погребкам, замазывал клейстером окна университетских профессоров, пел серенады случайным красавицам; в любви и согласии гоняли мы палками евреев и будоражили на славу Гамбургскую гору. Так продолжалось до вербного воскресенья.

Как раз приобрел я новый камзол и панталоны — потому день и запомнил. Кроме того, в субботу евреи праздновали пасху, и в разгар их звучных песнопений мы пустили в окно двенадцать остервенелых кошек с привязанными к хвостам трещотками; после сего невинного удовольствия взялись за руки и, горланя песни, направили стопы свои в пивную «Три яблочка». Там на спор мы выпили все снадобья из ящика странствующего лекаря. У меня вроде бы в голове помутилось, хотя, вероятно, лекарства были безвредны. Тем не менее мой приятель Руперт свалился под стол. Нас хозяин погнал из пивной, ибо в канун вербного воскресенья всякие заведения после полуночи закрывались. Пришлось оставить недвижного Руперта у хозяина. На улице мы прикидывали, какие шутки можно бы еще отколоть за оставшиеся ночные часы — по домам расходиться не хотелось.

— Послушайте, господа, — вскинул брови шотландский щеголь, — я кое-что надумал. Руперт дрыхнет в пивной. Пойдем к дому старого Майера, пусть Герман к невесте заберется.

— Полно дурачиться, — засмеялся я, — как можно устроить оконное свидание с милашкой Агнес: ведь ее комната выходит на балкон, а балкон под самой крышей. Я же не Мукальб, чтобы до крыши головой дотянуться.

— А мы-то на что, — возразил идальго. — Сделаем пирамиду: трое станут под окном, двое им на плечи, а Герман на плечи тех двоих. Доберешься до балконных перил, постучишь в окно — Агнес откроет, и целуйся сколько хочешь, только не очень шумно.

Терилак, который я глотанул из запасов шарлатана-лекаря, видимо, слегка перетряс мне мозги — я согласился на дурацкое предложение, и мы двинулись к дому старого Майера, громко распевая усладительные для спящих горожан куплеты. Подходя к дому, перебили все уличные фонари — темнота была очень желательна для нашей авантюры. Акробатический план удался вполне — скоро я стоял на третьем этаже человеческой пирамиды — отсюда не представляло труда влезть на балкон, постучать в окно и выманить дражайшую возлюбленную на желанную встречу.

И тут послышался будто из-под земли исходящий, знакомый вой, рев, рокотание, словом, загудели все инструменты дьявольской симфонии. Пирамида рассыпалась с воплем «ужас, Мукальб», и приятели мои — ноги в руки, разбежались кто куда. Я повис на перилах, как лягушка на крючке. Звать на помощь бесполезно, если увидит старый Майер, он решит, что лезет грабитель, и влепит в меня пулю. Добраться до эркера невозможно — оконные ставни плотно закрыты. Повис в пустоте и шарил мысками какой-нибудь карниз или выступ, ища любого вероятия спуститься.

Чудовище меж тем приближалось с тяжелым сопением и топотом. Я остался молчаливо висеть, надеясь, что чертова бестия меня не заметит. Как бы не так! Только ради меня и пожаловала. Глянул вниз — жуткая рогатая голова дотягивалась до меня: шершавый язык ткнулся в туфли, лизнул чулки — кожа на икрах загорелась, словно от проволочной щетки.

Я дрыгал ногами со всей силы — ничего не помогало: острые рога грозились меня проткнуть, оскаленная морда выла и хрипло гоготала на все мои мучительные увертки. Твердый шершавый язык дотянулся до пояса — секунда, и карман с векселем исчез в бездонной глотке.

— Нет, такая шутка не пройдет! — завопил я в отчаянии. — Даже неипервейшему дьяволу вексель не отдам! — и... плюнув на Мукальба, на опасность сломать ноги, прыгнул. По счастью, раздувшийся широкий плащ замедлил падение, и я приземлился довольно благополучно.

Сказочное чудище стояло передо мной в жуткой реальности: ноги прямо-таки слоновьи, на шее длиной аршина полтора громоздилась уродливая огромная голова теленка с короткими рогами и длинным свисающим языком. Тварь передвигалась с грохотом сотни крестьянских телег.

— Будь ты сам Вельзевул, а кошель отдай! — крикнул я, выхватил шпагу и преградил путь исчадию сатанинскому. Чудовище тут же мотнуло вытянутой шеей, и я отлетел сажени на две.

Любой другой удрал бы без оглядки, но я просто ошалел от бешенства — две тысячи талеров заглотил бесовский теленок. Выходит, напрасно я с таким трудом вынес сокровища тамплиеров! Что ж, Майеру — драгоценности, Мукальбу — две тысячи талеров, а мне — тягость прегрешений? Хороша справедливость! Либо тащи меня в ад вместе с моими деньгами, либо я у тебя вексель с мясом вырву.

Я вскочил, увидев, что сей бычий выродок втянул шею, которая теперь не превышала обычных размеров. Он растопырил ноги и взревел', приглашая меня к новой атаке.

В память о горсти перца я прикрыл лицо плащом и, приближаясь, уберегся от залпа перечного пламени из ноздрей. И когда редкий отпрыск коровьего племени вновь вытянул шею, я мгновенно бросился на землю — огромная голова прошла надо мной. Тут я вскочил и, прежде чем Мукальб принял исходную позицию, глубоко вонзил клинок в его грудь.

Раздался отчаянный крик — не из глотки Мукальба, но из его чрева, крик человеческий:

— Пропади все прахом. Я убит!

Мукальб съежился, рухнул, из бесформенной шкуры вылез человек. Я помог несчастному подняться и узнал своего неразлучного приятеля Руперта. Кровь хлестала из него спереди и сзади — проткнул я его насквозь.

— Так это ты был Мукальб?

— Чтоб ты подох! — прохрипел Руперт, пока я прислонял его к стене. — И как я тебя не убил? Пускай старик сам наряжается Мукальбом и распугивает ночных клиентов в еврейском квартале. Мне конец. Эй, Агнес, выходи на балкон, потаскуха проклятая, кричи стражу!

Я взглянул вверх и увидел Агнес. Узнав голос Руперта, она визгливо закричала: пожар, убийство! Раненый Руперт отчаянно вцепился в мою ногу: умирая, он все еще помышлял о мести. Я со всей силы вырвал ногу — голова Руперта глухо стукнулась о порог. Больше он не шевелился. Нечего и думать разыскивать вексель в останках Мукальба. Но кое-что я сделал на прощание: подобрал здоровый ком грязи и запустил в физиономию голосящей девицы; пропала у нее охота вопить среди ночи. Далее сколь можно лучше употребил свои ноги и бежал, удирая вовсю с места поединка. Мне, конечно, мерещились преследователи, которые неистовствовали: убийца! Хватай убийцу! Петляя среди незнакомых улиц и переулков, я пробежал какой-то мост, наткнулся на фонарный столб, перепрыгнул через опущенный шлагбаум. За мной, быть может, и гнались, но я летел, не оборачиваясь, до городской окраины. Увидел свет в каком-то кабаке, услыхал волынку и топот танцующих. Ворвался в дверь и сразу угодил в объятья здоровенного парня в мундире мюнстерского полка. Тот схватил меня за плечи:

— Ха-ха! До чего же ты кстати, дружок! За тобой гонятся? Не бойся, здесь тебя никто не тронет. Садись и пей.

Я не успел и слова молвить, как уже сидел с кубком: вояка просунул свою руку под мою и мы выпили на брудершафт. Затем он снял с меня берет и нахлобучил свою медвежью шапку:

— Совсем другое дело. Теперь ты наш. Пил наше вино и, стало быть, записался под знамя нашего капитана.

Я, оказывается, нарвался на тайных вербовщиков, которые набирали ландскнехтов из числа разных бродяг и проходимцев. Ничего не поделаешь — ироническая усмешка фортуны. Еще утром я проснулся благородным кавалером Германом с векселем на две тысячи талеров, подлежащим немедленной оплате. А теперь, кто я теперь? У меня было достаточно причин скрывать это прозвище и на сей раз — из фатального предвидения — я назвал вахтмистру свое подлинное имя.

— А теперь и я хочу узнать, как зовут капитана, под чьим началом мне придется служить.

— Его имя Майер, приятель.

— Майеров сотни на свете. Может, он Бергмайер?

— Точно. Угадал, приятель. Он и есть Бергмайер. Его отец — знаменитый скупщик краденого добра, живет на Гамбурской горе. Младший брат Руперт — сводник, а сам он — капитан наемников.                               

Другой бы ужаснулся при таком известии, а я сообразил: для меня это отличный выход из положения — искать меня будут где угодно, только не у брата убитого. И даже если капитан разбойничьего, в сущности, отряда когда-нибудь узнает правду, он вряд ли меня упрекнет: ведь отцовское наследство достанется ему целиком.

Такова, господа, история homicidium. Я ничего не прибавил, все изложил как есть.

(— Qui bene distinguit, bene docet, — торжественно объявил князь. — Кто умеет различать, может рассудить. Человекоубийством называется следующее действо: один встречает другого, точно зная, что это человек, и доводит оного до гибели тем или иным способом. Но если встречают бестию, сиречь Мукальба, и убивают — сие нельзя определить человекоубийством, даже когда обнаруживают под шкурой подобие божие. Кто решился спрятать душу свою в шкуру скотины неразумной, тому придется держать ответ перед господом. Поэтому сие прегрешение надлежит простить.

— Не пожелает ли серениссимус, — ядовито усмехнулся советник, — дополнительно вознаградить героя, освободившего город Гамбург от страшного Мукальба?

Серениссимус не заметил иронии и возразил, что подсудимый так или иначе присужден к смертной казни, потому вряд ли сможет воспользоваться подобным вознаграждением и пусть подождет награды на небесах.

— Будь я проклят, коли негодяй не выберется из своих двадцати двух преступлений чистым, словно покрывало на престоле господнем! — со справедливым негодованием проворчал советник.)

Слушание дела перенесли на следующий день.

Часть шестая

 

ПОДЛОГ

 

Ноль

 

 

Целый год прослужил я наемником при капитане Бергмайере средь множества опасностей и приключений. Творил злодейств не больше и не меньше новых своих сотоварищей. Рассказывать о делах того времени считаю излишним, ибо смертные грехи, свершенные солдатами на вражеской земле, еоipso[40] оборачиваются добродетелями. Если бы я стал долго распространяться о разбоях, пожарищах и резне, в коих присутствовал свидетелем и участником, могло бы показаться, что описанием сих доблестных деяний я хочу вызвать милосердие судей. Нет, мой долг — признаться в грехах и преступлениях. И потому скажу без воинского тщеславия: в местах, где проходили ландскнехты Бергмайера, никто не изъявлял радости увидеть их вновь.

Я обязался служить под началом капитана один год и по истечении оного попросил бумагу об увольнении. Капитан не хотел меня отпускать, но я убедил его причинами вполне вескими.

Меня потянуло на родину. Я решил наконец возвратиться к бедным своим родителям — они жили в Андернахе, недалеко от нашего лагеря. Десять лет я скитался, пора зажить в родном доме спокойной и честной жизнью. Ни денег, ни ценностей я теперь принести не мог: все приобретенное за время авантюрных походов вернулось к дарителю — дьяволу, то бишь. И взамен золота и серебра с кровавой метиной проклятья у меня остались только две сильных руки, что затосковали ныне по благословенной богом работе. Надумал я стать кожевником, как и мой отец, людям помогать и заслужить милость господню.

(— И между тем свершить некий подлог, — уточнил советник.)

Разумеется! Но подлог, необходимый для начала новой, угодной всевышнему жизни. Надобно учесть: бургомистр Андернаха и старшина цеха кожевников — люди весьма скрупулезные насчет репутации будущего подмастерья. И поскольку мне было затруднительно достать рекомендательное письмо от гайдамаков, пришлось в документе, выданном капитаном Бергмайером, приписать ноль после единицы. Маленький, ничтожный, безвредный ноль... и к тому же разнесчастный тот нолик я приписал не перед, а после цифры. И то сказать: не слишком-то уж и большая приписка вышла — десять лет под знаменем капитана Бергмайера вполне бы уравновесили и гайдамацкие подвиги, и участие в колдовских ритуалах тамплиеров. Такова правда о подлоге.

(— И говорить об этом не стоит, — поморщился князь. — Из ноля ничего кроме ноля не получишь, только язык вывихнешь. Продолжай.

— Еще один грех улизнул, — процедил мрачный советник.)

 

Наследство

 

Отставные солдаты странствуют пешком. Выходит быстрее, нежели в по возке: повозка тяжелее человека; человек месит дорожную грязь Beer двумя ногами, а повозка — четырьмя колесами. Да и дешевле получается Тем не менее, пока добрел я до Андернаха, остался у меня всего один: талер.

Дома я не был лет десять. Радостно увидел я в дали знакомую башни старого Королевского подворья и валуны Храмовой горы. Как часто мальчишкой лазил я там, среди руин, в поисках ястребиных гнезд или римских монет! Уж лучше б мне сорваться и разбиться насмерть. Я жадно узнавал окрестности: вон большая мельница, подъемные устройства в пирсе, плоты на реке, нарядные аллеи. Узнал даже двух старых сборщиков пошлины у коблениовых ворот. Я-то их узнал, а они меня нет. Пройди через весь город, никто не скажет; «Да это Гуго! Добро пожаловать!: Весь облик мой изменился, лицо загорело, кожа огрубела. Но я помни, каждую улицу, каждый поворот и не нуждался в указаниях, как пройп в переулок, что ведет к мастерским кожевников на берегу Рейна. Припоминал даже имена владельцев всех домов.

Вот и милый сердцу моему отчий кров, и тутовое дерево, раскинувшее ветви за изгородь на улицу. Сколько раз я сидел на ветке и прилежно заучивал классическую фразу: «hie gallus cantans, in arbore sedens, pira poma comedens, kukuriku dicens»'[41].

На сей раз вместо певучего петуха в дверях стоял стражник-трабан с треуголкой на голове и прилежно обрабатывал палками барабан.

—  Что здесь случилось? — спросил я трабанта, которого знал с детски: лет.

— Идет распродажа с молотка, господин солдат.

— Какая еще распродажа?

—  Продается утварь старого кожевника. Пройдите. Поглядеть вещи можно и задаром.

—  А за что продается имущество старика?

— Известно, за деньги.

— За какие деньги?

— В уплату долгов разным саддукеям да публиканам. Все продается, даже птенцы, что сегодня на голубятне вылупились, и все равно долгов не покрыть.

— Но ведь, насколько мне известно, старик был хорошим мастером, а жена его бережливой хозяйкой.

— Верно сказано, хороший был мастер, пока не спился.

— Что такое? Спился?

— Да. Был у него сынок — голова отчаянная, тому десять лет пустился странствовать по свету. Чего только о нем не рассказывали! Связался он с бандитами, воровал, выдал себя за польского графа, документы разные подделывал, из тюрьмы сбежал, церковь ограбил. Год за годом шли слухи о черных делах Гуго. Бедный старик боялся на улицу выйти, соседских пересудов боялся. Поэтому вино домой приносил да и распивал в одиночку. Спился вконец, а несчастная жена его померла с горя.

— Умерла... жена, — ошеломленный, я чуть не добавил: — «моя мать».

— Лучшее, что она могла сделать, спаси господи ее душу, — не дожить до печального этого дня. А сейчас надо барабанить, господин солдат, побольше людей оповестить о распродаже.

Покупатели всякого пошиба сходились на барабанный бой. Я встал у открытого окна и разглядывал знакомую комнату, где торговцы, спекулянты и старьевщики рвали друг у друга вещи моих родителей. С молотка продавалась мантилья, в которой матушка обычно ходила в церковь. Прекрасная шелковая мантилья с серебряной застежкой. Аукцион гудел: предлагали еще монету, еще серебряный, еще... и как я жаждал крикнуть: «Тысяча талеров! Больше никто из вас не даст, эта вещь — моя!» Но увы, в кармане лежал один-единственный талер. Мантилью купил какой-то старый торговец и прикинул себе на плечи. Хороша комедия! Все общество гоготало. У меня сердце разрывалось смотреть на все это.

Я опять подошел к барабанщику:

— И давно она умерла?

— Достаточно давно, чтобы забыть, но не так давно, чтобы уж и могилу не отыскать. На кладбище у Храмовой горы она похоронена.

— А что с кожевником сталось? — с замиранием сердца спросил я.

— Откуда мне знать, где его душа — на небесах, в аду или в чистилище. А бренные его останки сегодня хоронят. Не знаю, где.

— Сегодня? Но я не слышу погребального звона!

— Колокола по таким покойникам не звонят. Ведь он повесился. Да, да, на этом самом тутовом дереве.

— Господи! Как? Почему?

— Видать, мало покарала его судьба горем-нищетой и объявлением о распродаже; на днях пришел запрос здешнему бургомистру от гамбургской ратуши насчет непутевого чада старого кожевника. Тот выдавал себя в Гамбурге за юнкера Германа и предательски убил сына хозяина дома, где квартировал. Провели дознание и порешили, что юнкер Герман не кто иной, как Гуго. И стали допытывать старика, не знает ли он чего о своем злодее сыночке, того непременно споймать надобно. И уж ежели этот Гуго попадется, то не избежать ему колесования.

Легко представить мое состояние при этом известии. У меня сразу пропала охота объяснять, что я и есть тот самый Гуго. С каждым ударом по ослиной коже барабана стражник вколачивал в мое имя все новые эпитеты: мошенник, подлец, вор, висельник и так далее. Я не отставал от него, и мы взапуски честили гнусного злодея, который распроклятыми своими блуднями да преступлениями довел честного кожевника до петли. Гамбурская моя авантюра толкнула отца на самоубийство.

Мне больше невмоготу было слышать барабанную дробь и монотонное «Кто даст больше!». Повернулся я и ушел прочь от родного дома, который я сам, подобно испепеляющему огню, водному шквалу, горной лавине, уничтожил дотла. Повернулся и ушел в другой город, где обитают люди молчаливые и недвижные, где никто не грабит и не рвет у ближнего своего подушку из-под головы. Кто даст больше?! Здесь всяк доволен своей собственностью — будь то крест деревянный иль мраморное надгробие. Я вел свои поиски, блуждая среди деревянных крестов над могилами знакомых и незнакомых усопших. И вскоре нашел единственное родительское наследие.

Отыскать эту могилу было нехитро: где могильный холмик дерном не обложен, где даже венка на кресте не было, — там покоится женщина, что оставила мужа, который день за днем пытался вином утолить свои страданья, и неприкаянного сына, чье имя украшает позорный столб на каждой площади.

Я склонился и лег возле могилы, но плакать боялся: у кладбищенского сторожа или просто случайного прохожего могли возникнуть подозрения: не сын ли усопшей вернулся? Сто талеров обещал за мою голову гамбургский магистрат. Я сделал вид, будто просто прилег отдохнуть.

А на кладбище меж тем собралась большая толпа народу: болтливые старушки, веселящиеся юнцы и всякий сброд. Видно, ждали чего-то. Торжественных похорон, быть может?

Долго ломать голову не пришлось. Жадная до печальных зрелищ толпа собралась не у входа на кладбище, а у ограды. Самоубийц не хоронят по соседству с благочестивыми христианами и в приличную могилу не кладут. И священник заупокойной молитвы не прочтет. Живодер на своей телеге дотащит труп в безымянном гробу, сколоченном из четырех некрашенных грубых досок. Колокольцы на шее хромой клячи — вот и весь звон. Вместо песнопений — мерзкое жужжание толпы, вместо проповеди — мерзкие шуточки живодера. И прежде чем положить гроб в яму, живодер достал ножик и срезал с доски несколько стружек. Глазеющая, говорливая толпа, особенно старое бабьё, охотно платят за такую стружку, товар прямо-таки нарасхват идет. Зеваки и горлопаны не подозревали о грозящей опасности: человек, прислонившийся к ветхому кресту и безобразие сие созерцающий, мог в любой момент схватить камень или перекладину от креста и проломить череп первому, кто попадется, с диким криком: «Оставьте с миром отца моего!» Живодер заметил меня:

— Эй, господин солдат, не хотите ли заполучить стружку с гробовой доски? Много силы в такой стружке. Щепка с гроба самоубийцы от молнии охраняет.

Я вздохнул:

— Дай лучше гвоздь, он молнию притягивает. Мне это куда нужнее. Живодер и тут не растерялся.

— Гробовой гвоздь дешевле талера не отдам.

Я протянул талер — единственное мое достояние. Гробовой гвоздь — выходит, я сам его сковал. Он мне и отцовское наследство, и благоприобретенная собственность.

Впоследствии, как только представилась возможность, я сделал из него кольцо и до сих пор ношу на указательном пальце правой руки.

(— Да, подобное наказание за твои преступления похуже колеса, — с чувством сказал князь и вынул носовой платок. Комментарии советника угасли в звучном сморкании, коим серениссимус выразил свое волнение.)

 

Часть седьмая

 

 

БЛАЖЕННЫЙ ПОКОЙ

 

 

Без гроша очутился я на белом свете, и бедность не угнетала меня. Я чувствовал себя будто новорожденный: воплощенное «никто» и «ничто»! И все же мне было лучше, чем брошенному на произвол судьбы младенцу: не надо учиться ходить и разговаривать, не надо полагаться на чужие заботы.

Оставаться на немецкой земле я не хотел. Но выбор у меня был не велик: либо предаться в руки порядочных людей, дабы они утолили свою жажду законности и снесли мне голову; либо опять завербоваться наемником под разбойничье знамя очередного вожака и самому головы рубить. Ни то, ни другое меня не прельщало.

После долгих странствий и мытарств обуяла меня страсть по тихой, мирной гавани. План я обмозговал: одно из главных занятий жителей Андернаха — сбор плотов на Голландию. Отсюда сплавляли по Рейну много бревен, которые голландцы использовали для постройки кораблей и дамб. На один такой плот я нанялся гребцом. За работу платили тридцать грошей в день, давали хлеб, сыр, вяленую рыбу и кувшин пива — все отменного качества. Я свое пиво не пил, а продавал за три гроша постоянно страждущему соседу. Сам же отныне пил только воду.

Когда при сильном ветре плот прибивало к берегу и гребцы проклинали тяжкие свои усилия, я напоминал, что не к лицу доброму христианину гневливое сквернословие. Когда они в часы безделья собирались в кружок, играли в кости и зазывали меня, отвечал я девятой заповедью: не пожелай добра ближнего своего. Насмешки остальных гребцов привлекли внимание хозяина:

— Чудной ты малый! Не пьешь, в кости не играешь, не ругаешься. Ты, видать, чертовски добродетельный парень. И я, пожалуй, возьму за тебя в Нимвегене втрое больше, чем за любого из этой мерзкой братии.

— Вы собираетесь нас продать в Нимвегене? — удивился я до крайности.

— А что прикажешь делать? Вас всех, сколько ни есть, плот несет по течению. Ну, а против течения? На горбу своем, что ли, всю шайку тащить? Не волнуйся, на берегу уже поджидают перекупщики: один плот возьмет, другой гребцов. Поштучно. Половину суммы беру себе, половину отдаю гребцу.

—  И что там делают с этими людьми?

— Надо думать, в мясорубку на колбасу не швыряют. Голландцы любят корабельное мастерство, но сами идут в капитаны или рулевые. Любят и военное дело, но служить хотят лишь командирами да комендантами. А в матросы или солдаты любой другой сгодится, в особенности простаки-иноземцы, только хорошие деньги посули. Голландцы всегда так. Скажешь им, что тебе по душе: паруса натягивать или грязь сапогами месить.

— Скажу честно, хозяин, ибо заклялся лгать и говорю одну правду. Не хочу в солдаты. Много я крови пролил, грех на душе лежит. Пойду в море, буду себе на волнах качаться.

— Ну и олух! На море в самую войну и вкачаешься. Голландцы ведут войну на море. На суше зачем они солдат держат? Только если крепость какую-нибудь взять измором и голодом. Драки они ох как не любят. Порядок, трезвость, благочестие — вот добродетели голландского солдата. Черт меня удави, если ты через год в капралы не выйдешь! Кем ты до сих пор служил?

— Констаблером у канониров.

— Ну и ладно. У них тоже будешь констаблером.

— А что делать артиллеристу у голландцев, если они по врагам из пушек не стреляют?

— Много чего делать. По воскресеням голландцы любят фейерверки и даже в обычные дни ракеты пускают.

И записали меня констаблером в городе Нимвегене. Заплатили за мою шкуру шестьдесят талеров — половина моя.

Жилось здесь тихо и спокойно: ни пирушек, ни пьяных скандалов, захмелевшие студенты не гонялись за женами горожан. Никаких потасовок меж солдатами и штатскими, напротив: по воскресеньям все вместе ходили в церковь, а вечером собирались в пивных заведениях. Солдатам даже разрешалось брать в свободное время поденную работу, так как весь город Нимвеген и его окрестности представляли из себя большую тюльпановую плантацию: луковицы тюльпанов занимали серьезную долю в торговых оборотах. Известно, что не только в европейских странах, но и в Турции вполне могли пережить гибель или порчу разных видов растений, лишь бы имелись в наличии луковицы голландских тюльпанов. Я не хочу сказать, что гвоздики, например, менее необходимы в жизни, однако преимущество всегда оставалось за тюльпанами. Цветок сей ценился в четверик зерна, при этом сохранялась иерархия согласно колориту лепестков: были среди тюльпанов герцоги и князья, которые оказывались по карману лишь султанам и королям.

|Я устроился садовником у одной богатой вдовы, поскольку служба констаблера оставляла очень даже немало досуга. Молодая женщина приходила в сад рано утром наблюдать нераскрывшиеся тюльпаны, а также после полудня любоваться роскошью раскрытых бутонов. Лица ее я ни разу не имел счастья созерцать: из-под чепца виднелся лишь кончик носа; ее молодость угадывалась в очертаниях фигуры. Изредка обращаясь ко мне, она говорила шепотом, словно даже голоса ей для меня было жалко. Судя по разнообразию и красочности ее тюльпанов, деньги в доме имелись немалые. Но не только в цветах таился капитал: раковины улиток также приносили отличный доход.

Торговля раковинами, кстати сказать, общепринята в Голландии. Отсюда улитки перекочевывали во Францию и Англию. На больших аукционах знатные господа чуть не дрались из-за «spondilus regius»[42], «закрученной молнии», «радужного морского уха», «чепца королевы», «вавилонской башни» или «фараонова тюрбана»: давали за экземпляр сто и даже двести талеров. За «scalaria preciosa»[43] цену взвинтили до сотни цехинов. Домик улитки стоил дороже восточного перла.

Блаженной памяти супруг моей вдовы особо занимался разведением скалярий. Его раковины, собранные в специальном ящике, были равноценны трехмачтовику р полным грузом зерна. Эти скалярии хозяйка берегла сугубо: несколько английских лордов давали за них фантастические деньги. Один лорд — невероятный ревнитель искусства — обеспамятел настолько, что предложил распрекрасной вдовушке руку и сердце, дабы только завладеть тщательно охраняемым сокровищем. Но пока вдова жалась, мялась и жеманничала, торговлю раковинами постиг крах.

Что же произошло? Как вы, господа, вероятно знаете, каждая улитка возводит свое жилье справа налево. Скалярия не исключение. Так вот: вернулся однажды с острова Суматры шкипер и привез изрядное количество scalaria preciosa, закрученных наоборот — слева направо. Эта новинка метлой смела все прейскуранты. Банкиры и лорды, что из кожи вон лезли, набивая цены на scalaria preciosa, набросились как сумасшедшие на scalaria retrotorsa. Предлагали за одну раковину от двух до трех тысяч талеров. При виде прежней стоцехиновой скалярии они теперь пожимали плечами: от силы, мол, десять, пятнадцать талеров. Такого удара моей вдове не снести было в одиночку.

Увидев ее столь подавленной, я набрался смелости заговорить:

— Если ваше сердце, обожаемая и почитаемая госпожа, скорбит о вытеснении правозакрученными раковинами левозакрученных, то постараюсь вам помочь. Уверяю вас, пройдет немного времени, и я изготовлю массу новомодных раковин — весь рынок ваш будет.

— О, только не с помощью колдовства, — испугалась набожная дама, — я не хочу связываться с дьявольскими кунстштюками и всегда стараюсь держаться подальше от ведьмовского хитроумия, заклинаний и наговоров, потому истинно алкаю вечного единения с моим супругом на небесах: ни за какие деньги не поклонюсь идолу и душу на погибель не продам.

— Успокойтесь, драгоценная и дражайшая госпожа, речь идет о принципах чистой науки, изложенных в толстой книге ученого профессора

Вагрериуса — проповедника и человека жизни безукоризненной, — где написано о симпатиях и антипатиях растений и холоднокровных. Все по божьему соизволению. Представьте: усики бобовых всегда обвивают колышек слева направо, усики хмеля — справа налево, удостоверено, исключений нет! Но если бобы и хмель посадить рядом — оба растения друг друга терпеть не могут, — то боб отвернется в правую сторону, а хмель — в левую. Quod fuit probatum.[44] Сие наблюдение побудило мудрого профессора к дальнейшим опытам. Если улитка, принадлежащая к семейству ацефалов — то бишь моллюсков — и домик свой возводящая справа налево, случайно окажется на дне морском рядом с nautilus pompilius из семейства цефалоподов, сиречь головоногих, что жилье строит слева направо, то, вследствие взаимной антипатии деятельная ориентация изменится, ибо жизнь моллюсков целиком составлена из симпатий и антипатий. Отсюда следует: конхилиологи, которые с помощью scalaria retrotorsa вызвали общественную революцию и потрясли основы благоденствия Нидерландов, случайно наткнулись на улиток, имевших антипатичную встречу и в смятении нарушивших нормальный ход возведения раковин, а также, милостивая госпожа, нормальный ход вашей жизни. Этих злодеев мы сможем теперь, с вашего дозволения, триумфально уничтожить, и вы, драгоценная госпожа, в короткий срок наживете большое богатство, вам будет завидовать любая женщина, даже губернаторша.

— И как устроить такое дело? — простодушная вдова чуть приоткрыла лицо, дотоле скрываемое чепцом.

— Обыкновенным образом, любезная госпожа. Попросите ваших поставщиков доставить живых скалярий и наутилусов: живыми их наловить легче всего в период спаривания.

Услышав подобные речи, моя хозяйка снова натянула чепец на лицо и негодующе воскликнула:

— Придержите разгульный ваш язык и подумайте, прежде чем говорить всякие мерзости целомудренной вдове.

— Виноват, простите бога ради. Я, собственно, имел в виду время законного брака. Мы соорудим для живых моллюсков бассейн, усыплем дно песком, наполним морской водой, посадим водоросли, поместим в бассейн улиток и наутилусов. Кормить будем голотуриями и прочими зоофитами, они попривыкнут и начнут вскоре откладывать яйца. Надобно заметить, достохвальная госпожа, что яйца скалярий соединены шелковидной нитью вроде жемчужной снизки, а яйца наутилусов склеиваются по шесть штук звездообразно. Когда получим эти культуры, сомкнем оба конца перламутровой нити скалярии и в центр кольца положим звезду наутилуса — вы изумитесь, моллюски будут наслаивать перламутр в противоположном направлении.

Хозяйка решила не упускать выгодной возможности, сделала нужные распоряжения и явно смягчилась по отношению ко мне: оставалась в саду на четверть часа доле. Я между тем исправно служил свою службу. Утром чистил доверенные мне пушки, изучал внимательно мундиры своей команды — не дай бог пуговица пришита государственным гербом книзу, и докладывал капитану обстановку. По воскресеньям устраивал фейерверк в городском парке, а в будние дни после полудня работал в саду вдовы. Деньги потихоньку откладывал, не касаясь ни трубки, ни пивной кружки, даже когда меня угощали, и каждому выказывал должный почет, чем снискал всеобщее расположение. Из меня получился поистине богобоязненный праведник.

(— Ну, говори, какое вероломство опять затеял, — устало вздохнул советник.)

Чего греха таить, такое поведение не доставляло мне особого удовольствия, но я твердо решил получить звание лейтенанта.

Что же касается моллюсков, то я устроил в углу сада задуманный бассейн, окружил кирпичной стеной: вскорости улитки начали откладывать яйца, и я мог спокойно свершить научный кунстштюк. Вам наверняка известно, господа, что яйца улиток сравнительно с птичьими или змеиными отличаются сугубым свойством: они растут пропорционально моллюску: яйцо улитки, поначалу размером с чечевицу, постепенно вырастает с лесной орех и покрывается прозрачной пленкой; вполне доступно наблюдать, как бьется сердце, как нечто живое вращается, подобно волчку. (— Так, теперь лиходей прочтет нам лекцию по малакологии[45], чтобы еще время выиграть.)

Боже упаси, господа. Вам необходимо это выслушать, ибо дело касается обвинения в дьяволизме и колдовстве. Я хочу доказать, что обязан успехом не секретной помощи инфернальных сил, а всецело добросовестному познанию тайн природы.

Манера поведения улиточных деток изменилась — они явно поворачивались слева направо: оставалось только следить, чтобы два враждебных семейства постоянно пребывали рядом, поскольку они всячески избегали соседствовать.

(— Чушь! — заорал советник. — Улитки слепы. Как они могут знать о близости антипатичного недруга?)

Именно чувством тайной антипатии. Глаз у них действительно нет, зато есть особые органы, о коих мы, теплокровные, не догадываемся. Выпрыгивающие из своей оболочки малыши все без исключения занимались постройкой домика слева направо. Так разрешилась проблема солидных барышей. Пока мои питомцы совершали свою загадочную работу, хозяйка набавляла каждый день по четверти часа, помогая мне правильно располагать улиток. Пришлось ей поначалу высовывать пальцы, потом закатывать рукава до локтей и, наконец, моим взорам явились руки — обнаженные, мягкие, гладкие — подобное зрелище добродетельная дама могла представить только законному супругу. Итак, в силу деловой необходимости, поелику третью персону нельзя было посвящать в процесс, молодая вдовушка показала мне руку; в силу моральной необходимости ей пришлось отдать руку и сердце. Красивейшая и богатейшая вдова города повела меня к алтарю отнюдь не в результате ворожбы черной магии или коварного соблазнения, а единственно благодаря моим знаниям естественных наук.

(— Замечательная ситуация! Целомудренная голландская вдова обольстила констаблера!)

Далеко не без выгоды. Мною выращенная scalaria retrotorsa принесла сказочное богатство. Мы не знали, куда девать эту пропасть денег. Значительную долю вознаграждения за свою решимость вдова получила, я бы сказал, в ассигнациях моей супружеской верности. Я и сам не понимал, каким образом превратился в столь исключительного супруга. Если нечего было делать в казарме, я отсиживался дома и по утрам настаивал чай

для жены.

Во всех пунктах кроме одного примирилась госпожа с новым мужем, в одном я не выдерживал сравнения с покойным: он — капитан, а я всего лишь констаблер. Конечно, сей капитан не видел в своей жизни ни одного сражения и, когда в праздник тела Христова командовал отрядом гражданского ополчения и по окончании мессы давал залп, то зажимал уши обеими руками. Тем не менее его жена носила титул «госпожа капитан-ша». Моя же супруга могла претендовать лишь на прозвание «констаблерши». Деградация для женского сердца невыносимая. И так как денег у нас скопилось немало, попытался я купить хотя бы патент лейтенанта. Куда там! Пятьдесят шесть претендентов красовались на листе впереди меня: перепрыгнуть — никакого шанса.

Все это время жена моя избегала выходить из дому, опасаясь, что знакомые станут величать ее «госпожой констаблершей», и если случалось ей составлять документ — к примеру, послание мяснику относительно телячьей ноги, — подписывала она моим именем так: супруг вдовы капитана Тобиаса ван дер Буллена. И в конце концов меня прозвали простоты ради Тобиасом ван дер Булленом. Я абсолютно неповинен в этом двенадцатом моем псевдониме.

Должен признаться, жизнь я вел не очень-то веселую. Какой прок от денег в сундуке, если тратить их некуда. Вина не пил, трубку, ради вящей чистоты в доме, не курил. И сидел сиднем дома — друзей никаких, развлечений еще меньше. Купцы толковали в своем клубе о делах малопонятных. Мужчины тут были такие умные, что морщились от всякой невинной шутки, а их жены такие добродетельные, что разрешали иметь своим петухам не более одной законной курицы.

Между тем попала моя супруга в интересное положение, когда женщинами овладевают самые нелепые капризы. Обычная вещь, господа, хорошо вам известная. Одну женщину, к примеру, терзает желание съесть миску сапожного клея, другая j «Зеждена в немедленной смерти, если ей

сейчас же не поймают большую жабу и она не откусит ей лапку; третья заставляет мужз среди ночи вскакивать с постели и бежать в аптеку, дабы доставить ей лучших лакриц. Вы также знаете, господа, что причудам этим лучше не противиться — рискуешь навлечь на себя опасность. Моя жена возымела непреодолимую страсть к весьма экзотической усладе — куску пергамента. Не простого, но особого пергамента, на котором красуется заветная надпись: ее супруг — капитан.

Где достать вожделенный пергамент? Когда я совсем сломал мозги об эту задачу, случай свел меня со старым знакомцем — менеером Рейсеном. Он тотчас меня узнал, да и у меня не было причин от него таиться — между нами когда-то образовалось известное приятельство, что необходимо вело к доверию. Он рассказал, что в Германии меня разыскивают: во-первых, из-за самовольной отдачи в реставрацию священных сосудов тамплиеров, а затем из-за чудесного метемпсихоза гамбургского Му-кальба.

(— Великолепная парафраза на воровство и убийство, — проскрежетал советник.)

В Голландии, слава богу, меня дразнили именем умершего супруга моей нынешней жены; если б узнали истинное положение дел — наверняка выдали бы немецким властям.

Взамен поведал я менееру Рейсену о великой своей заботе: во что бы то ни стало надо приобрести капитанский патент, иначе жена до смерти загрызет.

— Да, сын мой, — рассмеялся менеер, — ждать придется долго: волосы выпадут и лысина пожелтеет, пока на суше дослужишься до капитанского чина. Войн здесь не случается — голландцы предпочитают наблюдать за чужой дракой. Если хочешь стать капитаном, едем со мной. Я собираюсь в Индию с грузом оружия и пушек для набоба Нуджуф-хана. В его армии служит военачальником твой соотечественник — некий Вальтер Рейн-гард: авантюрист вроде тебя, а стал важной персоной. Он известен под именем Зоммер, индусы зовут его Сумро, а французы — Сомбре. Нуждается он в хороших солдатах, особенно в артиллеристах. Едем со мной, может, через год принцем станешь, не то что капитаном.

И менеер Рейсен поведал о столь удивительных вещах касательно Зом-мера и его успехов в Бенгалии, что я затрясся от волнения. Прибавьте жуткую мою скуку и унылое ничегонеделание. Мы с менеером ударили по рукам.

Жена возгорелась неописуемым ликованием, когда я представил ей менеера Рейсена и она узнала, что в далекой стране растет дерево под названием «банан» с тысячью ветвей, на каждой ветке сотнями висят смоквы и на каждой смокве — капитанский патент; протяни руку и рви. Она же меня и спровадила:

— Собирайся, дорогой, поскорей. Не запоздай на корабль.

Сама упаковала все необходимое, добрая душа. Напрасно умолял я ее не поднимать тяжелый сундук. В головокружительном энтузиазме сунула даже лишнее мыло и зубную щетку. Прощаясь, не пролила ни единой

слезинки. Голландки привыкли к долгому отсутствию мужей в далеких странах: безграничная вера в добродетель избранника исключала всякую ревность.

Чего уже тут скрывать: меня весьма привлекала перспектива удалиться из дому на определенное время, когда приходящий в мир младенец куда несноснее любых звериных детенышей. К тому же ясно, что колыбель качать пришлось бы мне. Пусть уж лучше корабль качает меня.

Двумя днями позднее я поднялся на борт с менеером Рейсеном и распрощался на какое-то время с Европой. Попутный ветер вздувал паруса, жена радостно махала платком.

(— Неужели ты в плаванье не учинил какого-либо мошенничества? — советник решил придержать корабль с распущенными парусами.)

Ничего достойного упоминания.

(— Тогда перепрыгнем Атлантический океан, не теряя времени на россказни о летучих рыбах и поющих сиренах, сойдем на берег в Бенгалии и подивимся тамошним твоим фокусам.)

Считайте, что мы уже прибыли.

 

 

 

Часть восьмая

 

В БЕНГАЛИИ

 

Бегума Сумро

 

— Надеюсь, высокий суд простит, если я предварю основной рассказ некоторыми второстепенными отступлениями, — начал обвиняемый в ближайший день слушания дела, — подробности необходимы для освещения тяжких преступлений: идолопоклонства, многоженства, цареубийства.

(— Кои волшебно обернутся высокими добродетелями, — не преминул фыркнуть советник.)

— Сделаю все, что смогу, — заверил обвиняемый. — Итак: стоит в Бенаресе на берегу Ганга высокая башня. Из окна башни горизонтально тянется бамбуковый ствол толщиной в человеческий торс. Свисает с бамбукового ствола на длинной цепи большая клетка. В клетке сидит человек — ему протягивают на палке еду и питье. Клетка висит над заливом, образованным излучиной Ганга. Залив полон крокодилов. К вечеру страшилища вскидывают свои многозубые пасти над водой. И если пленник сумеет тем или иным способом сломать прутья клетки и нырнуть в залив, его неминуемо сожрут крокодилы.

Кто сидит в клетке?

Не кто иной, как его императорское и королевское величество шах Аллум — наследник Великих Моголов.

Почему он сидит в клетке? Да потому, что оказал гостеприимство его высочеству Мир Коссиму — бенгальскому набобу, когда англичане после битвы при Патне вытеснили этого набоба из родной страны. Чуть позже, после битвы при Буксаре, англичане захватили в плен самого шаха Аллу-ма, и Мир Коссим бежал к набобу Ауда. Военачальником последнего был Зоммер. Англичане потребовали от набоба Ауда выдачи Мир Коссима и Зоммера, желая, очевидно, подвесить еще две клетки над заливом, чтобы Аллуму не было скучно.

Набоб Ауда избавил Зоммера от сидения в клетке и дал возможность бежать. Зоммер ушел к джаттам через реку Джумнак и набрал новый отряд. Англичане продолжали его преследовать, и он присоединился к принцу Раджпуту в Джудпоре. Организовал войско по европейскому образцу и победил раджей Хитора и Абнила, но, однако, не избавился от англичан. Не силой оружия, а хитростью вынудили его к повторному бегству, и в конце концов он очутился в Дели — главном городе Индии.

Здесь его дружески принял Мирза Нуджуф — хан Сюльфикар аль Дов-ла — верховный военачальник и всемогущий министр Великого Могола.

(— Этот Зоммер наверняка негодяй и проходимец вроде тебя, — уточнил советник.)

Большая честь для меня! Далее: Зоммер сумел в первый же день отблагодарить Нуджуф-хана за гостеприимство. Ночью во дворец попытались ворваться восставшие маратты и убить властителя. Зоммер со своим верным отрядом отбросил мятежников. Проклятые бунтари входили в число избранных солдат императора — ранее они осмелились захватить бывшего великого визиря, который не выплатил им жалованье, привязали его на палящем солнце с обнаженной головой и так и оставили, пока он с ними не рассчитался.

(— Не будем записывать. Дурной пример для европейских солдат, — заметил князь.)

Благодарный властитель поручил Зоммеру реорганизацию своей армии. Довольно быстро новый полководец набрал из туземцев и пришлых европейцев сильное войско, в течение года завоевал соседнюю Дассу, захватил ее столицу Агру, отчаянным штурмом взял крепость Дейгу — скалистую твердыню, считавшуюся неприступной, — и заточил в крепости сей набоба Невил Синга. В награду за победоносный поход властитель произвел Зоммера в короли Сердана ^:— завоеванного края. Вот таким манером сын мелкого торговца пряностями из Трира сделался королем, правомочным владыкой богатой провинции.

Не сердитесь за обилие подробностей, достоуважаемые господа. Я так широко размахнулся для того, чтобы дать понятие об удивительных поворотах судьбы в тропических горизонтах. Хочу объяснить мотивы тяжких преступлений, само перечисление коих уничтожительно для меня: если я смогу убедительно описать страну и неслыханные обстоятельства, каждый возгласит: иди с миром! Не из сердца вырастают грехи — индийская земля рождает их, словно гремучую змею или анчара.

Надобно отметить, что провинция Сердана раз в десять больше трир-ского герцогства и доходы с нее несравнимы с доходами архиепископа. Сказочная, благословенная страна, богатая злаками, хлопком, табаком. Рядом со своей столицей Зоммер возвел крепость. Его армия держала соседей в почтительном страхе. Он пробился сквозь девственные леса Мевы, недоступные до сих пор иноземным завоевателям: здесь остановилось победное шествие Александра Великого, здесь постыдно отступили орды Чингиз-хана. Жители этой дикой чащи выходили только для того, чтобы грабить и облагать данью окрестное население. Зоммер проник в буйные тропические дебри, покорил туземцев, обратил их вождей в рабов императора. После того внезапно атаковал жестоких баллуков, что поливают алтари своих идолов кровью молодых девушек, и за неделю прогнал их из горных пещер. Схватился напоследок с мятежным Пертауб Сингхом — раджой из Джонагуры: хоть и не смог одолеть его силой, зато уговорил смириться льстивыми речами и обещаниями.

Властитель решил достойно вознаградить Зоммера. Он предложил

полководцу в жены девушку несравненной красоты и знатного происхождения. Звали ее Сейб-Алниффа — на индусском языке «прекраснейшая из женщин». И тут Зоммер объявил, что возьмет в жены Сейб-Алниффу, только если она примет христианство. Властитель весьма удивился: неужто ему не подходит девушка из касты браминов?

— Очень подходит, — ответил Зоммер. — Потому и хочу, чтобы она приняла католическую веру. Я уже в летах, сын мой ни к черту не годен, и я его прогнал. Когда я умру, вдову, по обычаю браминов, сожгут вместе со мной. Будучи христианкой, она не поднимется на погребальный костер, а унаследует трон и станет бегумой, правительницей, и страна не попадет в дрожащие руки пьяницы сынка.

— Правильно, — согласился властитель и ради Зоммера разрешил миссионеру обратить в католичество молодую принцессу. Такой великой милости еще не удостаивался в Индии ни один европеец.

Прекрасная Сейб-Алниффа боготворила своего мужа, сопровождала во всех походах, всячески заботилась о нем и особенно охраняла от злейшей напасти — предательства, что опутывает индийских владык наподобие лиан тропического леса. Удачливый полководец, естественно, имел многочисленных завистников и конкурентов: англичане также не переставали наблюдать за действиями старого врага. Часто Зоммер избавлялся от смертельной опасности только чудом — чудом проницательных глаз Сейб-Алниффы. И все-таки удалось его отравить — герой скончался на руках верной красавицы супруги.

Тут-то и объявился в Сердане я — Зоммер пригласил меня командовать артиллерией. После смерти короля трон унаследовала его вдова под именем бегумы Сумро, оставив ни с чем королевского сына — субъекта беспутного и коварного.

После того как новая правительница назначила меня оберкомандиром крепостной артиллерии, я повидал сего сынка: он прежде всего захотел меня подкупить, дабы я предал бегуму, и, услышав холодный отказ, пообещал со мной расправиться, как только станет королем.

— Если ты станешь королем, — усмехнулся я, — придется мне заделаться цареубийцей.

Пророчество оказалось роковым. Долгое время потом я не видел этого парня.

Бегума Сумро энергично взялась за дело: приумножила военную мощь своей армии, довела число орудий до сорока. Командовала войсками сама, восседая на резвом скакуне или боевом слоне; скоро научились соседи должному респекту перед ее вооруженной дланью. Властелин ей полностью доверял, влияние бегумы выросло настолько, что ее советы решали исход дворцовых дел. На Востоке совещания и советы носят удивительный характер. Любимец властелина Голан Кадир, чей авторитет явно ослабел по милости бегумы Сумро, бросил на столицу отряды подчиненных ему воинов рохилла и обстрелял из пушек императорский дворец. Бегума услышала канонаду, поспешно собрала войска, соединилась с принцем Джеван Буком, внезапно ударила по отрядам Голан

Кадира и освободила осажденных. После чего посовещались враждующие партии и заключили мир. Незамедлительно и конкретно решались государственные дела — прямо как в польском сейме.

Освобожденный от внутренних распрей властелин нашел время для врага внешнего. Пользуясь смутой и неурядицей, Кули-хан занял крепость Гокул Гур. Крепость надлежало немедля освободить.

Императорские войска были многочисленны, однако не хватало способных военачальников. Сказывалось отсутствие Зоммера, хотя его вдова — бегума Сумро — стоила остальных предводителей вместе взятых. Три недели продолжалась осада крепости Гокул Гур, и отчаявшийся комендант решил сдать крепость. При таком известии императорская армия предалась беззаботному веселью, и ночью, выждав удобный час, Кули-хан обрушил свою монгольскую конницу на ничего не подозревающий лагерь и принялся кромсать и рубить бесшабашных, застигнутых врасплох героев. Пламя горящих палаток увидела крепостная стража: пушки повернули соответственно, осажденные рванулись на вылазку. Ужас и смятение туда-сюда швыряли растерянную толпу императорских солдат. Шатер императора пробили ядра, двое из носителей его паланкина лежали убитыми, сам властелин не знал куда бежать. Он наверняка бы погиб меж двух огней в ту жуткую ночь, если бы не помощь бегумы Сумро: ее небольшое войско, хорошо организованное европейскими офицерами, подоспело к месту сражения.

Узнав о тяжелом положении шаха Аллума, отважная бегума поднялась в свой паланкин и, сопровождаемая личной охраной не более сотни человек да моей батареей, поспешила в самый центр битвы. Когда мы приблизились к солдатам из крепости, царственная амазонка сказала мне коротко:

— Действуй, как я!

Вышла из паланкина, вскочила на коня и ринулась на отряд крепостной стражи. Я понял свою задачу и установил орудия так, чтобы картечь сметала противников бегумы, а прицельные ядра разбивали пушки осажденных. Через несколько минут ошеломленные солдаты побежали обратно к воротам: бегума Сумро сумела их обогнать, у моста взяла в плен предводителя и ворвалась в крепость. Ко мне она вернулась в сопровождении десяти человек — прочие остались в отбитой крепости.

— Теперь на помощь императору! — Бегума возглавила собравшееся |к тому времени войско в количестве примерно кавалерийской бригады и проскакала по всей линии сражения к местонахождению властелина. Мощный, внезапный рейд, убийственный огонь батареи смяли, а затем и окончательно сломили армию Кули-хана; к тому же императорские войска, воодушевленные героической всадницей, перестроились в боевой порядок и ударили по неприятелю. Восходящее солнце озарило наш триумф: крепость завоевана, враг разбит.

Шах Аллум на глазах всей армии обнял бегуму и дал ей почетный титул: «дочь моя возлюбленная». Потом не замедлил объявить своим военачальникам, что лишь этой отважной женщине он обязан всем: своим освобождением, равно как освобождением шести принцев и общей победой. Застенчиво зардевшись, бегума ответствовала на сию торжественную речь:

— Не я одна заслуживаю похвалы, награду заслужил мой офицер, командующий батареей. — И представила меня императору.

Шах Аллум возгласил:

— Будь сама ему наградой.

Самолично подвел ко мне красавицу невесту, обручил нас собственным кольцом и назначил меня сорегентом провинции Сер дана. Теперь я именовался «магараджа Конг» и стал не вице-лейтенантом, а вице-королем.

(— Именно так все и произошло, от слова до слова? — изумился советник.)

Можно прочесть в дворцовой хронике Дели, там еще больше сказано.

(— Отложим на завтрашнее утро, — решил князь. — На сегодня более чем достаточно: сын кожевника из Андернаха взошел на королевский трон провинции Сердана в стране Сехарумпоре. Можно ли требовать больше за один день?)

 

Идолопоклонство

 

На следующий день обвиняемый продолжил признание.

— Все сложилось великолепно. Мне досталась богатая провинция с доходом в двадцать лак-рупий[46], женщина редкой красоты: в сравнении с ее глазами бледнели драгоценные камни. Но была маленькая заминка: что делать с другой супругой? Вопрос, в сущности, религиозного плана. Я честно обо всем рассказал бегуме Сумро.

(— Чего не понимаю, того не понимаю, — усмехнулся советник. — Зачем тебе понадобилась честность? Ты столько раз лгал, и все сходило отлично. Одним обманом больше, одним обманом меньше — какая разница!)

Не забудьте, ваша милость, что на похоронах отца я дал обет впредь вести жизнь богоугодную и не осквернять уст лживыми словами. Согнутый кольцом гвоздь из гробовой доски постоянно давил палец, напоминая о данном мною зароке.

Я счел необходимым признаться бегуме: у меня есть законная жена в Голландии, с которой я сочетался церковным браком, более того, есть надежда по возвращении застать ее уже с младенцем, а стало быть, оставить их я не могу.

Бегума отнюдь не возмутилась откровенным словом, напротив, искренне похвалила меня.

— Кто хранит верность дальнему, тот и ближнему ее сохранит. Препятствие велико, но преодолимо. Нас разделяет только религия. Ее можно поменять. В католичестве при первой живой жене вторую брать нельзя: двоеженство есть грех. Религия Брахмы запрещает мне, женщине, взойти на трон, запрещает также вдове выходить замуж. Но существует и третья религия, верование шиваитов — у нас ее исповедуют чангамы, которые признают единственно бога Шиву, чей символ — лингу — они привязывают к запястью. Шиваиты, в отличие от брахманов, верят в ценность всех людей и не считают женщину тварью бездушной: для них, как и для христиан, каждый человек равен пред богом. У шиваитов мужчине разрешено иметь нескольких жен, даже иноземок, и кушать пищу вместе с женщиной, если за столом произносят благословение их пророка Баса-вы. Если мы перейдем в эту веру, ты сможешь, сохранив прежние супружеские узы, взять меня в жены. Уважение и любовь остаются, хоть и разделенные, неприкосновенными.

Я взвесил «за» и «против». Судьба всей страны зависела от моего решения. С одной стороны, население, ждущее справедливого правителя, годовой доход в полтора миллиона талеров, благородная дама — страстная, молодая, готовая ради меня на любые жертвы, сказочно-прекрасная, чьи сладостные уста предвещают все наслажденья рая... С другой стороны — папа римский, святой Петр со своими ключами... Что бы вы, милостивые господа, решили и выбрали на моем месте?

(— Оставь нас в покое, бестия хитроумная! — закричал возмущенный князь. — И не взывай к нашему состраданию. Понятно, каждый поступил бы аналогично. Я думаю, даже господину советнику приятней целовать красивую бабенку, нежели папскую туфлю, тем более где-то за тридевять земель, в провинции Сердана страны Сехарумпоры. Ты превратился в идолопоклонника? Иначе ты и не мог поступить. Такое дело подведомственно суду мира потустороннего, там излагай свои доводы. Вычеркнуть сей пункт из списка преступлений!

Даже и советник растерялся. Сперва сосредоточенно сморщил физиономию, потом развел углы рта в улыбку, по примеру остальных судей, и волей-неволей освободил преступника от капитального греха идолопоклонства.)

— Что касается бигамии, сиречь двоеженства, прошу вас, господа, учесть следующее: судьба забросила меня в совершенно другой мир, с другими жизненными законами. Представьте: даже небо Индии не имеет ничего общего с нашим. Голландское солнце сошло бы там в лучшем случае за луну. Там от раскаленных солнечных лучей вскипает кровь и мозги плавятся. Тяжелое и влажное пространство трансформирует деревья, города и людей в фантасмагории лихорадочных снов. В небесах всплывает тройное солнце и огненные кресты, фата-моргана обманывает глаза миражами опрокинутых городов; иногда вдруг наступает затмение, отнимая у природы многоцветье; все-все: леса, дома, люди — приобретают оттенок охры, словно мир погружается в смерть... А когда начинается дождь, он и на дождь-то не похож, это потоп, искрящиеся огненные потоки. Другой день тучи разверзаются дождем цвета крови, и окрестности светятся пурпуром; в последующие жаркие дни, когда крестьяне бегут по улице (представители высших каст, понятно, сидят дома в жару), от крестьянских ног взметается в солнечном полыхании красная пыль — словно мчатся грешники в пламенах ада.

А земля, плодоносная земля, где растения наших голландских оранжерей произрастают в первобытных лесах, а выхоленные в горшках цветы образуют непроходимую чащу, — приют там тиграм! Невиданные травы и деревья дышат амброй в тропическом солнце, сотни разнообразных плодов созревают во все времена года — понятно,.отчего здешняя человеческая раса, что превосходит население целой Европы, живет исключительно растительной пищей, ибо мясо запрещено ритуалом. Одна только пальма борассу дает масло, вино, мед, сахар; другие пальмы дарят муку, молоко — бесплатно, есть даже дерево, на котором растет хлеб, булки с человеческую голову величиной: в сыром виде они напоминают по вкусу зрелые и сладкие фрукты, в печеном — хлеб наших широт.

(— Может, хватит, наконец! — взорвался советник. — Все, что ты плел до сих пор, еще куда ни шло. Готовые булки, говоришь, растут на дереве, надо только сорвать да отправить в пекарню. Это же, это же...)

Если ваша милость мне не верит, очень прискорбно для вашей милости. Вам придется послать депутацию в Индию, дабы основательно убедиться в моей правоте. Коли хоть единственное сведение будет неверным, считайте и все остальное ложью.

(— Очень благодарны за бесподобный совет! Пошлем специальную комиссию на край света и на время кругосветного путешествия отложим твое колесование. Нет уж, лучше поверить всем твоим россказням и пусть себе на деревьях растут живые звери и висят на ветках, как у нас груши.)

Совершенная правда! Водятся там большие белки, вернее сказать, маленькие собаки с крыльями. Они вполне умеют летать, а ночью висят, уцепившись задними лапами за ветку, наподобие наших тыкв, привязанных стеблем за сук.

(— Ну, что я говорил, — ядовито засмеялся советник. — Летающие собаки висят на деревьях и спят! Дальше, дальше говори, мошенник. Для чего же еще собрался высокий суд, если не слушать всю эту белиберду? Мне, впрочем, и самому любопытно, каким образом булки на деревьях да летающие собаки снимут с тебя обвинение в двоеженстве и цареубийстве?)

Я к тому и веду. Индия, тропики, дикая природа магнетически влияет на человеческий характер: религия и обряды коренных жителей, своеобразие жизни и быта так или иначе изменяют привычки и взгляды чужеземцев. Народ удивительный необычайно; одни ходят нагишом, другие чуть не сгибаются под тяжестью великолепных облачений. Нигде более не встретишь такую диковинную смесь безобразия с высоким идеалом красоты, героизма и трусости, вольности, как у птиц, и рабства, как у монахов, блаженной райской нищеты и достойных восхищения монументов. Города в роскоши и величии превосходят европейские метрополии. Храмы, высеченные в скалах искусной рукой, образуют архитектурные громады с десятью тысячами колонн и алтарями для бесчисленных идолов, а приютам человеческим и бобры не позавидуют. Эти люди служат и приносят жертвы тысячам божеств, но ни одно божество им не помогает. Люди столь кроткого нрава, что почитают грехом нанести вред какому-либо животному, хотя их самих тигры раздирают, носороги топчут, кусают ядовитые змеи и насекомые; при сем они спокойно предают огню и мечу соседние селенья. Власть имущий, чувствуя себя оскверненным прикосновением человека другой касты, в полном праве отрубить несчастному руку, и последний полагает такой поступок совершенно естественным. Вдова восходит на костер, где сжигают умершего супруга; если вдова уклоняется от этой чести и вступает во второй брак, — ее считают женщиной подлой и презренной. Больного кладут на берег реки и объявляют мертвецом; если он неожиданно выздоровеет — ему нет места.среди. живых, он вынужден искать себе подобных, кои образуют особое скопище — народ «мертвых». В суевериях и легендах индусов абсолютно теряются любые европейские уставы и кодексы. У них свои удивительные понятия о добродетелях и пороках, соответственно которым оценивается человеческое поведение.

(— Краткий смысл сей длинной речи понятен: многоженство там разрешено.)

Да, разрешено, только при одном условии: необходимо согласие первой супруги. И пока такового не будет, вторую жену нельзя ни обнять, ни поцеловать.

 

Маймуна и Данеш

 

Красавица Сейб-Алниффа была достойна удивления и преклонения. Когда мы в день нашей свадьбы, отпразднованной с подлинно азиатской помпезностью, остались одни за ужином вести нежные и доверительные беседы, я никак не мог уговорить ее сесть подле меня. Она устроилась напротив, на другом конце стола, напомнив, что мы должны блюсти приличия, пока не получим согласия моей первой жены: до тех пор нельзя произнести за столом молитвы Басаба. Пока вторая жена не может вымолвить сего благословения, нельзя пить из одного стакана, пожимать руки, смотреть в глаза друг другу; на брачном ложе супругов разделяет обнаженный меч в знак запрещения полного единения.

(Князь: — Испугаешь тебя, снимателя пенок и любострастника, обнаженным мечом!)

Я и сам полагал, что если прежде в греховной моей жизни нацеленный в сердце меч не способен был удержать меня от соблазна и уговорить чужую жену забыть супружеский долг, то уж теперь бесхозное оружие и вовсе не помешает мне наконец почувствовать затаенный смех в закрытых глазах бегумы. Но моя Сейб-Алниффа оказалась поумнее меня.

Она относилась ко мне ласково, нежно и даже подобострастно. Собственноручно смешивала соки разных экзотических плодов, так как религия Шивы запрещает вино. Напитки, приготовленные из многообразных фруктов тропической зоны, обладали столь дивным ароматом, столь нектарно-божественным вкусом, что в сравнении с ними вино и пиво кажутся чуть ли не отвратительными. Надрезанная кора некоторых пальм, побеги агавы в изобилии дарят сладкие, густые соки: после этих соков приходит экзальтация, нисколько не похожая на опьянение от вина.

Смешивая соки неведомых фруктов, рассказывала мне Сейб-Алниффа сказки фей, рожденные под сенью девственных лесов, например историю принца Камра Эссамана и принцессы Бедур: пока они спали, фея Майму-на и эльф Данеш унесли их в далекие пространства; когда они, встретившись в чужой стране, вновь заснули после страстных наслаждений, их снова доставили на родину: его в Индию, ее — в Персию. Это была очень увлекательная история, и я даже несколько притомился. На меня, очевидно, головокружительно подействовал пряный и крепкий аромат напитка, что готовила моя царственная подруга; помню только, как я устало вытянулся на оттоманке, и около меня легла Сейб-Алниффа, не забыв разграничить наши тела обнаженным мечом.

Земля исчезла, как только я закрыл глаза. Свистел ветер, грохотали тучи, раздвоенные молнией. В сиянье миллионов звезд я разглядел, что лежу на спине эльфа Данеша — его огромные перепончатые крылья закрывали чуть ли не весь горизонт, бамбуковые и пальмовые листья развевались на голове вместо волос и бороды. Он летел так быстро, что узкий серп месяца вырос, округлился и уменьшился до последней четверти у меня на глазах. Одно время наперегонки с нами летел метеор — эльф Данеш ударил его ногой, и метеор рассыпался водопадом ослепительных искр. Я поглядел вниз и узнал по фарфоровым башням и длинным каналам китайские города; далеко-далеко маячил Тибет и вечные льды Гималаев; потянулись монгольские пустыни, и, наконец, приблизился Арарат, который я угадал по круглым языкам пламени — алтарям огнепоклонников-персов. Рядом пылал неугасимый огонь Баку, и я вспомнил: эльф Данеш был одним из великих духов сих язычников.

На вершине Арарата стоял дворец — в человеческом языке не хватит слов, чтобы описать все его великолепие. На стенах были написаны имена счастливцев, кои посетили дворец и благодарили бога за это. Золотое сияние букв превращало ночь в день. Эльф Данеш опустился у дворца, внес меня в уютную залу, обитую шелком, украшенную драгоценными камнями, и вдруг засмеялся громоподобным смехом. Легкий плач раздался в ответ, словно нежно вздохнул южный ветер.

— Ты опоздала на стотысячную долю минуты! — воскликнул Данеш.

— Ты опередил меня на триста зонов, — послышался ответ, и с небес спустилась фея Маймуна. Ее рост также намного превосходил человеческий, вокруг шеи и лба змеились кораллы, а крылья сверкали перламутром. Женщину, сидевшую на ее плече, она поместила возле меня. В тот же момент эльф Данеш заклубился голубым дымом, фея Маймуна —желтым, и они вплыли в два хрустальных графина, что стояли на столе среди изысканных кушаний и напитков.

Женщина рядом со мной была моей собственной супругой, оставленной в Нимвегене, только выглядела она куда обворожительней. Глаза блестели, улыбчивые губы розовели, даже в голосе звучали неслыханные прежде ласкающие, прельстительные интонации. Что-то странное, неземное было во всем ее облике. Первые же наши вопросы и ответы потонули в поцелуях, душа моя пьянела от счастья, и я с радостью заметил восторг и блаженство в ее чертах. Мы смеялись, шутили, играли и веселились как дети, ели с одной тарелки, пили из одного стакана, сидели в одном кресле — после каждого глотка поцелуи казались более терпкими и жгучими. Невероятное, несказанное блаженство! Только два графина остались нетронутыми — голубой и желтый. Жена моя предложила их открыть, и я согласился. Но из них не полилось вино, а воскурился голубой и желтый дым и вскоре заполнил всю залу. Прихотливые облака сгустились и приняли формы эльфа Данеша и феи Маймуны. Минуты нашего счастья пролетели — настало время расставанья. И мы написали ослепительными буквами наши имена среди других на стене, среди имен тех, кто нашел здесь свой восторг и свое блаженство. Тут я вспомнил, что не сказал супруге самого главного: — Знаешь ли, я стал королем, и у меня есть еще одна жена! Разреши мне целовать и обнимать ее, как тебя. Она отчетливо произнесла: «Разрешаю».

В доказательство, что мы провели этот час вместе, разговаривали друг с другом, в доказательство ее разрешения она крепко сжала мою руку, и ее обручальное кольцо треснуло на моем пальце.

Я же в память счастливой ночи, проведенной во дворце на горе Арарат, подарил ей золотой браслет с лингой, которую носил на запястье как религиозный символ Шивы. Кроме того, оторвал и отдал кусок шелкового полога, что скрывал райские наши наслаждения: темно-красный шелк, затканный золотыми драконами.

И вновь унесли нас фея Маймуна и эльф Данеш, и вновь гремели тучи, и кипело яростное небо, и звезды блестели, а на ледяных вершинах Гималаев уже отражалась утренняя заря — надо было торопиться. Пламенеющей стрелой вонзился Данеш в просторы над горами востока, разомкнул руки, и я приземлился прямо на ковре перед оттоманкой.

(— За каким дьяволом надо все это рассказывать, — пробурчал советник.)

А вот зачем: судебная палата города Нимвегена записала мой сон в протокол и на данном основании вынесла соответствующий вердикт. Вам также, милостивые господа, надлежит учесть вышесказанное, ибо видения мои повлекли тяжелые практические последствия.

Сказочный сон столь ярко и со всеми подробностями развернулся в моей памяти, что утром я все передал Сейб-Алниффе как воистину случившееся. Я действительно встретил ночью голландскую жену, чему свидетельством служит треснутое обручальное кольцо.

— Удивительный случай, — заметила Сейб-Алниффа, — надо срочно поведать твоей первой супруге. Обстоятельно запиши всю историю, и я перешлю письмо в Голландию.

Я послушался и записал отчет о фантастическом путешествии на длинной полосе китайской пальмовой бумаги, превосходящей кожу гибкостью и прочностью. Бегума собрала семь ученых бонз, и они письменно удостоверили правдивость изложения: Маймуна и Данеш — издревле знаменитая фирма, которая реализует сообщение между Индией и другими частями света средствами феерической почтовой службы; кроме того, общеизвестные хроники подтверждают наличие дворца на вершине горы Арарат, где встречаются разъединенные судьбой любовники, из чего следует, что я и первая моя супруга действительно провели там счастливую, богатую признаниями ночь.

— Мы пошлем письмо, точно такой же символ-лингу и несколько локтей пурпурного шелка, затканного золотыми драконами, — рассудила Сейб-Алниффа. — Мой посланец отбывает сейчас же, и вечером корабль поднимет якорь.

Отныне, так я подумал, ненавистная преграда в виде обнаженного меча исчезнет. Увы, ошибся: за ужином Сейб-Алниффа опять не стала читать благословения Басава.

— Чего ты еще ждешь? Разве я не умолил первую жену дать разрешение?'Разве не видел ее? Разве не отдал ей лингу?

Засмеялась бегума:

— Правильно. Но ведь она-то ничего тебе не дала. Пока не получу письменного согласия, не стану читать благословения Басана.

— Значит, мне остается жить ароматом роз за оградой рая, пока судно дважды не пересечет море?

— Только один раз. Посланец взял с собой зеленоперых голубей, они называются «голубями жениха». Первой жене достаточно привязать под крыло подтверждающее письмо, и голубь через два дня будет здесь. Счет дням можно вести только до прибытия в Голландию.

Но мне и этих дней казалось много. Я волей-неволей размышлял о весьма сомнительной пользе законов Брахмы, Вишну и других многоруких и многоногих богов.

(— А Иегова? Ты и не вспомнил Иегову, негодяй! — взорвался советник.)

Никогда не запрещал Иегова иметь нескольких жен. У патриарха Иакова было две жены, у святого Давида четыре, а у премудрого Соломона вообще тысяча четыреста. По-моему, совершенно бесполезно тратить драгоценное время на догматические споры. Ничего не получилось из безнадежных моих желаний, провел я сто десять дней и ночей с обворожительной Сейб-Алниффой: сидели за одним столом, спали под одним покрывалом, и ни разу я не коснулся ее руки и не целовал губ.

(— Как же ты выдержал? — усмехнулся князь.)

Ваше высочество хочет послушать более подробно об этих днях и ночах?

(— Особой надобности нет, — заторопился советник. — Коротко и немногословно!)

Я решил не пробовать больше сонного зелья, с помощью коего уселся на плечи эльфа Данеша, что и высказал откровенно Сейб-Алниффе.

— Хорошо. Я дам тебе другой напиток — всю ночь будешь бодрствовать.

Меня это вполне устраивало.

В Индии очень высоко ценится искусство приготовления разных зелий и фильтратов. Средство под названием «банг» может самого флегматичного человека привести в яростную воинственность; некая смесь, сваренная в сахаре «ханверд», побуждает мирных доселе слонов к беспощадному поединку — развлечение, предлагаемое гостям индусскими владыками. Неисчислимо чудесное действие тамошних снадобий и настоев. «Ке-рат» каждого превращает в поэта — последний дурак начинает импровизировать стихи и сказки; отведав цветов «мовака», что сыплются с дерева манной небесной, люди становятся мягкими и уступчивыми — к великому удовольствию сборщиков налогов; дакуты отравляют источники особым порошком, и путешественники после такой воды засыпают мертвым сном...

Сейб-Алниффа угостила меня «панзопари» — его не пьют, а жуют. «Панзопари» моментально прогоняет любое опьянение, и голова прямо-таки излучает мудрость. Когда я прожевал сие снадобье, Сейб-Алниффа завела разговор о вещах сугубо серьезных.

— Знаешь ли, муж мой, ты, в отличие от меня, не можешь еще претендовать на титул властителя. Народ называет тебя «рана» и не признает за раджу, а это печально. Ведь существует «раис» — сын моего покойного супруга, и пока ты не станешь раджой, он будет претендовать на престол.

— Правильно в высшей степени. Что же делать?

Прекрасная бегума подробно изложила способ подчинения нашей провинции законному феодальному режиму. Разговор длился до утра. Я посерьезнел и сосредоточился настолько, что даже заметил бородавку на левой щеке бесподобной Сейб-Алниффы — раньше почему-то не видел. И еще: супруга моя оказалась ужасно многоречивой — я не мог дождаться рассвета. Нет более бодрящего средства на свете, нежели супруга, без конца изрекающая добрые советы.

У индусов это повсеместный обычай. Настоящий синг — по-нашему дворянин — прежде всякого дела спросит совета у жены, и даже высокопоставленные такуры — по-нашему, бароны — на любой вопрос отвечают только после совещания с женой. «Какая погода будет сегодня после полудня, синг Голем?» — «Пойду посоветуюсь с женой». И после полудня отвечает: «Будет прекрасная, солнечная погода, синг Учар», — не смущаясь даже проливным дождем.

В ближайшие дни мы начали большое путешествие по нашей провинции — очень полезное, по мнению бегумы, для превращения меня из «раны» в раджу. Нас сопровождала значительная — примерно с бригаду — свита на лошадях, верблюдах и слонах. Бегума и я восседали каждый на своем слоне, ибо индусский этикет запрещает мужчине и женщине сидеть в одном совари, то есть в паланкине. Так мы путешествовали: бегума в авангарде, я — в арьергарде. На спине у моего слона красовалась надежная бронзовая пушка, дабы на время нашей увеселительной поездки обеспечить дружеский прием разбойничьим племенам. Так и прошло все наше путешествие — каждый на своем слоне. Мы участвовали во всех празднествах, начиная от поклонения змеям и кончая молениям Кокусу. На Мохарам-Кирмесе по колено вошли в священные воды Ганга; на празднике Холиза безумные дервиши и факиры обсыпали нас красной пудрой; на торжествах Ганеша мы раздавали «нузар» и получали «килла» — ритуальный обмен подарками: сперва власть имущие оделяют подданных, затем простой народ — властителей; без этих подарков право владения не признается. Посещали традиционные святые места и полные многочисленных изваяний чаитии, пагоды, гамбии, баоли — так называются храмы и захоронения. Побывали у джайнитов в «госпитале для зверей», где выхаживают не только больных кошек, собак, быков, но и воронов, сорок, индюков. Я немало подивился на города «науссни» — там сплошь живут женщины, которых называют «баядерами», а мужчины только приезжают в гости; баядеры бесцеремонно проходят во дворец, поют и танцуют во время заседаний королевского совета.

(— Богом клянусь, замечательный обычай, — развеселился князь. — А как выглядят эти баядеры? Услаждают глаза, надеюсь?)

— Они очаровательны, ваше сиятельство. Шелковые и кашемировые наряды расшиты золотом и жемчугом. На пальцах обнаженных ног сверкают кольца с драгоценными камнями. Их платья открыты, как и у наших дам. Одна только разница: наши дамы оставляют обнаженными плечи и грудь, что кажется вполне естественным, а баядеры, закрывая плечи и грудь, обнажаются от груди до бедер, что опять-таки выглядит приятно и натурально.

(— Прекрати allotria[47], — зашипел советник. — Не хватает еще слушать лекцию о модах проклятых язычниц.)

Мы, в свою очередь, давали пышные представления для забавы народа: борьбу слонов — «мусти» и поединки слонов с людьми — «сатмари», кровавую схватку львов и кабанов, бешеное столкновение носорогов. А дружественные набобы устроили в нашу честь праздник с лампионами и спектакль шахматной игры с живыми фигурами.

Мы достигли окраин нашей страны, где живут «туги» — их религия повелевает убивать чужеземных путников. Посетили селения «бхилов», которые признают только увечных богов; видели колонию обезьян, где живут одни четверорукие — их короля называют «ленгур», они умеют говорить и ходят нагишом.

Каждый день нашего торжественного странствия удивлял новой неожиданностью. Оставив «город семи мудрецов», мы прибыли в «город мертвых королей», где в пышном и мрачном безлюдье высятся святилища и под каждым — гробница правителя. Потом свершили паломничество к древу Будды: хотя сами мы поклонялись Шиве, многие наши подданные исповедовали буддизм, поэтому мы принесли жертвы Будде. И в конце концов нашим глазам явился «источник мудрости»; в храме близ этого источника служат баядеры, которые, еще будучи невестами, стали вдовами: в храме они занимаются своим ремеслом, освященным здесь божественным ритуалом.

(— Ничего себе храм, — поморщился советник.

— Зато литургия, надо полагать, весьма приятна, — дополнил князь.)

В течение этого времени моя царственная супруга пребывала в совари на слоне, в паланкине, на троне; я, в свою очередь, занимал другой трон, другой паланкин, другого слона. Мы едва находили возможность перекинуться несколькими фразами.

Сто десять дней длилось путешествие, пока мы не приблизились вновь к нашей столице. Утром Сейб-Алниффа прислала мне утешительное письмо: срок нашего обета — в Европе его называют «браком святого Иосифа» — кончился, ибо вернулся почтовый голубь с долгожданным разрешением. Недалеко от въезда в столицу нас церемонно встретили сановники и достойные горожане — рао, синги, бонзы, философы, священники: меня приветствовали как раджу — этот сан я заслужил торжественным объездом страны. Вечером предполагался пир и обряд под названием «уттерпан»: каждому гостю дарится шелковый платок, который сам король окропляет розовой водой; а счастливый супруг получает «уттерпан» от королевы и просит ее окропить сей платок в сенане. «Сена-на» — место, предназначенное только мужу и жене, святилище семейной жизни.

Каюсь, господа: удовлетворенное честолюбие и предчувствие блаженства настолько переполнили мое сердце, что мне не пришло в голову молитвенно возблагодарить бога Шиву за все его милости, а также просить Иегову не лишать меня оных. Другого греха за собой не признаю. Представьте факира, установившего на голове горшок с апельсиновым зернышком — бедняга не может снять его, пока зерно не прорастет, не даст цвета и не принесет плода, и вынужден даже спать стоя, привязанный к дереву... Так вот, мои терзанья превосходят добровольную пытку факира: ведь я сто десять дней провел с женщиной дивной красоты, не смея даже сказать нежного слова.

Итак, настал последний день нашего странствия. Город лежал перед нами, в теплой дымке светились позолоченные крыши. Уже виднелся высокий баоли, расположенный в центре базарной площади, — под его крышей находилось гранитное изваяние трехногой коровы, истовые верующие были убеждены, что корова поднимается в полночь и уходит на пастбище. Из огромных, украшенных искусной резьбой ворот нам навстречу устремились всадники на лошадях и верблюдах и с ними баядеры и факиры. Здесь не бывает ни одной торжественной процессии без породистых коней, чьи попоны сверкают жемчугом, без полуголых нищих, без браминов, танцовщиц, драгоценных камней и золота, роскоши, цветов, лохмотьев, грязи, открытых язв — все поочередно, все вместе.

Сейб-Алниффа, по обыкновению, ехала впереди на своем слоне, я в самом конце, на расстоянии доброго пушечного выстрела. Городская кавалькада приблизилась к слону бегумы, донеслись громкие крики, смысла коих я не мог уразуметь. Различил только, что Сейб-Алниффа поднялась и, выразительно жестикулируя, начала говорить.

Тем временем ко мне протолкался факир. Редко видел я столь безобразного представителя этой породы — одного из тех, кто публично хвастается: дал, мол, зарок не стричь волос и ногтей десять лет.

— Чего тебе надо?

— Помоги мне взобраться. Хочу сидеть в совари подле тебя.

Желания факира — индусского святого — должно выполнять, особенно когда на тебя глазеет целая толпа. Я наклонился, ухватил его за волосы, дабы облегчить подъем, и усадил рядом.

— Твое счастье, что выполнил мою просьбу. Теперь я спасу тебе жизнь. Послушай: пока вы странствовали, в городе разыгрался мятеж. Заговорщики низвергли бегуму и провозгласили раджой сына ее первого мужа — синг Раиса: Он занял город, подкупил войско, и все присоединились к нему. Твоих сторонников и советников бегумы казнили. Если он тебя схватит, твоя судьба решена.

Я мог не верить безумному факиру, но своим глазам вполне доверялся. Я видел, как мою возлюбленную Сейб-Алниффу грубо стащили на землю, заковали цепями руки и ноги и повели в городские ворота: «науссни» дерзко насмехались над ней. Какой-то человек поднялся на ее слона и уселся в совари. Его головной убор украшали алмазы и перья цапли. Я узнал сына Сумро — недостойного принца, чьи пороки вошли в пословицу, да, принца, но при этом такого же, в сущности, немецкого бурша, как и я сам. И теперь, теперь он украл у меня трон и мою жену — бегуму, героиню и освободительницу императора заковал в цепи. И все потому, что злодей принял буддизм, из ненависти к бегуме, хранившей верность Шиве. Хорошим способом он переманил подлую чернь на свою сторону!

(— В Европе подобных дел, слава богу, не случалось, — отозвался князь.)

Мое отчаяние было беспредельно. Так нелепо, в один миг потерять и страну, и жену. Лишенный власти и любви, я вынужден смотреть, как трусливый подлец похищает мои сокровища, мою сверкающую бесценную звезду — Сейб-Алниффу... этого не выдержит даже христианское терпение в сочетании с безумным экстазом шиваизма. Я прыгнул к пушке, закрепленной на спине слона и прицелился.

Новый раджа, энергично размахивая руками, к чему-то призывал окружающую живописно-грязную толпу и отдавал приказы. Я поточнее взял на мушку его величество. Выстрел... и все исчезло — роскошный венец, сама голова и декламирующий владелец оной, только руки еще разок призывно взлетели.

Тогда я развернулся и погнал слона с возможной быстротой. Долго преследовал меня конный отряд. Я направился в непроходимые джунгли. И если слон еще мог протоптать дорогу в зарослях, то всадникам пришлось гораздо труднее. Сгустилась темнота, и преследование потеряло смысл. Я спас свою жизнь, но только жизнь. Остался ничем и никем.

(— Ну почему же, — иронически удивился советник. — Ты остался двоеженцем и цареубийцей.

— Minorem nego; majorem non concedo![48] — возразил князь. — Вторая женитьба свершилась по образцу брака святого Иосифа — бигамию надлежит исключить. Что касается цареубийства — опять-таки следует хорошенько разобраться. Цареубийство происходит, когда вассал поднимает руку на венценосца; если же один король убивает другого, это не regicidium[49]. но ordalia — суд божий, который должно санкционировать и ратифицировать как usus и pactum conventum[50] Submergantur![51]

— Так я и знал, — озлобился советник. — Дай только слово преступному краснобаю, и он выйдет из бигамии, идолопоклонения и цареубийства чистым, словно дева Сусанна.)

Вознесся я к славе и почестям, и каков результат? Приплыл в Индию за капитанским патентом, во сне даже не грезил о королевстве. Куда лучше быть реальным капитаном, чем экс-королем. Приверженцы раджи посулили крупную сумму за мою голову. Я скрылся среди банджари — народности без постоянной территории. Они кочуют от Ганга до Инда, от моря до гор Давалагхира — точь-в-точь наши цыгане. Собрался навербовать войско, отвоевать мою страну и освободить пленную бегуму. Не благоволил господь сему предприятию. Вождь банджари решил, что я хочу возмутить его армию, и почел за лучшее заключить более выгодную сделку. Поскольку англичане также назначили за меня награду, он получил наличные деньги, и я, бедолага, попал в самое распоследнее место — в лапы английской Ост-Индской компании, а там, как нигде в другом месте, вас научат молиться.

 

 

 

Часть девятая

 

В МОРЕ

 

Пират

 

Англичане решили, что висеть в клетке над заливом с крокодилами слишком высокая честь для меня; Эту забаву они приберегали для шахов и магараджей. Долго со мной не разбирались, привезли в Бомбей и посадили на корабль с полсотней джентльменов подобного сорта, которые приплыли искать удачи на службе у вест-индских набобов. Их главнейшим грехом почиталась национальность, ибо они были французами, немцами, голландцами, испанцами. Вест-Индская компания без проволочек захватила их в плен, так как трусливые, все до единого подкупленные набобы выдали пришлых европейцев, и теперь джентльменов собирались послать в Новую Каледонию.

Прошу вас, милостивые господа, учесть: пока я, прикованный вместе с одним достойным испанским идальго к скамье, умирал от жары и обливался потом, вздымая тяжелое весло, капитан Мердер распорядился изменить курс и направил судно вместо Новой Каледонии к несравненно опаснейшим берегам Новой Зеландии. Далее: Вест-Индская компания заплатила капитану, чтобы он выдавал нам сухари, копченое мясо и бренди, мы же запивали гнилой водой сушеную рыбу; итак, рассудите, господа, кто из нас заслужил прозвище пирата? Он или я? Кто грабил ближних своих? Кто нарушил морской закон?

(— Будь он проклят! — князь энергично стукнул тростью. — Конечно, капитан Мердер!)

Не правда ли? Любой закон разрешает защиту против беспощадной деспотии. Когда мы, бедные ссыльные, определили по звездам, что судно резко повернуло к югу, и, кроме того, заметили, что из-за скверной пищи распространяется цинга, мы пробовали жаловаться и в награду получили удары плетью. Тогда мы поклялись освободиться от цепей и ночью захватить корабль. Я считаю, мы имели полное право выступить обвинителями, призвав к ответу превысившего свои права капитана.

Мой спутник — идальго — оказался знатоком такого рода дел: с его помощью мы сняли оковы так же просто, как снимают перчатки или сапоги. Мастерство в высшей степени полезное, и секрет я даром не открою.

(— Не надейся заработать на своей тайне. Нам она не понадобится, — перебил советник.)

Сбросив цепи, мы пробрались на палубу, без малейшего кровопролития связали пьяную команду и стали хозяевами куттера «Алкион». Возможно ли, достопочтенные господа, расценивать наши действия как мятеж? Разве мы считались рабами Вест-Индской компании? Или преступниками, или военнопленными? Разве компания имела право приковать нас к веслам и сослать невесть куда? А поведение капитана Мер дера? Он обращался с нами, свободными людьми, как с негритянскими рабами, целую неделю кормил рыбой, хотя не все из нас были папистами, а копченое мясо давал по пятницам, хотя почти все мы были папистами.

(— Он заслужил, чтоб его вздернули на самой высокой мачте, — искренне вознегодовал князь.)

Справедливо. И однако мы этого не сделали. Честно говоря, потому, что упустили его. Пока мы отвоевывали свои законные права, порядок, проклятый капитан удрал. Точнее сказать, опустился под тяжестью великих своих грехов в пороховой погреб и грозил взорвать судно, коли мы попытаемся его убить. Мы посоветовались и сообщили, что не причиним ему никакого вреда, а сами хотим покинуть корабль. Он послал нас к черту, и мы заключили перемирие на двадцать четыре часа. Во-первых, мы...

(— До отвала наелись, — законно предположил советник.)

Да, наелись и вволю напились. Мы вполне это заслужили. Потом спустили на воду большой бот, установили мачту, нагрузили до отказа бочонками с сухарями и флягами со спиртным, захватили оружие и одежду, а также одну судовую пушку. Прочие орудия сбросили в море, изрядно порезали такелаж, искромсали паруса, дабы капитан Мердер не вздумал пуститься в погоню. Взяли карту, компас, подзорную трубу и, не прощаясь, отчалили в лунную ночь. Добрался ли до родной гавани корабль капитана Мердера, я так и забыл поинтересоваться.

Пятьдесят человек теснилось в боте, пятьдесят беглых ссыльных из пяти европейских стран. Поскольку я единственный понимал на всех пяти языках, меня выбрали квартирмейстером, — не путайте с капитаном: тот командует всеми, а я лишь выполнял общие решения нашей разноязычной братии.

(— Понятно, к чему такое субтильное различие, — сообразил советник. — За грабеж и пиратство, дескать, не отвечаю.)

Угадали, ваша милость, удивляюсь вашей проницательности. Я не нуждаюсь, однако, в подобных увертках: мы не собирались ни грабить, ни пиратствовать, а хотели высадиться где-нибудь во Флориде или на Филиппинах и учредить там свободную республику.

Увы, обстоятельства нам не благоприятствовали: едва мы потеряли из виду «Алкион», как наступил штиль, парус обвис тряпкой, пришлось идти на веслах. Штиль длился много дней, никакой ветерок не кудрявил поверхность воды, и провизия кончалась.

(— Разве ты не сказал, что вы забрали с «Алкиона» весь провиант?)

Мы забрали много, почти все, а необходимо было раз в десять больше.

Когда «много» относится к провизии и количеству голодных ртов, какая тут арифметика — трудно от меньшего отнять большее.

(— Правильно. В арифметике от семи отнять восемь нельзя, значит, рядом занимаем единицу... А вы как поступили? — резонно спросил князь.)

Мы встретили в море ловцов крабов. Большие крабы ловятся в штиль. Из естественной истории вам, без сомнения, известно, господа, что среди всех живых существ — будь то люди или животные — морские крабы самые пугливые: стоит крабу услышать раскат грома или пушечный выстрел, он тут же широко размыкает клешни для удобного и скорейшего отступления. Посему существует соглашение между ловцами крабов и капитанами военных кораблей: если последние заметят судно ловцов, то ни в коем случае не дают сигнального выстрела — опознавательным знаком служит намалеванный на парусе красный краб. В благодарность охотники отдают часть улова.

— Эгей! — закричали мы и востребовали долю от добычи, поскольку сушеная рыба кончилась и у нас оставалось только по полпорции сухарей на брата.

Донеслось ответное «эгей».

— По какому праву требуете крабов? У вас ведь не военная галера!

— Во-первых, мы голодны, во-вторых, имеем пушку. Выстрелим — все ваши крабы удерут. Вот вам парочка веских причин!

Ловцы уразумели обоснованность наших претензий и поделились с нами по морскому обычаю.

(— Данное происшествие нельзя назвать пиратством. Морской обычай есть морской обычай, — деловито расценил князь.

— Ладно, допустим у них слюнки потекли, захотели полакомиться. Не грабеж, а просто так себе, детская шалость. Послушаем дальше, — гнул свою линию советник, — пятьдесят молодцов да еще и орудие на борту. Развернем карту. Я хочу проследить ваш курс, и тогда станет ясно, кто вы — достойные мореходы или пираты. Не сомневайся, уж я сумею отличить одно от другого.)

Обвиняемый подмигнул дерзко и одобрительно:

— У Маркизских островов мы встретили испанское грузовое судно: тронутый нашими мольбами капитан дал нам кофе, шоколада и меда. Вблизи Алеутов владелец русской торговой шхуны сжалился над нами и подарил немного водки и соленой трески. На широте Юкатана, когда провиант наш кончился, мы упросили одного итальянского шкипера уделить нам саговой муки и несколько бочонков султанш.

(— Чего? Кого? Султанш? Зачем вам понадобились дамы?)

«Султанши», простите, не женщины, а упакованный в бочонки изюм.

(— Экие мерзавцы! Изюму им подавай!)

С голодухи не только изюм, комаров на лету сожрешь. У Барбадоса моряки турецкого корабля лишь за «господь вознаградит» подбросили нам копченой свинины и сала. Близ Канарских островов китайский капитан с истинно восточной вежливостью предложил вина. У островов Зеленого мыса грек с Мадагаскара погрузил в наше суденышко столько рахат-лукума, что оно чуть не пошло ко дну. Далее, у Огненной земли...

(— Довольно! Хватит! — советник ударил по карте кулаком. — Чтобы проследить ваш маршрут, надо привязать за нитку саранчу и пустить ее прыгать по широтам и меридианам. За тобой и на лошади не ускачешь!)

Разумеется, странствие вышло несколько запутанным. Но ведь мы ничего не понимали в навигации, да еще с плохой картой, да еще с капризным и легкомысленным компасом.

(— Капризным и легкомысленным? Ваш компас был женского пола, что ли?)

Честно говоря, я и сам не знал правильных названий всех этих краев и мест. Встречавшиеся нам острова обладали одной неприятной особенностью: ни одной указательной таблички в отличие от городских улиц. Зато смею вас уверить: всех вышеперечисленных господ мы действительно повстречали во время нашего бедственного морского вояжа, и все они снизошли к нашей нищете.

(— Недурная нищета, надо признаться. Пятьдесят вооруженных парней, пушка, парус, весла — вы наверняка гонялись за каждым из этих судов!)

Я по-прежнему настаиваю, что все моряки охотно шли нам навстречу и чуть ли не силой навязывали свои благодеяния.

(— А не вспоминаешь ли бременского купца?)

Ну как забыть этого великодушного и храброго человека, которого мы встретили у мыса Доброй Надежды! Не зря это место так назвали. Выглядели мы ужасно. Долгое плаванье, бури, всевозможные невзгоды превратили нашу одежду в лохмотья. И когда этот добрый человек, господь благослови его имя, увидел нашу нищету и убожество, он снял с себя последний плащ. Помоги ему, всевышний, во всех делах и начинаниях.

(— Сей добрый человек изложил историю несколько иначе. По возвращении он принес жалобу в ганзейский сенат: некое пиратское судно — по описанию точь-в-точь ваш бот — грабил всех и каждого на своем пути; вы напали на его корабль, раздели донага его самого и команду. Вполне достоверно, ибо ни в одном нормальном мозгу не возникнет мысли столь абсурдной — бременский купец снимает камзол и добровольно отдает первому встречному. К счастью, Бремен близко, мы можем пригласить свидетеля, его имя, насколько я помню, Шультце.)

Тогда попрошу вызвать и моих свидетелей: испанского негоцианта дона Родригеса де Салдапенна из Бадахоса, Свойнимира Белобратано-ва — чиновника с Камчатки, итальянского синьора Одоардо Спарафучи-ле из Палермо, эффенди Али Бабу бен Дедими из Бруссы, китайца Чин-Чан-Тойпинг-Вана — шанхайского мандарина, грека Леонидаса Хероса Караискакиса из Трикалы...

(— Замолчи! — советник зажал ладонями уши. — Хватит! Верю каждому слову. Морские попрошайки, пиратством они не занимались. Позвольте, ваше сиятельство, вычеркнуть морской разбой из реестра преступлений. Остается, впрочем, каннибализм. Как быть с пожиранием человеческого мяса?)

На эту тему должно высказать следующие соображения: людоедство далеко не во всех странах и не всегда считалось и считается смертным грехом. Жители островов Фиджи уверены, что пожрать труп поверженного врага — поступок геройский. У мексиканцев людоедство возведено в религиозный культ. Во время великого монголо-татарского нашествия в Венгрию люди поедали друг друга, когда кончилось все мало-мальски съедобное — так свидетельствует Рогериус. И так случается в море. После ужасающего шторма в Тихом океане нам пришлось, дабы не утонуть, выбросить все запасы продовольствия и...

(— Ложь, ложь и ложь, — закаркал советник. — В Тихом океане, говоришь? Ежели он «тихий», то штормов там не бывает. Вот сейчас подтянем тебя на дыбе... и ты на пытке первой либо второй степени добровольно признаешь полное спокойствие в Тихом океане.)

Вы правы, ваша милость. Мне, верно, память изменила — там действительно тишь да гладь. Но зато блуждают стаи акул, и чтобы не угодить им в пасть, пришлось выкинуть в море весь провиант. Мы надеялись вновь встретить какого-нибудь добросердечного шкипера, но на горизонте не было ни единого паруса. Две недели мы глодали подошвы от сапог. Решились, наконец, на жуткую «трапезу морских волков» и бросили жребий. Из шляпы вытянули мое имя. Я приготовился умереть pro publico bono[52]. Уже начал раздеваться, как вдруг вперед выступил мой великодушный друг — испанский идальго: мы стали братьями еще с тех пор, как тянули весло, прикованные к одной скамье. Благородный испанец заявил: «Ты не должен умирать, о раджа! У тебя есть жена, вернее, две жены. Твоя жизнь драгоценна. И я, твой брат, почитаю за честь наподобие римлянина Курция, что прыгнул в зияющий провал, броситься в жаждущие глотки своих товарищей». С этими словами несравненный идальго отрубил себе голову и положил к нашим ногам. Остальное довершили другие.

(— А ты сам пробовал его мясо? — доискивался советник.)

Голод терзал меня.

(— Внимание! Вина установлена. Поедание благословенного душой человеческого тела карается сожжением на костре.

— Минутку, — прервал князь. — Какой именно частью тела утолил ты голод?)

Мясом от ступни.

(— Тогда вопрос: одушевлена ли ступня?

— Иначе и быть не может, — воскликнул советник. — Разве не говорят повсеместно: «у него душа ушла в пятки» или «только на ноги смел». Разве смелость — не свойство души? Или: «честен с головы до пят». Следовательно, пята несомненно является приютом честности.

—  Все это — присказки да поговорки. Предположим, нога одушевлена.

Следовательно, если кому-нибудь отрежут ногу, то примерно четверть души пропадает. Получается: три четверти души прямиком в небеса, четверть в преисподнюю или наоборот. Абсурдно. Впрочем, разрешить столь важный вопрос способен лишь теологический факультет. До решения факультета надобно приостановить процесс.)

Целую неделю без забот, без печалей провел обвиняемый в камере смертников. Все это время факультет обсуждал: насыщено ли душой человеческое тело целиком или частично. Заключение гласило: «Душа пронизывает человеческое тело до коленных чашечек. Посему предусмотрено святой церковью коленопреклонение: в такой позиции все одушевленное предстоит господу; все, что находится ниже колен, суть материальный и плотский придаток».

(Вердикт князя: «Посему считать подробность о каннибализме irrelevabilis[53]».)

Часть десятая

 

 

UXORICIDIUM ^[54]

 

Secundogenitura ^[55]

(— Да, избежал ты достойного возмездия за это злодейство. Правда, есть еще uxoricidium.)

Не избежал, милостивые господа, отнюдь не избежал, наказание пришло немедля. Всех, кто отведал противоестественной пищи, поразило безумие, все уподобились бешеным псам. Проглотив такой кусок, человек при жизни испытывает адские муки. Я съел от ступни, потому, возможно, и не погиб, но мозг запылал, тело лихорадило, желудок сводило чудовищными судорогами. С моими спутниками творилось нечто дикое: глаза вылезли из орбит, на губах проступила пена, каждый кусал себя и другого: они топали ногами, визжали, вопили, смеялись, выли на луну, как собаки. Многие в беспредельном страдании бросались в море, где их пожирали акулы и рыба-молот, прозванная «морским ангелом».

После судорог и лихорадки мои руки и ноги будто окаменели. Я только видел и слышал — кожа потеряла чувствительность. Солнечные лучи нестерпимо жгли глаза, но я не мог сомкнуть веки. Казалось, легче схватить горизонт и поднять в зенит, нежели опустить ресницы на непомерно вздутые глазные яблоки.

Среди бесконечных мук прохладное дуновение... взмах крыла... белый голубь на моем плече. Белый голубь, который после освобождения из темницы повсюду меня сопровождал и вернулся спасти мне жизнь. Раскинутые крылья защитили глаза от беспощадного солнца, в тени мне стало легче, и я заснул.

Куда мотало наш бот без мачты, руля, паруса? Кто им управлял? Белый голубь, должно быть, больше некому. Все мои спутники погибли. Одни, обезумев, прыгнули в воду, другие скончались от невыносимых страданий. А меня милосердное провидение пощадило, надо полагать, ради очередных испытаний.

Антверпенский корабль на пути из Индии наткнулся на мой бот, что качался туда-сюда по прихоти волн: человеколюбивый капитан, заподозрив признаки жизни в моем теле, велел втащить меня на палубу и кое-как удержал отлетающую душу. Брось он меня в море, я имел бы шанс попасть во чрево кита, превратился бы себе в амбру — вы, вероятно, знаете, господа, амбра вырабатывается в китовом желудке, — и теперь окуривали бы мною церковь. А так остался я снова в миру для свершения дальнейших злодеяний.

Благодаря уходу и заботам капитана я постепенно восстановил свои силы, и по прибытии в голландскую гавань на мне не осталось и следов пережитых мучений. Вернуться в Нимвеген, расцеловать обожаемую супругу, прижать к сердцу малыша! Прошло два с половиной года, ребенок теперь уже резвый шалун. Мать, вероятно, научила его выговаривать мое имя. Какое счастье вернуться домой! Не королем, просто-напросто отцом, не супругом бегумы, нет, мужем своей жены. Судьба, слава богу, избавила меня от индусской провинции, пусть остался лишь тюльпановый сад — он мне куда дороже.

Я ехал днем и ночью, дабы скорее увидеть дом; послал конного курьера уведомить жену о возвращении. Добрая женщина закатила целый пир. Когда я вышел из экипажа, она бросилась мне на шею, и я почувствовал, что весила она теперь фунтов на двадцать пять поболе. Первые мои слова после радостных объятий были: «Где мое дитя?»

— Они здесь, — шепнула жена, приветно сияя, и указала на двух нянек, которые как раз спускались с лестницы: одна вела за руку мальчика, что едва научился ходить, другая несла спеленатого младенца.

— Кто это? — воззрился я на младенца.

— Твой второй ребенок, кто ж еще, дурачок, — она благостно улыбнулась.

— Второй ребенок? Да ведь я третий год странствую.

— Разве ты забыл, — она стыдливо покраснела и спрятала лицо свое на моей груди, — разве ты забыл, как фея Маймуна и эльф Данеш соединили нас во дворце на горе Арарат?

— Маймуна и Данеш — распроклятые эльфы, господи спаси!

Жена принялась меня уверять, что нелепо сомневаться в ее верности. Есть доказательство — мое собственное письмо, где удостоверена наша встреча на горе Арарат; более того, имеется подаренный мною линга, а также кусок материи, затканной драконами, чьи глаза наблюдали нашу счастливую встречу. По всей логике, если я был королем, то сей младенец — принц.

— Нет, милейшая, в таких делах я шуток не терплю! — я строго повысил голос. — Сон сном, а реальность реальностью. Сон... и такие последствия. Не отрицаю, вы мне снились, я вам снился. Но разве этот маленький крикун похож на сон? Это действительность, причем весьма неприятная. Пойду к бургомистру, изложу дело архиепископу, дойду до святого престола, но не позволю выставлять себя на посмешище.

— Прекрасно! Ступайте к бургомистру, к архиепископу, поднимайте шум! Выставитесь полным дураком!

Я заупрямился, побежал к бургомистру, вытащил его, сонного, из постели, завопив, что подходят французы. тогда он вмиг пробудился.

Затем изложил ему всю историю, хотя он так угрожающе зевал, что я опасался, как бы он не заглотил меня. Он предложил встретиться утром, ибо факты необходимо обмозговать, и посоветовал пока что вернуться к жене.

Ничего другого мне и не оставалось: денег ни гроша, а за гостиницу в Нимвегене принято платить вперед. Пристыженный и мрачный вернулся я домой. Жена решила замять ссору: к чему, дескать, шум поднимать. Если я не сострою хорошей мины, дело обернется не только насмешками, но и чем похуже. Уж больно мне хотелось поесть и отдохнуть, и я промолчал, решив: ладно, завтра с тобой, дорогая, поквитаюсь.

Утром явился я к бургомистру, который на сей раз не спал. Для начала он спросил, как надлежит меня титуловать: констаблером из Нимвегена или индусским королем.

— Понятно, индусским королем.

— Тогда, ваше величество, магараджа, набоб или шах, наденьте шляпу, прошу вас. — Свою шляпу бургомистр почтительно снял. — Не сочтите за труд поведать, скольких жен имеет право держать индусский король, а равно сколько слонов, верблюдов, носорогов, фей мужского и женского пола и прочих вьючных животных'/

Я сообразил, куда он клонит, и переменил позицию:

— Прошу вас разговаривать со мной как с констаблером, по нашему европейскому обыкновению.

— Ах так! Шляпу долой, констаблер, да уши навостри, — бургомистр моментально нахлобучил собственную. — В противоречие нашим христианским законам ты взял вторую жену. Бигамия налицо. Прикажу тебя бичевать, привязать к позорному столбу, сошлю на галеры.

Такой оборот мне совсем не понравился:

— Говорите со мной, пожалуй, как с индусским королем.

Тут мы оба напялили свои шляпы и так и продолжали беседовать.

— Королевского приказа слушаются все живые существа, следовательно, и феи. Если ты всемогущ, что тебе стоило летать в небесах, а заодно и встретить первую жену. К чему все эти жалобы? Чего ты потерял?

— Ничего не потерял. Напротив, приобрел. Одним сыном больше стало!

— И этот сын жив?

— Конечно. А иначе и разговора бы не было.

— Он живет, следовательно, существует. Факт есть факт. Что толку дискутировать о факте? Факты сильней аргументов.

Разозленный, я приводил свои доводы, он — свои. Оба мы не слушали друг друга. В конце концов шляпы полетели на пол, и я заорал, что поскольку сей казус не в компетенции магистрата, я направлю стопы свои к святому престолу: неслыханный скандал безнаказанно не пройдет. Тут-то я и промахнулся.

Нимвеген — это просто какая-то шайка родственников! Все друг другу зятья да свояки и, сверх того, ужасающе добродетельные субъекты. Упрекнуть кого-либо в безнравственном поведении здесь невозможно. Если что и случается — мертвое молчание гарантировано. Между собой потешаются и перешептываются, но когда запахнет судом — никто ничего не видел, не слышал.

Слуги, родственники, соседи дружно свидетельствовали: за время моего долгого отсутствия моя жена была олицетворением супружеской верности. Дом не покидала, разве только в церковь ходила. Наведывался к ней иногда капеллан исповеди ради. Что говорить, даже и нового чепца не сшила. Мое обвинение лишено всяких оснований.

Зато на каком фундаменте покоилась защита! Мое собственное письмо на китайской бумаге повествует о нашей удивительной встрече. Сообщение подписано и заверено семью бонзами. Известно, что бонзы — персоны уважаемые и почтенные вроде членов нашего соборного капитула. Бонзы отлично знают о присутствии в своей стране феи Маймуны и эльфа Данеша. Если таковые не живут в Европе, причиной тому климат: ведь и слоны не живу в Европе, хотя в их реальности никто не усомнится. Кто решится отрицать их существование лишь потому, что сроду их не видел? Обратимся к священному писанию: пророк Илия, к примеру, вознесся на огненной колеснице, Иона путешествовал во чреве кита. Вот какие чудеса случались с лицами святыми и внушающими полное доверие. Напрашивается вывод: раз Иона, нисколько того не желая, попал во чрево китово, то отчего бы Маймуне и Данешу не соединить мужа и жену, тоскующих по встрече.

Кроме того, обвиняемая располагает и другими вескими доказательствами: во-первых, так называемый «линга» — предмет неизвестный в Европе. Затем кусок шелковой материи, затканный драконами, — способ изготовления подобной ткани равно неизвестен в наших странах. Все это бесспорные свидетельства добронравия ложно обвиняемой особы.

Святой капитул после глубокого обсуждения вскорости объявил: убогому разуму человеческому не понятно, каким образом вест-индская фея, прозванная Маймуной, смогла в часы, отведенные для сна, улететь на гору Арарат, посадив на спину добропорядочную даму из Нимвегена, а на рассвете вернуться незамеченной прислугой и ночными сторожами; это чудо в ряду чудес. Но подозревать респектабельную горожанку Нимвегена, бывшую вдову капитана, теперь жену констаблера и короля индусского, в чудовищном преступлении — нарушении брачного обета — просто абсурд. Нимвеген не знает такого прецедента, поскольку до сих пор жалоб не возникало. Обвиняемая особа чиста и непорочна, как Сусанна. Итак: живущий в доме второй surculus masculus[56] не может иметь другого отца кроме «nuptiae denominant»[57]. В результате повесили мне на шею жену с ребенком, а я живи и радуйся.

(Князь смеялся до упаду, его двойной подбородок порядком измял накрахмаленные брыжи: «Чертовски забавная история. Даже за оседланного

 

В дюнах

 

Такие дела. Конечно, я не первый мужчина, с коим сыграли злую шутку. Другие от этого не умирали, ну и я, думал, переживу. Однако существует в Нимвегене скверный обычай, отличающий его жителей сугубо. В какой-либо другой стране над обманутым супругом смеются втихомолку, разве что в гостях перед ним иногда широко распахивают двери, дабы он благополучно пронес свои рога. Только и всего. В проклятом Нимвегене принято открыто издеваться над неудачливым мужем. Женщине измену прощают легко, а мужчину травят донельзя.

Худо ли, хорошо ли, жену я простил, решил не обращать внимания на конфуз. Но стоило мне выйти на улицу — господи спаси! Каждый встречный именовал меня «ваше величество» и находил, что корона очень мне к лицу. Другой спрашивал — опять же в высшей степени почтительно, — не посетила ли меня снова фея Маймуна; третий рассказывал, что видел аиста, который нес в клюве спеленатого младенца. Стоило мне при входе повесить шляпу — по выходе в ней красовались две дыры. На недоуменный вопрос пожимали плечами и отвечали: вероятно, рога продырявили шляпу. По почте присылали мне «диплом рогоносца»; ночью под окнами ошивались веселой компанией и распевали похабные куплеты по поводу моих злоключений, а наутро я обнаруживал на двери рисунок: дурака верхом на петухе.

Разъярился я, словно тигр, а защитить себя не мог никакими силами. В другой стране посылают картель, вызывают насмешника и холодной сталью сгоняют улыбку с физиономии, чтоб и другие язык попридержали. Но вот беда! Здесь никто вызова не понесет. Вызывать на дуэль письменно или устно бесполезно. Молодец тут же публично заорет, что его хотят убить. Щелкни его по носу за отказ от сатисфакции, он побежит к городскому старшине. И пожалуйста: за щелчок по носу плати три марки, за оплеуху — шесть. Моя жена устала платить штрафы за пощечины и оплеухи, а я имел полную возможность беспрерывно торчать в суде — уведомления поступали каждый день. Ни мне, ни моей жене выносить этакую жизнь стало не по силам.

По моем возвращении она беспрерывно жаловалась на плохое здоровье и, в конце концов, решив, что ей нужны лечебные купания, предложила поехать во Флиссинген. Я охотно согласился, думая избавиться от злопыхателей и насмешников.

Увы! Письма приходили день за днем, удары по моей супружеской чести так и сыпались. Однажды получил я записку следующего содержания: «Эх ты, простак! Ныне и услуги феи Маймуны излишни. Ты сам на своем верблюжьем горбу притащил жену свою на Арарат. Знай, что Флиссинген и есть тот самый Арарат, куда эльф Данеш доставил мужчину твоей жене, только, правда, не тебя. Полюбуйся-ка на ее новый чепец красного бархата, отделанный золотым позументом и кружевами: всякий раз, когда жена твоя надевает сей головной убор, это значит: мужа сегодня дома не будет. Эх ты, тряпка, дурачье!»

Лопнуло мое терпение. У жены действительно появился новый чепец, в точности такой, как обрисован в письме. Когда она его надевала, казалось, лицо ее излучает лукавое веселье. Пошли раздоры. Я уговаривал ее не носить чепец или, по крайности, не выходить в нем на улицу. Она делала мне на зло и только хохотала, наблюдая мое раздражение. Возненавидел я этот чепец, сил нет.

Как-то раз собрался я по делам в Антверпен. Я уже давно обратил внимание, что жены проявляют чрезвычайную заботу и нежность при известии об отъезде мужей. Моя супруга тоже была со мной очень ласкова и даже предложила проводить пешком, так как по песчаному берегу Флиссингена в карете не проехать. Отговаривал я ее — бесполезно. А мне то ли внутренний голос, то ли белый голубь шептали: не бери ее, пусть лучше дома останется. Никакие доводы не помогли, жена на своем настояла. И снова напялила проклятый красный чепец. В ответ на мои протесты только смеялась:

— Дурачок! Ну к кому здесь ревновать, здесь, в песчаных дюнах. К чайкам? К зверькам в норе?

Знает ли кто-нибудь из вас, господа, побережье Флиссингена? Если нет, стоит сказать несколько слов. Это обширная, богом забытая песчаная пустошь, где глубокие рытвины перемежаются холмами, поросшими рыжеватым кустарником, дроком, вереском; растительность, однако, не слишком высокая — вполне различимы рога пасущихся коров. Пастухи здесь передвигаются на ходулях. Эта пустошь отделяется от широкой полосы зыбучих песков длинной дамбой на забивных сваях. Гиблое место. Зыбучие пески! Здесь вода и земля соединились с одной целью: убивать все, что в них попадет. Благодатные по сути своей элементы в данном сочетании несут только смерть. Поверхность видится сухой и даже волнистой, словно море в легком ветре. Но этот морской песок обманчив. Сверху высушен ветром, чуть глубже — сырость, вода. Никакая трава здесь не растет. Горе тварям бескрылым, угодившим в хищную трясину, будь то человек или зверь. Песок моментально проваливается под ногами, и считай — пропал. Вытаскиваешь одну ногу, другая увязает еще глубже. Поначалу опасность кажется не так уж велика, и верится в возможность спасения. Но жадный и бездонный песок всасывает ноги, грудь, голову, заглатывает человека, словно змея голубя. Песок доходит до пояса, и тут отчаянье берет душу: ясно, что освободиться нельзя, каждое движение лишь приближает конец. Топь захватывает шею и подбородок, песок забивается в рот. Кричать бесполезно — все равно никто на помощь не придет. Услышав крики, убегают, ибо спасителю уготована участь жертвы. Песок смыкается над головой, лишь воронка обозначает мо.гилу, да и то первый же порыв ветра сглаживает последний знак живого присутствия.

Мы об руку с супругой прогуливались по дамбе: справа холмистая пустошь, слева зыбучие пески.

— О, дорогая, — обратился я к ней, — в каком ликовании мы бы жили, если б не глупые препятствия. Мой путь к счастью прегражден красным чепцом. Не надевай его, любовь моя.

Она улыбнулась:

— Наши мнения очень схожи, но чепец освобождает мне путь к счастью.

— Надевай, бога ради, хоть три бархатных чепца сразу, но не в мое отсутствие.

— Я его и в руки не беру, когда тебя нет.

— Клянешься?

— Что значит «клянешься»? Может и попадается чепец на глаза. Что ж, ради такого пустяка клятвы раздавать?

— Тебе дороже я или чепец?

— Ты так его ненавидишь, что ненависть на меня переносишь!

— У меня есть основания не любить эту вещицу, но я вовсе не хочу с тобой ссориться. Обещай не надевать чепец!

— Какие глупости! Зачем это мне обещать?

— Сейчас объясню. Читай эту писанину из Нимвегена, — я подал ей злополучное письмо.

Лицо ее стало такого же цвета, как чепец, она затопала ногами, заскрежетала зубами:

— Буду, буду носить чепец всем на зло! — Скомкала письмо и бросила в зыбучий песок.

— А я говорю, не будешь! — закричал я, взбешенный, сорвал распроклятый чепец и швырнул вслед за письмом.

Дальнейшее станет понятней, господа, если описать вам наружность моей благоверной. В Голландии ссоры и драки супругов — обычное дело. Только чаще всего муж является к судье щеголять синяками. Здесь жены колотят мужей. Моя очень годилась для занятий такого рода. Выше меня на полголовы, плечи широченные, мощная грудь. Ей ничего не стоит держать ребенка на вытянутой руке. Обладательница таких ручек, понятно, не станет медлить с ответом на оскорбление. И с головы подобной женщины я посмел сорвать чепец.

Разъяренным слоном ринулась она и толкнула меня в грудь кулаками: полетел я с высокой дамбы на сторону пустоши в одну из ям, заполненных едким солоноватым раствором: в такой, с позволения сказать, «соеде» даже пиявка долго не протянет, а человеку единая капля рот обожжет, вздумай он пробу снять. Почва разъедает пузырями кожу получше крапивы. Я врезался головой в этот раствор по самый подбородок — лишь присутствие духа спасло меня от весьма плачевной кончины. И то сказать, лучший плавен забудет свое искусство, увязнув головой в иле. Кое-как выбрался я из ямы: глаза мучительно болели и не раскрывались, залепленные грязью в соляных кристаллах; уж не помню, сколько минут отплевывал мерзкую жижу, забившую рот и нос, а в ушах звенело так, что вообще ничего не слышал. С трудом поднялся, отчаянно растирая глаза кулаками, кожа горела, словно залепленная жгучим пластырем. Постепенно принялся соображать, что вокруг происходит. Жены нигде не видать. Куда она подевалась? Кричать не мог, позвать ее не мог — все хрипел и откашливался. Чтобы влезть на дамбу, необходимо было обойти скользкие рытвины и ямы — нечего и думать вскарабкаться по высоченным столбам. Прошло какое-то время, прежде чем я добрался до дамбы. На дорожке никого нет. Повернул я голову в сторону зыбучих песков и остолбенел: дурная баба кинулась доставать свой драгоценный чепец, достала-таки, увенчала главу свою и... теперь на поверхности песка виднелись только голова и протянутые руки.

Жуть да и только! Глаза уставились на меня с чудовищным укором, судорожно растопыренные пальцы искали опору в пустоте, широко раскрытые губы молчали — заживо погребенная, она еще жила. Нимало не раздумывая, я бросился к ней на помощь. Заметив это, она резко стукнула ладонями по песку — плечи ее приподнялись, но руки увязли окончательно. Она, возможно, не желала никакой помощи от меня.

Я и без того ничего не смог сделать: пробежав сколько-то шагов, почувствовал, что земля уходит из-под ног. Теперь уже мне грозила немедленная гибель. То ли разумом, то ли инстинктом я принял единственно верное решение и бросился плашмя, лицом вниз, дабы равномерно распределить на поверхности тяжесть тела: если б я, растерявшись, остался стоять, песок быстрехонько бы меня засосал. Осторожно высвободив руку, потом ногу, я пополз обратно. Не помню, сколько продолжалось кропотливое это отступление. Пока я таким способом пятился к дамбе, несчастная женщина на глазах у меня исчезла в трясине — шея, подбородок, губы. Взгляд ее сверлил меня раскаленно, неотступно, а затем похолодел, остекленел. И пока губы ее были раскрыты, в ушах моих гневным гулом морского прибоя раздавалось: будь проклят, будь проклят!

Когда я в конце концов взобрался на дамбу и, потный, дрожащий от напряжения и ужаса, посмотрел вниз, то увидел лишь красный чепец. Ветер встрепенулся, подхватил его и погнал в направлении ко мне. Я бросился от него в сторону и побежал, словно одержимый, по бездорожью, по сыпучим холмам, прямиком через осиновую рощу в белой листве, через сухостой; я бежал по обманчивым лужайкам — сверху зеленая трава, в траве лужи и топь, где живут лягушки и гнездятся морские птицы, где скрываются выдры и сурки. В голове гудело: «убийца!». «Убийца», — хрипели жабы, «убийца», — кричали птицы. Трухлявые деревья грозились схватить корявыми ветками, колючий куст ежевики вцепился в ногу, «держи, я поймал убийцу!»

Мертвое и живое соединилось в общем обвинении. А я бежал, бежал. пока какие-то стены не преградили путь; я очутился в заброшенном торфянике. Дальше дороги не было. Казалось, возмущенная природа полонила меня. И я рухнул от усталости.

Старые торфяные разработки поросли свежим мхом, я растянулся на этом ковре. Немного успокоившись, принялся наводить порядок в расстроенных своих мозгах.

Надо оправдаться. Перед лягушками, птицами, ящерицами, перед жалкими деревьями, что там и сям вытягивали длинные кривые сучья, словно предлагая: «Решайся, выбирай! Выбирай самый прочный и красивый».

Я защищался. Разве я убийца? Я жену и пальцем не тронул. Напротив, она столкнула меня с дамбы и я чудом спасся. И сама пошла на верную гибель. Вольно прыгать за чепцом в зыбучие пески! Сама смерть накликала.

«Но зачем ты бросил чепец на песок?» — вопросили птицы, жабы и ящерицы.

А разве я не имел оснований? Разве каждый раз, когда чепец надевался, мое достоинство супруга не терпело чувствительного удара? Разве она не выставила меня на посмешище? Должно, что ли, почитать за счастье, когда из тебя делают паяца, шута, козла отпущения? Я, в сущности, защитник чести и добродетели. Когда она пустилась в погоню за чепцом, то решила убить и себя, и свою честь, и свою добродетель. Трижды самоубийца, во всем виновная!

— Ха-ха, — смеялись птицы и звери. — Ха-ха, — смеялся ветер в диких травах.

И никто в целом свете не вступился за меня.

Все четыре животворные стихии ополчились против, все мертвое и живое восстало противу меня. Каждый человек в этом мире — от мала до велика, красивый и безобразный, белый, черный, желтого или оливкового цвета, — каждый, увидев меня, скажет не раздумывая: его надо травить и преследовать. Города, большие дома, хижины, весь род человеческий — все против меня. При виде любого обиталища надо бежать, бежать!

Но ведь я не убийца!

Что толку? Кто мне поверит? Мою жену нигде не отыщут. Последний раз ее видели со мной на прогулке. А найдут чепец возле дамбы — вот вам лучшее неопровержимое доказательство моей вины. Но это не так! Я не убийца. Неужели нас никто не видел? Неужели некому засвидетельствовать в мою пользу?

Взмах крыла, легкое прикосновение к щеке. Это ты, благой мой спутник, белый голубь! Ты подтверждаешь, что я не убийца.

Я взглянул на плечо. Увы! Там сидел не белый голубь, а черная птица. Скорее всего, ворон. И он сказал: ты преступник, убийца!

И с тех пор сидит ворон на моем плече. И сейчас сидит. Разве не видите, милостивые господа?

(— Наконец-то! Признание по всей форме, не допускающее никаких фарисейских уловок, — торжественно возвестил советник и окунул перо в чернильницу, дабы подписать протокол. — Лазеек нет. Ты сам предал себя палачу и расстрелом не отделаешься. «Uxoricidium — убийство законной жены. Четвертование с предварительным отсечением правой руки».

— Постойте, есть серьезное возражение, — прервал князь. — Женоубийство implicite[58] констатируется, не отрицается, более того, benevole[59] признается. Имеется важный закон, декларированный одним святым королем. Венгерским, но тем не менее святым. Sanctus Ladislaus Rex. Его максима, священная для всего католическо-христианского мира, гласит: уличит муж в неверности жену свою и убьет, ответ за сие держит он перед господом.

— Да, пагубный лиходей, тебе небось и не снилось, что сам король Ласло вытащит тебя за волосы из limbus[60]. Ergo «fiat piscis»[61]. Причислим и это к знаменитым деяниям святого Ласло.)

Часть одиннадцатая

 

ВО ВЛАСТИ ДЬЯВОЛА

 

Рыцари козла

 

Настала ночь. Местность, в которой я очутился, пользовалась дурной славой: сборный пункт ведьм и злых духов. Когда тьма сгустилась, принялись блуждающие огоньки на болотных кочках танцевать нечто вроде менуэта. Темнота зловеще зашумела, засвистела; слеталась стая ведьм препротивной наружности — с волосней на подбородке, с бородавками на носу. Они принеслись на конях, если так можно назвать белесых призраков. Каждая ведьма привязала своего скакуна к сухой ветке, и болтались в воздухе расплывчатые мужские силуэты, стуча пятками. А ведьмы держали совет: сообщали друг другу о мрачных своих подвигах за день. Первая похвасталась:

— Одну влюбленную дуру я с помощью красного чепца заманила в зыбучие пески. Жаль, муженьку ее удалось удрать.

Тогда набросились на нее другие ведьмы и принялись колотить плетками-семихвостками: зачем, дескать, ее мужа упустила!

—  Оставьте меня, — возопила бедная жертва, — он еще свое получит.

Я от ужаса всем телом прижался к земле. Заговорили ведьмы о перспективах грядущего дня. Надобно большой торговый караван, следующий из Герцогенбуша в Антверпен, отдать на разграбление «рыцарям козла».

Мне часто доводилось слышать об этих таинственных и беспощадных злодеях, закадычных друзьях дьявола, которые считались пострашней гайдамаков. Правда, ничего определенного о них не знали, ибо после нападений рыцарей козла даже грудных детей в живых не оставалось, и банда исчезала неведомо куда. И поскольку сыщики никогда не могли отыскать ни следов, ни концов, жители предпочитали думать, что все истории о разбоях этих рыцарей — досужий вымысел.

Потолковали ведьмы, посовещались, и вдруг самая безобразная огляделась, повела носом, поморщилась: - Запах какой-то непонятный.

-— Человек поблизости, — встревожилась другая.

—- Эх. может, тот красавчик, которого я упустила в зыбучих песках, — вздохнула третья. — Попадись он мне только!

Я уткнулся в папоротник и мох со всей предосторожностью, но тут черная птица на моем плече забила крыльями, словно подавая знак.

—  Там кто-то есть, — закричали ведьмы. —- Сейчас мы его пощекочем! Поняв, что дело плохо, я собрался с силами, стряхнул с себя наваждение и воскликнул:

— Коль бог за нас, кто против нас?

При этих словах черная птица ударила меня крылом; аж в ухе зазвенело, но зато ведьмы мигом разлетелись, и когда я рискнул высунуть голову из зарослей, то увидел, как ветер гонит блуждающие огоньки вперед, будто группу солдат с факелами. Месяц на исходе довольно яркий — судя по всему, время за полночь. Я искал в лунном свете какую-нибудь дорогу в селенье, ибо твердо решил сделать доброе дело. Необходимо предупредить караван из Герцоренбуша о грозящей опасности. Конечно, в моем положении более чем неразумно попадаться кому-либо на глаза, но мне придавала смелости надежда принести людям немалую пользу.

Ночное странствие в пустынных этих местах смущало меня, поелику здесь встречались волки, а я имел при себе только большой нож у пояса. К счастью, по дороге попался мне тис — прямой и стройный. Дерево сие, как известно, прочно и твердо, словно железо. Срезал деревце и смастерил дубинку локтя в полтора — теперь не страшны все голодные волки пустоши.

На рассвете сам я ощутил зверский голод и, выйдя на проездную дорогу, стал искать харчевню. Увидев дымок, завернул в дом и спросил сыра и хлеба — у меня было немного денег. Хозяин варил в котле мясную похлебку с капустой и в ответ на жадные мои взгляды заметил, что еда готовится для каравана, который следует из Герцогенбуша в Антверпен.

Значит, отнюдь не во сне слышал я ведьмовские пересуды, лежа в торфянике.

Долго ждать не пришлось: раздался шум, гомон, топот на деревенской улице; приближались купцы, разносчики, торговцы коврами, ткачи, ювелиры — все спешили на ярмарку в Антверпен. Караван сопровождали солдаты в желтых и красных доломанах с мушкетами и алебардами и несколько драгун в кирасах из буйволовой кожи. И сами купцы предусмотрительно запаслись пистолетами и ружьями.

Загалдела в харчевне веселая компания. Внушительный толстяк — торговец пряжей и предводитель каравана — велел хозяину тащить на стол все припасы, а сам достал из мешка аппетитный окорок. Хотя он каждому радушно предлагал угоститься, львиную долю ветчины обработал сам. Наконец взгляд его упал случайно на меня, и он великодушно протянул косточку.

— Благодарю. Отплачу вам добром за предложенную кость. Не выступайте сегодня на Антверпен или уж пошлите вперед хорошо вооруженный отряд, а второй оставьте в арьергарде. На вас собираются напасть рыцари козла, и, боюсь, ожидает вас участь этого окорока. — И я поведал собранию подслушанный разговор.

Но прямо-таки проклятье висело надо мной. Не удалось преуспеть в благородном порыве. Никто мне не верил, все смеялись и полагали, что я либо выдумал историю о ведьмах, либо рассказал дурацкий сон. Хозяин хотел выставить меня за дверь, чтоб я не навлекал дурной славы на окрестности харчевни — никто, мол, здесь и не слыхивал о рыцарях козла, разве где в Брабанте или в Хайбании, да и живут они под землей, вроде кротов. Нашел чем пугать! Сопровождавшие караван солдаты лихо поплевывали в ладонь: только попадись им рыцарь козла, живым ему не уйти. Под конец я и сам засомневался и решил двинуться вместе с караваном в Антверпен.

Далеко за полдень мы достигли можжевеловых зарослей, куда сворачивает дорога из Герцогенбуша. И тут со всех сторон напали на нас ужасающего вида разбойники: каждый в черной маске, в куртке из черной плотной кожи с красными обшлагами, с черным петушиным пером на шляпе. Сначала дали общий залп и, уложив половину компании, ринулись с палашами и тесаками на остальных, учинив беспощадную резню.

Толстый торговец пряжей свалился с лошади, еще не дождавшись своей пули; следовало бы подойти и, усмехаясь, заявить: «Ну, менеер, что скажете? Кто был прав?» Однако мне не мешало позаботиться о своей шкуре. С одной стороны густой хвойный лес, с другой — усеянное кочками болото. Путь в лес преграждали рыцари козла, оставалось удирать в болото, и тут мне вполне пригодилась тисовая дубинка. Лихо, быстрей приличного скакуна, я перепрыгивал с кочки на кочку.

— Пускай бежит, — крикнул вожак, я узнал его по красному страусовому перу. — Далеко не уйдет. Догоним.

Я скоро убедился в его правоте. Пробежав метров пятьсот, взлетел я на каменный островок. Ни туда, ни сюда, тупик! Здесь брали гравий для мощения дороги. С этого каменистого холма к дороге шла только узенькая тропа; вокруг все изрыто, островок практически окружен проступившей грунтовой водой — перейти вброд, переплыть невозможно: дно заросло массой длинных, змеистых водорослей и прочих водяных растений. Бежать было некуда. Оставалось наблюдать, как рыцари козла истребляли караван до последнего человека. Удирающих настигали и убивали быстро, со знанием дела. Тех, кто пытался скрыться в болоте, попросту топили. И я, бессильный помочь, смотрел на это с островка.

Когда бойня закончилась, настал мой черед. Огляделся я, размышляя о защите. Оружия у меня никакого. Дьявольская шайка двинулась на меня, копыта лошадей ступили на щебневую тропинку: маски придавали "хохочущим разбойникам особенно зловещий вид. При полной безвыходности положения завладела мною отчаянная веселость. Ладно, ребята! Пошутим напоследок. Снял пояс и приспособил под пращу, благо камней сколько угодно. Началась борьба Давида с Голиафом.

Чертовы рыцари быстро заметили, что имеют дело с умелым артиллеристом. Плотно ложились мои снаряды на головы лошадей и на их собственные черепа. То один, то другой падал с седла, а лошади разбегались. Некоторым здорово досталось и по лбам, и по ребрам, тут и остальные сообразили — шутка получалась отнюдь не такая веселая, как им сначала казалось.

Правда, у них было огнестрельное оружие, вот они и решили кончить со мной легко и скоро.

Один слез с лошади, воткнул в землю рогатину, установил мушкет, поднес фитиль к полке и закричал:

— Вылезай, парень! Сдавайся или пристрелю!

— Поглядим, кто кого, — я замахнулся пращой. — Сначала ты, потом я.

— Бросай ты первый.

— Уж нет, господин рыцарь. Вы зачинщик, первый выстрел за вами. Таков рыцарский закон.

Разбойник выстрелил и промахнулся. Угодил мой камень ему в подбородок — не знаю, во сколько зубов ему обошлась затея. Попытал счастья второй, третий — все напрасно. Из долгого артиллерийского опыта я отлично знал: когда в тебя целятся, должно прежде всего смотреть, одна будет вспышка или две. Если две, значит прицел плохой, промах, стой спокойно, не надо только головой вертеть. Увидишь одну вспышку, следовательно, ствол и полка на одной прямой — необходимо отпрыгнуть.

Свистели вокруг меня посланцы смерти. Но пока стрелки готовили мушкет, успевал я метнуть пять-шесть камней и редко промахивался. Моя праща не уступала в дальности их огнестрельной дубинке.

Я между тем бога молил, чтобы какая-нибудь пуля сняла черную птицу с моего плеча. Но птица попалась хитроумная: когда пелись мне в уши свинцовые приветы, она мгновенно взлетала.

Минуты уходили. Рыцари козла убедились — справиться со мной не так-то легко. Трудно идти друг за другом по узкой тропе, трудно верхом преодолеть глубокую, по шею коня, воду. А я решил сопротивляться, покуда камней хватит.

— Стойте! — крикнул обладатель красного пера.—Так мы его не убьем. Да он просто находка для нас. Хватит, я сам с ним поговорю. — Он сошел с лошади, сложил оружие, даже кинжал бросил, и направился ко мне: — Не бойся. Ты парень что надо и нам подходишь. Мы убиваем только трусов. Безоглядных храбрецов берем в наш отряд. Будь нашим другом, не пожалеешь. Руку, приятель!

Посудите, ну каков мой выбор? Бесприютный, изганный из общества, я не представлял, куда бежать, что делать? Лучше уж подобная компания, чем опасное, нестерпимое одиночество. И еще месть меня подхлестнула. Я хотел посчитаться с теми, кто лишил меня имущества, дома, жены, наградил титулом рогоносца, потащил в суд ради нелепого сна, с теми, кто меня высмеял, смешал с грязью. Надо показать им, что я не распоследнее ничтожество!

— Кто ты? — я посмотрел на красное страусовое перо. — Часом не сатана? Тогда руки не подам.

— Говорю, не бойся. Я «инициатор», предводитель рыцарей козла. Пойдешь к нам — сделаю капралом. А потом видно будет, может и сам инициатором станешь.

— Очень признателен, но хочу служить рядовым. Я слышал, если кто

вступает в орден «рыцарей козла», тело свое закладывает. Но ваши офицеры обязаны и душу заложить. На такую сделку я не согласен.

— Ну и глупец, — пробормотал инициатор. — Ладно, тело закладывай.

Он схватил мою руку, стиснул — кровь брызнула из-под ногтей. Оной рукой треснул я его по плечу: «Сервус, камрад!» От такого удара инициатор присел. Итак, договор заключен. Одного из рыцарей убили в драке. Его одежду и оружие отдали мне, равно и коня. Нацепил я черную маску и, так сказать, ушел из этого мира. Человека нет, имени нет. Остался некий «рыцарь козла», изгой, враг общества. Что делал, на какие подвиги шел — трудно сказать. Маска молчит. Рыцари козла действовали в Нидерландах, Вюртемберге, Рейнской области, Эльзасе, Лотарингии. Участвовал ли я в нападениях и резне? Сам не знаю. Маска молчит. Мы — рыцари дточн. Где мы блуждали, куда нас вели, куда приказывали идти — кто может ответить? Не я, во всяком случае. Грабили церкви? Украли «золотой престол»? Испепеляли города, уничтожали караваны, разрушали монастыри? Вторгались по ночам в дворянские замки? Дерзостно похищали золото и серебро из рудников? Нападали из засады на княжеский кортеж? Чеканили фальшивую монету в потайных пещерах? Участвовал ли я во всех этих делах или только в некоторых, или вообще не участвовал? Был ли я тем рыцарем козла, что втолкнул богатого еврея в горящий дом, или другим — который вытащил плачущего ребенка из огня и отдал матери? Может быть, именно я подвел пороховую мину и взорвал монастырь кармелиток? Или, напротив, я заблаговременно предупредил монахинь? Кто знает? Маска молчит.

{— Ну, если ты ничего не знаешь и маска молчит, придется данный пункт из индекса вычеркнуть, — князь пожал плечами и повернулся к советнику. — Не своей волей он связался с рыцарями козла, а загнанный смертельной опасностью. Творил он зло или добро — неизвестно.

— Еще бы, конечно, разумеется, — согласился советник. — Все ослепительно ясно, одно лишь сомнительно: вешать ли достойного христианина или разбойника святым возгласить.

Его высочество не заметил иронии, а может быть, сделал вид, что не заметил.)

 

 

Шабаш ведьм

 

Когда я вступил в орден «рыцарей козла», меня не спросили, как зовут. Я получил имя вместе с маской. Новые соратники не очень-то рылись в святцах — каждый носил имя какого-либо демона. Общество украшали: Велиал, Семиазас, Люцифер, Мефистофель и разные другие представители дьявольской иерархии: Вельзевул, Левиафан, Азазель, Дромо, Кофци-ер, Асмодей, Флибертигибет и т. д. Инициатора звали Астарот, мне дали имя Бельфегор. Одновременно выбрал я себе и кровного брата по прозвищу Бегерик.

Кровное братство свершалось так: двое надрезали ножом руки и сосали друг у друга кровь из раны. Это так называемое братство первой степени. При вступлении во вторую степень один брат выжигал имя другого на своей руке. Но сей обряд свершался только на шабаше торжественно и пышно.

Братство по крови давало особенные привилегии. Один принадлежал другому телом и душой. Все мое — твое. Если один брат в чем-то нуждался, другой отдавал. Нет в наличии — доставай где хочешь. Куда один зовет, туда другой идет; когда один изъявлял желание поменяться телом с другим — точка. Один вселялся в тело другого до ближайшего обмена.

(— Да это просто невозможно! — воскликнул князь.

— Почему? Очень даже возможно, — отозвался советник. — Иоганнес Магнус свидетельствует реальность подобных случаев.

— Хотелось бы посмотреть, — фыркнул князь, — хотелось бы посмотреть наше с вами кровное братство. Моя бренная оболочка, господин советник, раза в три поболе вашей. Но мне-то как, черт возьми, влезть в ваш футляр?

Обвиняемый пояснил: меняются не оболочками, а всей плотью целиком, как есть.)

Вследствие такого обмена происходят самые неожиданные quiproques[62], Решив, к примеру, жениться, мой брат по крови полномочен заявить: ладно, пойду домой с твоей невестой. Но зато если меня ведут на виселицу, я вправе сказать: бери и вторую невесту — дочь канатных дел мастера.

Такие радикальные испытания братством мы практиковали постоянно.

Однажды сказал мне инициатор:

— Ты, Бельфегор, обязан жениться. Пока не возьмешь жену из нашей компании, не можешь считаться настоящим рыцарем козла.

— Откуда мне жену достать?

— Я подумал об этом. У меня есть красавица сестра. Ее зовут Лилит. Насколько я помню, так звали дьяволицу, что пыталась соблазнить

нашего пращура Адама. Но, в таком случае, она, видимо, изрядно в годах. Правда, инициатор уверял, что это его младшая сестра, и, глядя на его черные волосы, я немного успокоился.

— Она тоже носит маску?

— Конечно.

— Ладно, согласен, — я протянул ему руку.

Есть в Шварцвальде глубокая потайная пещера — там праздновалась наша свадьба. Собрались все рыцари козла. Когда загорелось множество факелов, я увидел, что мы находимся в огромном храме. Правда, здесь все было наоборот: святые стояли вверх ногами на цоколях, распятие на алтаре — надписью I. N. R. I. книзу. Орган перевернут, крылатые ангелочки демонстрировали не голову, а другую часть тела. Колокола качались языками вверх, а хор распевал псалом «Господь — твердыня наша» с конца к началу. У священника, свершавшего бракосочетание, одна нога была длиннее другой. Министрант умудрился снять с него митру вместе с головой — на обычной голове красовалась фальшивая. В кадильнице горело, вероятно, assa foetida[63] — вонь стояла невыносимая. Невеста, которую я видел впервые в жизни, подошла ко мне в наряде, сверкающем роскошью, — я не видел подобного даже у бегумы. Правда, фигура ее терялась в многочисленных сборках и складках, а лицо скрывала расшитая золотом маска. Священник велел нам произнесть клятву верности опять же с конца и, когда соединял наши руки, употребил для этой цели не традиционный пояс, а, как мне показалось, хвост кенгуру. Настал момент расписаться в книге. Я наблюдал руку невесты: в замшевой перчатке отлично выделялись ужасающе длинные и кривые когти — немалое подспорье в будущих супружеских сценах. Голос, довольно молодой, не шепелявил, не путал согласных — возможно, кой-какие зубы у невесты еще сохранились.

Мы вышли из церкви под громкую музыку, и я торжественно подвел невесту к экипажу, вернее, к большой крестьянской телеге. Все мы — числом тринадцать — свободно там разместились. Телега была запряжена шестью жуками-оленями.

— Царем преисподней клянусь, не понимаю, как мы сдвинем эту тяжеленную телегу? — крикнул я. — Здесь и шестерка лошадей не справится!

— Конечно, нет, — шепнула Лилит, — ведь оси не смазаны, — и протянула мне черную агатовую коробочку. Как только я смазал оси и самые колеса, все гости вдруг бросились к телеге и заполонили все места: кто уселся на дышло, кто по углам, для меня и невесты остались лишь козлы, Лилит захотела сама править лошадьми — сиречь жуками-оленями. Жуки выпустили крылья, и полетела громадная телега, как перекати-поле. Я решил использовать подходящий момент: пока невеста обеими руками натягивала поводья, отстранил маску и заглянул ей в лицо.

О, ужас! Это была ведьма, которая в торфянике грозилась мне отомстить. Ну и кошмар! Ну и рожа! Наверняка та самая Лилит, что соблазняла нашего праотца — каждое столетие врезало морщину в ее физиономии!. Чтобы нежный персиковый пушок, столь обольстительно оттеняющий женские губки, превратился в этакие усы, понадобилось не менее шести тысяч лет.

— Прыгаю из повозки, — закричал я.

— Чем прыгать, лучше обними меня, — засмеялась чудовищная невеста, и я заметил, что мы летим футах в пятистах над землей. И дабы сдержать свое слово, повернула она странных своих скакунов так, что мы задели крест на башне Кёльнского собора. Повисла решетка от нашей повозки на кресте, и по сей день висит, ибо достать ее никак нельзя. Неожиданный толчок бросил меня к Лилит, и я невольно схватил ее за талию — вся компания безудержно загоготала. А я в сей критический

момент вспомнил про своего брата Бегерика; как дойдет до дела, вот и скажу ему: давай-ка телами меняться, и изволь занять мое место!

Между тем прибыли мы в Кранендонк — здесь ведьмы справляли шабаш. Нас приветствовало избранное общество — сюда прилетали и на скамье, и на стуле, и на помеле. При каждой даме сердечный дружок.

(— Ни одному слову не верю из этой нелепой болтовни, — возмутился князь.

— Все строго соответствует истине, — возразил советник. — Иоганнес де Кембах достоверно описал способы передвижения ведьм, а знаменитый ученый Майолус упоминает о летающей повозке, колеса коей слуга ошибочно смазал колдовским снадобьем. Аналогичный случай приводит Торквемада в своем «Гексамероне», а уж он-то — признанный авторитет.) Обвиняемый продолжил свой рассказ:

Если дама с кавалером прилетели в Кранендонк по воздуху, то дьяволы и свита инфернальная выползли из глубин земных. Довелось мне своими глазами поглядеть на прославленных демонов, крестных отцов рыцарей козла.

Семиазас — развлекатель и шутник. Каждый принимался танцевать, заслышав первые звуки его музыки. Нос — кларнет, уши — клавиши, пальцы бегают по струнам арфы — ребрам коровьего скелета, а хвост обрабатывает барабан и по дну, и по крышке.

Бегерик — крестный моего брата по крови — монстр с великолепным слоновьим хоботом, коим он подписывает документы. Посему, обратите внимание, господа, вы никогда не увидите рядом с подписью дьявола «mp» (manu propria), а всегда «np» (nasu propria)[64]. Бегерик, кавалер весьма изысканный, ходит с горделиво перекинутым через плечо хвостом, украшенным на конце лохматой кистью, что служит ему веером.

У всех демонов были перепончатые крылья летучей мыши: только мой тезка и предполагаемый крестный Бельфегор обладал удивительными перистыми крыльями. Все перья мира, которые попадали в ад после написания самых богомерзких трактатов и документов, соединялись в крыльях Бельфегора. Перо, которым Пилат подписал осуждение Христа на распятие и освобождение Вараввы; перья, которыми Аретино писал свои стихотворения, а де Сад свои рассказы; перо, которым королева Елизавета послала на смерть Марию Стюарт; перо, которым Екатерина Медичи предрешила ужасы Варфоломеевой ночи; перо, которым папа Лев X санкционировал продажу индульгенций; перо папы Иннокентия, начертавшее: «Sint ut sunt, aut non sint»[65]; перо известного примаса, знаменитого двусмысленным ответом: «Reginam accidere nolite timere bonum est»[66]; перо, коим Шейлок написал вексель касательно фунта мяса; перо, коим заклятый враг Фоскари черкнул «la pagata»[67] перо, коим король Филипп послал на смерть своего сына дона Карлоса; перо Татцеля, обращенное против Лютера... все перья, употребленные при изготовлении предательских либо фальшивых актов и документов, составили крылья Бельфегора. Огромны крылья сии, больше даже, чем у птицы Рок. Всякий раз, когда Бегерику требовалось перо, он выхватывал подходящее из крыла Бельфегора.

В начале какого-либо празднества или свадьбы принято читать благочестивые молитвы и раздавать милостыню. На шабаше обычай иной: самые старые и безобразные ведьмы предлагают версии будущих козней и преступлений. Первой выступила моя невеста как виновница торжества:

— В пустошах Кемпа есть постоялый двор. Хозяин дружит с комтуром из Бильзена. Комтур чеканит фальшивые монеты и грабит купцов. Раньше хозяин сбывал фальшивые деньги торговым караванам, что заворачивали к нему. Теперь негодяя раскаяние одолело, изложил он в письме к губернатору все обстоятельства и разоблачил сообщника. Это письмо я исхитрилась передать комтуру. Сегодня ночью его рейтары нападут на постоялый двор. Представляете, сколько душ отправится в ад!

— Все попадут, все, — завизжали, загнусавили ведьмы. — Сегодня, о счастье, сегодня нам явится Люцифер!

Небо загремело, земля затряслась, из неожиданной бездны во всем инфернальном величии поднялся князь тьмы — Люцифер. Одни упали на колени, другие простерлись ниц.

(— Как он выглядел? — живо заинтересовался князь.)

Трудно сказать. Волшебная сила предводителя адских полчищ такова, что смертному — даже если он при сем присутствует — невозможно его рассмотреть. Сейчас вы поймете, почему. Как только появился Люцифер, ведьмы сбросили свои одежды. И Лилит тоже.

(— Они что, совсем разделись?)

Более чем «совсем». Они также сбросили морщинистую, отвратительную бородавчатую кожу и восстали прекраснейшими феями. Моя Лилит была красивей богини — воплощенное наслаждение, воплощенная любовь. Никогда я не видел столь озаренных глаз, столь нежно улыбчивых губ. Теперь вы понимаете, господа, почему я не могу рассказать о Люцифере. Лилит приковала мои взоры. Но красота фигуры — еще не все. Меня околдовали ее непринужденность, ласковое и капризное настроение. Обольстительное упоение всех органов чувств! Я потерял голову, Лилит была вольна делать со мной что угодно. Душу за поцелуй!

Этого-то и ждал верный Бегерик — истинный демон, крестный отец. Он достал из заднего кармана достопамятную черную книгу и предложил сначала своему крестнику и моему брату подвергнуться стигматизации.

Для чего выдернул перо из крыла Бельфегора и стал этим пером протыкать ему кожу на руке. Уколы сочетались в буквы. Потом он кровь» моего друга аналогично метил страницу черной своей книги, и буквы там ярко загорались. И осталась на руке красная надпись «Бегерик», и то же имя огненными буквами светилось на черной странице. Действо кончилось, и подарил демон крестнику талер.

После этого дьяволы обратились ко мне и предложили также стать адским избранником и получить талер. За чертов тале), я бы еще поколебался, но за поцелуй Лилит — нет! Ее улыбка покорила бы любого мужчину.

И обещал восприять адскую стигму. Но когда уже протянул руку, брат мой по крови заявил:

— Смотри, друг, вот талер. За него я предал душу. /Держи, тебе дарю. Но, как положено у братьев но крови, взамен беру твою невесту.

Закон есть закон. Взял я Лилит за руку и подвел к нему. Начался танец: наделенные колдовской красотой чаровницы закружили со своими возлюбленными столь быстро, что у зрителей даже в голове помутилось.

Дьявольские крестные нетерпеливо дергали меня за воротник.

— Пора, пора стигму принимать, как обещал.

Но теперь, когда я потерял Лилит, пропало у меня всякое желание подписывать договор — искал я всякую лазейку, любую отговорку:

—'■ Дьявол и все демоны! .Где это слыхано, чтобы контракт заключался без выпивки! Надо выпить, поесть, тогда и к делу приступим.

В ту же секунду появился роскошно накрытый стол. Расселись свадебные гости и пленительные дамы. Подошла Лилит и села ко мне на колени. Но я был сердит на нее за то, что она танцевала с моим кровным братом. Еще более разозлила меня совершенная пресность всех блюд и напитков: пьешь кувшин до последней капли — никакого эффекта; жуешь жареное мясо — ни крупинки соли.

Начал спорить с крестными:

— В горло не лезет. Жареная свинина без соли — фи! Дайте солонку!

— Где прикажешь соль взять? — возмутились господа крестные. — Или не знаешь — в аду соль не водится. Где здесь море, откуда соли достать?

— Черт знает откуда! Должна быть соль, коли вы жену Лота обратили в соляной столп. Давайте, не то все блюда вам на головы опрокину!

— Не ворчи, — заластилась Лилит и поиграла пальчиком с моими усами. — Лучше поцелуй меня.

— Любовь моя, меда не надо, я соли хочу. Соли! Небо и преисподнюю переверну, Люцифера из его шкуры вытрясу!

Компании шутка понравилась. В аду ругань заменяет молитву. Тотчас бросилась свора чертей в Люциферов дворец за единственной солонкой — приватной собственностью князя тьмы. Это была большая раковина, называемая «купелью»: здесь хранилась соль, дистиллированная из бесконечных горючих слез грешников. Двое дьяволовых прислужников поднесли мне солонку, а Лилит, между тем, без ножа и вилки, собственными белоснежными зубками откусила несколько кусочков мяса, дабы пробудить мой аппетит. (Мясо, впрочем, от тех самых свиней из страны Гадаринской, в которых господь наш вогнал легион бесов.)

— Слава богу! Соль! — вскрикнул я.

При этих словах исчезло все вокруг в хаосе, шуме, грохоте. Демоны с воем заползли в землю, ведьмы, визжа, взнеслись в воздух, а сам я куда-то упал. Когда очнулся и осмотрелся — пустошь, мох в торфянике, чахлые деревья, в ста двадцати милях от Шварцвальда, где игралась свадьба.

(— Либо ты не в своем уме, либо тебе все это приснилось, — заключил князь. — Не верю ни одному слову.

— Напротив, это единственная правда среди всей абракадабры, коей молодчик потчевал нас неделями, — возразил советник. — Происшествие подлинное. О подобных событиях сообщают Майолус и Гирландинус, а также всемирно знаменитый Боккаччо. В их суждениях сомневаться нельзя. Здесь обвиняемый строго придерживался истины.

— Союз с дьяволом re ipsa e de facto[68] не состоялся. Сие нельзя считать pactum implicitum diabolicum[69]. Обвинение не состоятельно, ибо казус не имел последствий. Вычеркнуть, — рассудил князь.)

 

Часть двенадцатая

 

В ПОТЕ ЛИЦА ТВОЕГО БУДЕШЬ ЗАРАБАТЫВАТЬ ХЛЕБ...

 

Волшебный талер

 

На следующий день обвиняемый продолжил признание: — Абсолютным доказательством подлинности происшедшего служил талер в моем кармане. Дьявольский крестный подарил его моему брату по крови, а тот отдал мне. Тут мне вспомнилось о беде, что ведьмы пророчили хозяину харчевни. В прошлый раз он не очень-то ласково встретил благородный мой порыв, и тем не менее я решил вновь попытать счастья в добром деле.

Снова поздней ночью повторил свой путь из торфяника к харчевне, где когда-то останавливался известный караван. По счастью, харчевня была открыта, праздновали свадьбу — хозяин женился в пятый раз.

Этот с позволения сказать «жених» тут же меня приметил, не выказал ни малейшей радости, напротив, восхотел меня избить и выкинуть на улицу:

— Опять черт принес негодяя! Когда здесь проходил караван из Герцо-генбуша, он поведал нам о разговоре кемпийских ведьм, и все исполнилось точно. Такого парня в дом пускать нельзя. Мало ли чего он теперь понаслышался! Расскажет, и снова беда случится. Попробуй только закаркать, ворон проклятый!

Похватали гости палки, стулья — чего под руку попадет — и пригрозили отдубасить меня до смерти, если я начну худое предсказывать.

— Успокойтесь, добрые люди, — молвил я хладнокровно. — Если б вы дружески меня встретили, я, может, и сказал бы кое-чего, что вам послушать полезно. А так лучше помолчу. Дайте кусок хлеба, сыра и кружку пива да покажите угол, где солому расстелить.

— А расплатиться есть чем? — спроил хозяин недоверчиво.

— Конечно, как же иначе, — я вытащил из поясного кармашка талер.

— А, часом, не фальшивый? — хозяин бросил монету на каменный стол. Монета зазвенела великолепно, дураку ясно — чистое серебро.

Рассвирепел я от злобного хозяйского недоверия:

— Послушайте! Я фальшивой монетой не промышляю.

— А я, что ли, промышляю, — заорал хозяин. — Забираю твой талер. Утром поеду в город, заодно отдам его на монетный двор проверить. А тебя в курятнике запру, чтоб не вздумал удрать.

Налетели на меня хозяйские дружки, потащили в курятник и дверь заперли. Место маловато — ни встать в полный рост, ни улечься. Кое-как уселся, мучимый голодом и жаждой еще с шабаша: злился более всего, что талер отдал. За добрые свои намерения снова неплохую палочную награду получил! Что ж, видать судьба такая.

На рассвете послышалась труба и конский топот. Выстрелы, брань, проклятия — дом окружили рейтары комтура из Бильзена. Двери распахнули, сорвали в один миг. Захваченные врасплох гости и не думали о защите, рейтары безжалостно убивали всех подряд — мужчин, женщин, стариков, детей. Я наблюдал из щелей курятника чудовищную резню — до сих пор мороз по спине пробегает, как вспомню.

Когда всех уничтожили, вздумалось одному рейтару проверить курятник. Разбил он дверь секирой и вытащил меня за волосы. Я попытался его убедить:

— Не убивай меня, приятель! Я бедный солдат вроде тебя. Меня ограбили в харчевне и сюда заперли. Я не хозяйский гость, случайно забрел.

— У тебя что, нет ни гроша? — нахмурился рейтар.

— Последний талер взяли, да еще кричали — фальшивый!

— А вот поглядим, — рейтар быстро ощупал меня, засунул руку в карман: — А это что? Посмотри! (Ему удалось найти тот же самый талер.) Будешь отрицать, негодяй! — Насколько раз долбанул меня рукоятью секиры и спрятал талер в пояс.

Подошел второй солдат и сказал первому: не убивай, мол, его, парень крепкий, продадим французским вербовщикам за хорошую цену. Да и обыскать его надо, может, и еще деньги припрятал.

Я, конечно, божился, что ничего у меня нет.

Солдаты не поверили, обыскали снова и в поясе обнаружили распроклятый талер. Отколотили меня на совесть — не ври, не выкручивайся!

Подскочил третий, ту же песню запел. «Нет у меня денег, друг». — «А я говорю, есть. Снимай сапоги». — Как назло, в сапоге оказался талер, солдат монету забрал и влепил пару затрещин.

Очередному вымогателю я ответил примерно так: «Деньги, что-то есть, только не помню где, поищи сам, верней найдешь». Каждый солдат находил свой талер. И находил в самых немыслимых местах: в подкладке воротника, в шляпе, в галстуке, в заплате на колене, где-то в рукаве.

Но когда господа рейтары перед отъездом решили свалить деньги в общую кучу, началась крупная потасовка: денег не было, и каждый обвинял другого в краже.

В городе Тонгерне они продали меня за десять талеров французским вербовщикам. Французы первым делом отобрали мое платье, решив напялить на меня соответственный мундир. Рыскали в складках, подкладках — ничего не нашли. Порешили меж тем срезать длинные мои волосы, дабы стало ясно, что я наемный солдат. И вдруг из кудрей выскользнул талер Сержант даже подпрыгнул от радости — негаданная чистая прибыль: «Теперь и выпить не грех!»

Вся компания тайных вербовщиков квартировала в предместье. Довольный сержант велел хозяину принести пива. Когда я облачился в мундир, сержант изволил взглянуть на меня:

— Ты, парень, тоже выпить хочешь? Ладно. Если тебя мучает жажда, выйди во двор, стань на страже, подними голову, открой рот — как раз и напьешься дождевой водичкой.

Что было делать? Вот и торчал на страже, пока они услаждались пивом. Только вдруг послышался шум, гомон. Хозяйка жаловалась: пока ходила туда-сюда, талер украли.

— Сознавайтесь, кто украл! — закричал сержант.

Каждый помалкивал. Приказал он всем молодцам лечь на скамью, подбодрил каждого ореховым прутом шестикратно, но талер, понятно, не появился. Затем набросились пятеро мушкетеров на своего командира и вернули долг. Пять помножить на шесть — тридцать. А галера нет и нет.

Отличная армия, великолепная дисциплина! Сначала сержант всыпал подчиненным, потом они ему. Служить здесь, надо думать, буде т приятно.

На мне красовались широкие, с буфами, панталоны, принятые у французских мушкетеров. Сунул я руку в карман, и что же? Злополучный талер! Никому и в голову не пришло меня обыскать.

(— Что же, собственно, происходило? — удивился князь.

— Обычное дело, — поспешил разъяснить советник. — Волшебная монета, так называемый хекталер, всегда возвращается к владельцу, все равно, потратил он его, потерял, или его украли. Колдовство исчезает, только если владелец отдаст сей талер добровольно или подарит.)

Ах, господин советник! Почему вы раньше не раскрыли мне тайну? — вздохнул обвиняемый. — Если бы я знал своевременно!

 

 

Супруг чужой жены

 

В новом положении волшебный талер никак не мог облегчить мне жизнь, ибо я попал в такое место, где покупать было нечего. Нас привезли в расположение французских войск, осаждавших город Лилль, и я угодил к артиллеристам, так как признался, что смыслю в этом деле. Жизнь настала попросту собачья: днем и ночью торчи в окопах, рой траншеи да наблюдай за пролетающими гранатами. Это еще куда ни шло, но от голода спасу не было. Согласно тактическому замыслу французского командующего, маркитантки к батареям не допускались, поелику пиво либо водка могли затуманить ясные головы канониров. Соответственно давали очень мало еды — меньше пить захочется. А когда я посылал сапера в кантин за кувшином двойного пива, тот всегда возвращался налегке — дескать, потерял талер по дороге. Все время, пока сапер пробирался своим путем, возвратный талер находил собственное направление к моему карману.

Голод и жажда весьма превосходили мое терпение.

Господа офицеры, напротив, не унывали и жили в своих палатках приятно и весело. В осаде участвовали все рода войск. Дамское общество отличалось не меньшим разнообразием — все офицеры обзавелись подругами, — имя им было легион. Каждая «лагерная дама» стоила сотни солдат, то есть проедала и пропивала жалованье целой сотни. Солдат получал полпорции пумперникеля, дама — двойную порцию марципана; справедливо, что и говорить.

Мой капитан также наслаждался обществом дамы, которая не приходилась ему ни сестрой, ни дочерью, и, кажется, не бабушкой и уж тем более не супругой. В длинном шелковом платье, в берете с большим пером, она скакала рядом с капитаном, когда тот посещал нашу батарею. Бабенка была что надо.

Но командующему, видать, изрядно осточертели многочисленные офицерские «семьи»: согласно его приказу женщины, не имеющие законных мужей, должны были покинуть лагерь. Капитан пожаловал ко мне на батарею, вроде бы по служебной надобности, и заговорил со мной таким манером:

— Знаешь, парень, мне кажется, ты способен на нечто большее, нежели чистить орудия и спать на голой земле.

— И жевать черствый хлеб, — уточнил я.

— Я бы хотел взять тебя в адъютанты.

— А я бы не возражал.

— Только сделаешь мне маленькое одолжение.

— Я способен на какое угодно одолжение.

— Чепуха, в сущности. Займешься кухней, будешь готовить дорогие вкусные блюда и приглашать меня на обед и ужин. Деньги — моя забота.

— Ладно. Постараюсь вам потрафить.

— Конечно, для того, чтобы принять кавалера моего ранга, необходимо присутствие в доме достойной и красивой дамы.

— Где ж мне такую достать?

— Сейчас скажу. У меня есть знакомая дама, достойная преклонения. Вот и женишься на ней.

— А почему бы вам, господин капитан, самому не жениться, если вы перед ней преклоняетесь?

— Идиот! У меня и без того есть жена.

Я несколько растерялся. Пожимал плечами, цокал зубом, как будто он болит:

—  Видите, ли, господин капитан, грехов на мне и без того достаточно — обманывал, воровал, грабил, но такой жалкой роли никогда играть не доводилось.

— Сообрази-ка хорошенько. Ничего не делать, вкусно есть и пить. А здесь!.. Возишься с минами, камни в земле дробишь. На сухом хлебе и воде. Полчаса тебе на размышление. Не захочешь — другого найду.

Долго тянулись эти полчаса. Что я, собственно, теряю? Честь? Где она, моя честь? Разве я не опозорил, не проиграл ее сотней способов. Верно, я глумился над ней всячески, но с оружием в руках! Меня проклинали, преследовали. А теперь? Кромсать ее остатки ножом и вилкой, запивая чужим вином! Выставить себя шутом на всеобщее обозрение?

Думал, думал, согласился. Через полчаса ответил капитану: ладно, вот моя рука. И сдержанно протянул руку. Он — свою, тоже сдержанно. На полпути руки застыли и опустились. Каждый, вероятно, решил: другая рука погрязней будет.

Женился я на капитанской даме сердца, в тот же день обвенчал нас полковой священник. Передал ей одно из многочисленных моих имен без угрызений совести: кто из нас больше смошенничал — неизвестно.

Тешил я плоть свою, вряд ли совесть обитает в желудке. И спокойно проедал жалованье сотни солдат. И положение приобрел, как никак. Адъютант! Правда, называли меня «адъютантом» всегда с усмешкой. Жену я свою встречал, естественно, только за столом. Что касается нарядов... нарядов хватало лишь на нее. От дрянной экипировки сотни солдат. Иногда капитан из своих разъездов по окрестностям возвращался не с пустыми руками, и жена моя получила новое платье или ожерелье, или браслет. Каждый раз какой-нибудь сюрприз.

И случился однажды такой сюрприз: капитан потерял свою голову. Полез он сдуру на позицию, где из пушек стреляли, и встретилась его голова с каким-то глупым ядром. Глупым, потому что умное наверняка бы обогнуло капитана. И принесли домой бездыханный труп.

Вот уж беда, в особенности для меня! Одно звание потерял, другое приобрел. Теперь мог смело именоваться не адъютантом, а супругом «адъютантши». Должность, надо признаться, нелегкая, ибо деньги дождем не падают, а мадам привыкла к приятной жизни. Золотые украшения, подаренные капитаном, уплыли одно за другим, и в конце концов не осталось денег на приличную еду. Мадам начала хныкать и браниться — чурбан, мол, дубина, жену не может прокормить, не то что капитан — вот уж истинный был кавалер!

Вспомнился мне волшебный талер. Выручай, покажи свою силу. И я благородно отдал его жене — бери, покупай, что хочешь! Ох, жалко не знал я тогда секрета, который сообщил господин советник, а именно: подаренный хекталер обратно не возвращается. Я думал его через часик в кармане найти. Куда там! Ни в воротнике, ни в кошельке, ни в сапоге, ни в шляпе. Может, вернулся талер к жене, поскольку ей ведь был подарен? Нет, не вернулся, и теперь понимаю, почему. Она с моим талером в лавку не пошла, а подарила молодому знаменосцу — своему поклоннику еще с капитанских времен. Пропал хекталер навсегда.

На мою долю остались нищета, стыд и женщина, что вышла за меня и на которой я, в сущности, не женился. Как поступить? Три дня ломал голову. Бежать? Стать клятвопреступником? Дважды клятвопреступником? Нарушить верность присяге и верность супруге? Ведь и там и там провозгласил «да поможет мне бог!».

Три дня терпел шипение жены и насмешки офицеров. На третий день сбежал. (— Я бы в первый же день сбежал, — князь стукнул кулаком по столу.

— Стало быть, вычеркивается грех клятвопреступления, — иронически прищурился советник.

— Quod dixi, dixi![70])

Часть тринадцатая

 

ОБМЕН ТЕЛАМИ

 

 

Вундердоктор

 

(— Ну, богоотступник, — начал в день следующего заседания советник, — регистр преступлений твоих подходит к концу. Ты отлично показал нам, как утроить семь смертных грехов, ловко перетасовать, перекрутить и в результате получить ноль из двадцати одного. Нелепыми, за волосы притянутыми россказнями ты вытянул пять месяцев и две недели, предполагая, разумеется, что французы возьмут крепость и вызволят тебя. Сего не произошло. Остается последнее преступление — твоя подлая измена в Кобленце. Здесь я держу тебя крепко. Хотел бы знать, как ты на сей раз вывернешься.)

— Попытаюсь, — ответил обвиняемый и вознес молитвы своей музе, — ведь с ее помощью он день за днем оставался на роковой черте, отделяющей сей прекрасный мир от царства теней.

Вам хорошо известно, милостивые господа, что я после бегства из . французского лагеря поступил сюда на службу и долг свой исполнял точно и добросовестно, как полагается хорошему солдату.

(— Надо признать, ты был лучшим констаблером в моей артиллерии, — объявил князь.)

Однажды, когда у себя в каземате я углубился в канонирские свои штудии, часовые привели бродячего торговца, который стоял перед укреплениями и утверждал, будто бы я послал его на вражеские позиции и теперь он вернулся с важным донесением. Чушь, никого я с поручением не посылал. Тем не менее я велел его позвать.

Коренастый, плотный малый с хитрой, довольно зловещей физиономией. На его спине уместилась целая аптека — деревянный шкафчик с двумя дверцами, набитый всевозможными снадобьями, мазями, чудодейственными пилюлями. Малый ухмыльнулся и фамильярно подмигнул:

— Не узнаешь меня?

— Признаться, впервые твою рожу наблюдаю.

— Я твою тоже не видел, однако узнал тебя, Бельфегор!

— Ты, Бегерик? — спросил я встревоженно. Стражу пришлось услать, надо было поговорить без свидетелей.

— Ну и дела! Ты ведь никогда не видел меня без маски.

— Экая важность. Я ношу два волшебных кольца — одно на правом

мизинце, другое на левом. Камни повернуты к ладони. Например, говорю себе: хочу повидать Бельфегора — брата по крови. Одно кольцо поворачивается, указывает дорогу — никакие перепутья и перекрестки не страшны. Если оба кольца поворачиваются камнями вверх — значит, я у цели, и Бельфегор здесь.

Объяснение довольно туманное, и все-таки не мог я запросто отмахнуться от дьяволова приспешника: был он верным товарищем, и не зря каждый выпил струйку крови из вены другого. Моя кровь текла в его жилах, его — в моих.

— Что привело тебя? Здесь, кроме раскаленных ядер, нечем поживиться.

— Я пришел поменяться с тобой телом.

— Зачем это?

— По приказу инициатора.

— Так ты все еще рыцарь козла?

— Равно как и ты. От болезни можно излечиться, со службы уйти, одежду скинуть, женщину бросить, но кто стал рыцарем козла, тот вечно им останется.

— Но ведь я заложил только тело, не душу.

— Мне и нужно тело. Жалкую свою душонку оставь себе да колену Авраамову. Но мы обменяемся телами. И пусть душа твоя творит в моем теле что хочет.

— К чему мне твое тело? Что делать с ним прикажешь?

— Займешься моим ремеслом. Будешь разным простакам продавать териак, мышьяк, lapis nephriticus, nostoc Paracelsi[71], опопонакс и саламандровую мазь. Работенка пустяковая, талеры веские.

— Но я ни черта не понимаю во всех этих снадобьях. Откуда мне знать, каким от какой болезни пользуют?

—  Голову ломать нет нужды. Посмотри-ка в шкафчик. Все стоит на полочках красиво, аккуратно, в тиглях, колбах, оловянных коробочках. И с названиями. А здесь, под каждым лекарством, крохотными буквами — только в сильную лупу и разглядеть — его свойства и от какой хворости помогает. Пациент придет, указание прочти и продавай себе за хорошую, разумную цену.

— И долго мне в твоей шкуре торчать? И надолго ли ты примешь благородное мое обличье?

— Покуда нас обоих не потянет на прежнее место. Вот, бери одно кольцо, другое себе оставлю. Когда придет момент и мы одновременно повернем кольцо на мизинце, каждый почувствует себя в натуральном своем теле. Надевай кольцо, кликни солдат. Пусть выведут меня к воротам крепости и отпустят. Впрочем, налей-ка стакан шнапса.

Я позвал стражу, отдал соответствующий приказ, налил шнапса и про-

тянул стакан Ьегерику. И тут реально ощутил себя в его теле — шнапс обжег мне горло.

Это ощущение еще раз подтвердилось в ту же минуту. Вошел канонир и доложил: треснуло второе орудие третьей батареи. Я и услышал, как мои губы зашевелились и произнесли:

— Сварите клей да залейте трещину. Обмотайте ствол прочным канатом, чтоб трещины дальше не пошли.

Часовой и канонир переглянулись и давай хихикать в ладонь. «Ну и дела», — подумал я и шепнул Бегерику:

— Поменяемся снова на минутку.

Мы повернули наши кольца. Придя в себя, я приказал канониру:

— Отнеси ствол в литейную. Достань из четвертой камеры бронзовую длинноствольную пушку. Чего зубы скалишь, дурак!

И опять поменялся с Бегериком.

И вышел из крепости в теле Бегерика и пошел какой-то дорогой. Разумеется, попал в расположение осаждающих войск и, разумеется, меня задержали. И тут, изумленный, я понял, что не знаю французского языка. Это я-то, владевший латынью, английским, французским, польским, русским, индусским, голландским! Ничего не различало глупое ухо Бегерика, а губы что-то бормотали на швабском диалекте. Привели меня к французскому командующему, и объясняться я мог только через переводчика.

— Ты был в крепости? ^Да.

— Передал констаблеру, что я велел? -Да.

— Что он ответил?

— Все исполнит в точности.

Сунул мне командующий пятьдесят талеров. За какие такие заслуги? Махнул рукой — уходи, дескать, больше не нужен.

Я повернулся и двинулся куда глаза глядят, странствуя из одного города в другой, пока не достиг Магдебурга. Заработал прилично на сомнительных своих медикаментах, купил повозку с лошадью, дабы не таскать на спине аптечный ящик, нанял даже зазывалу: пока я располагался на рыночной пощади, парень то в барабан бил, то в трубу дудел. Понравилась мне беззаботная бродячая жизнь, и на ум даже не приходило затребовать свое тело обратно. Коли Бегерику охота, пусть себе палит из пушек в Эренбрейтштейне. Очень разумным и удобным оказалось тело Бегерика, и душа моя чувствовала себя в нем отменно. Правда, я хорошо о нем заботился, питал и насыщал, как свое собственное. Я вполне мог себе это позволить. Все доктора Магдебурга приуныли с тех пор, как я появился, — люди желали лечиться только у меня. Мои снадобья творили чудеса.

Но однажды случилась беда. Когда я торговал на рынке, ткнул какой-то проходимец — наверняка подкупленный завистливым доктором — пучок горящей соломы в ухо моей лошади: бедная скотина понеслась как безумная, повозка опрокинулась, все медикаменты посыпались на дорогу. Хорошо хоть шею себе не сломал. А плохо, что я теперь не знал, как расположить лекарства: рассовал наудачу обратно в ящик и, конечно же, многие перепутал.

Уйма недоразумений возникла, даже и говорить не хочется. К примеру, лечил синдика — у него одна нога была короче другой. А я был малость с перепоя после приятного французского вина и сдуру натер растяжительной мазью ноги и без того длинную. Вот и результат: ложился синдик спать, а ногу приходилось возлагать на шкаф; вставал — голова упиралась в потолок. Понятно, возненавидел он меня на всю жизнь.

Другой казус: с президентом торговой палаты случился удар — ноги отнялись и передвигался он на костылях. Имелось у меня чудодейственное средство. Только вот в чем штука: снадобья требовалось с горошину, а я, по глупости, употребил для растирания чуть не половину тигля. Вселился в президента дух беспокойной быстроты, пришлось почтенному пожилому господину служить гонцом у курфюрста бранденбургского — ноги ходить отказывались, только бежать соглашались. Сидеть он мог только за ткацким станком, беспрерывно дрыгая коленями, а во сне его привязывали к ступенчатому мельничному колесу.

Много несчастий произошло из-за путаницы с медикаментами, и вконец испортилась моя врачебная репутация. Имелись у меня замечательные мази. С помощью одной на лысой голове появлялась пышная шевелюра; с помощью другой вместо выпавших зубов вырастали новые — надо только губы намазать. Вследствие злосчастного приключения лекарства на полке поменялись местами.

И что же. У одного моего пациента выросли на лбу огромные клыки, которые всякий принимал за рога — представляете, какой конфуз для женатого человека! А некая несчастная дама вместо недостающих зубов украсилась роскошными усами на зависть любому тамбурмажору.

И однако все это пустяки в сравнении с тем, как я обошелся с супругой главного судьи. Беременная госпожа не могла избавиться от икоты даже с помощью целого консилиума докторов. Конечно, у меня было хорошее средство от подобной напасти, только я и на сей раз сплоховал — выдал ей парочку пилюль, что немало способствует курам в их благородном и натуральном занятии. Через несколько недель уважаемая фрау родила семерых здоровых детей.

(— Нет, в последний случай ни за что не поверю, — воскликнул князь, у которого от беспрестанного смеха пояс чуть не лопался. — Признайся, тут ты несколько заврался.

— Позвольте, ваше сиятельство, — вмешался советник. — Подобный факт отмечен в одной венгерской хронике. Некому графу Микбанусу жена чудесным образом преподнесла семерых сыновей. Все благополучно выросли.

— Дама, надо полагать, тоже угостилась парочкой куриных пилюль.) Мои роковые ошибки возбудили сильное недовольство, но все несчастья увенчало дело с бургомистром. Я владел двумя чудесными эликсирами: один удалял красноту с носа, другой превращал серебряные предметы в золотые. Бургомистр обладал большой серебряной табакеркой и основательным красным носом. Однажды он тайно вызвал меня и велел — если мои средства действительно столь уникальны — произвести опыт: превратить серебряную табакерку в золотую, а также удалить с носа красноту. Проклятая неразбериха! Эликсиры поменялись местами, и в результате... бургомистр обзавелся золотым носом, а серебряная табакерка вообще пропала.

(Последний опыт так понравился его сиятельству, что он, устав смеяться, махнул рукой:

— Ладно. Хватит на сегодня. Вредно столько веселиться, оставим на завтра.)

Вспыхнул серьезный конфликт. Бургомистр, в принципе, не имел ничего против золотого носа, его удручала пропажа серебряной табакерки. Он откровенно подозревал меня в воровстве. Если б он хоть чуть-чуть разбирался в химии! Ведь одни элементы прямо-таки рвутся уничтожить другие: argentum vivum пожирает золото и aqua fortis[72] набрасывается на серебро, словно голодная корова на ячмень. Это и есть «оккультные свойства». Жители Магдебурга, к сожалению, ничего не разумели в проблемах столь трансцендентальных. Дело передали старшине, затем фогту, который имел в зятьях некоего doctor medicinae et magister chirurgiae[73]. Из чистой зависти и злобы вынесли вердикт: должно меня, как вундердокто-ра и колдуна, живущего на пагубу честным христианам, привязать к позорному столбу и предать бичеванию.

Тут и настало время сказать: ну, любезный друг Бегерик, твое тело вполне устраивало меня, пока я мог насыщать оное устрицами да гусиным паштетом. Сейчас предстоит мне свидание с кошкой-девятихвост-кой — давай-ка поменяемся, может, и тебе наскучила телесная моя кондиция. Привязали к столбу, палач спину оголил и при сем обнаружил многочисленные следы плетей. Я, понятным образом, ничего не ведал о такой картине Бегериковой спины. Значит, плети для Бегерика были отнюдь не внове. Подумал палач и взял бич потяжелей, украшенный кривыми гвоздями. Нет, дорогой кровный братец, изволь сам терпеть.

Обе мои руки привязали так, словно я обнимал столб. Все же удалось повернуть кольцо и... в ту же секунду я очутился в каземате Эренбрейт-штейна. Передо мной стоял его милость советник, совал под нос письмо, показывал на «огненный кувшин» и требовал объяснений.

Я сообразил, для какого злодейства брат по крови использовал мое тело. Французы — союзники рыцарей козла — послали его ради гнусного предательства. И когда мой приятель понял, что попался и козни его раскрыты, он долго раздумывать не стал, а справедливо решил: забирай-ка, Бельфегор, свое тело обратно, мне сейчас в моем получше будет.

Крутанул свое колечко, и... Могу представить его изумление: только свиделся с собственным телом, как палач угостил его со свиданьицем — кожа на спине пропорота в семи местах. До сих пор от всего сердца хохочу, как представлю его физиономию. Вот правдивая история последнего смертного греха.

 

 

Часть последняя

 

 

БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ

 

По окончании дела приговор трибунала гласил: «Вследствие недостаточной ясности обстоятельств капитальных преступлений в количестве двадцати одного суд воздерживается от какого-либо вердикта по этому поводу и признает ответчика виновным в двадцать втором преступлении — государственной измене. Однако, принимая во внимание, что, по собственному заявлению подсудимого, предателем является его брат по крови, с коим произошел обмен телами, суд признает душу ответчика непричастной к злодеянию. Душа его освобождается и предается на милость божью. Тело же, схваченное на месте преступления, приговаривается к обычному в таких случаях наказанию — расстрелу лицом к стене».

Авантюрист смиренно поблагодарил за справедливый приговор и многократно явленное снисхождение высокого суда. И больше не требовал отсрочки.

Когда его привели на место казни, он спокойно разделся и попросил только об одном; не связывать руки, дабы он мог сотворить молитву. Потом опустился на колени и громко прочитал «отче наш».

Сказав «аминь», он повернул голову и крикнул мушкетерам, что уже держали зажженные фитили:

— Прошу вас, друзья, когда откроете огонь, постарайтесь убить черного ворона — машет, проклятый, крылами надо мной.

Пугливо взглянув на левое плечо, он вдруг воскликнул:

— Нет, нет! Это не черный ворон, это белый голубь вернулся ко мне. Ты сжалился надо мной, мой голубь, мой ангел! Моя добрая Мада! Моя единственная возлюбленная, прижмись к моей груди, возьми, возьми мою душу к себе!

Прогремело двенадцать выстрелов, и унес его белый голубь!

Такова удивительная история, напечатанная в «Рейнском антикваре» (том второй, часть вторая, стр. 613-636). Еще и сегодня в каземате крепости Эренбрейтштейн показывают череп предателя, укрепленный на железном штыре в железной клетке. Ученый Хигель по системе Галля твердо установил необычайно развитое честолюбие. Вероятно, недостижимая цель обратила жизнь этого человека в непрерывное страдание.