Ло (Лавкрафт: певец действительности)

Он был фанатиком астрономии и, как считает критика, одним из немногих, сердцем чувствующих космоцентризм. Он находил новые аргументы, в чем угодно искал подтверждений современной астрономической гипотезы и, казалось, ему доставляло странное наслаждение беспрерывно говорить и писать об этом: “Я индифферентист. Я не собираюсь заблуждаться, предполагая, что силы природы могут иметь какое-то отношение к желаниям или настроениям креатур органической жизни. Космос полностью равнодушен к страданиям или благополучию москитов, крыс, вшей, собак, людей, лошадей, птеродактилей, деревьев, грибов или разных других форм биологической динамики.” И далее: “Все мои рассказы основаны на единой фундаментальной предпосылке: человеческие законы, интересы и эмоции не имеют ни малейшей ценности в космическом континууме. В ситуации безграничного пространства и времени необходимо забыть, что такие вещи как органическая жизнь, добро и зло, любовь и ненависть и разного рода локальные атрибуты жалкой формации, именуемой человечеством, вообще имеют место.” Подобные фразы, если игнорировать романтический пафос, от которого “механический материалист” Лавкрафт так и не смог избавиться, позволяют проследить миросозерцание весьма уникальное. Лавкрафт беспредельно расширил постулат Уильяма Джеймса: “Действительность есть питательная атмосфера действия.” Но Джеймс ограничил такую атмосферу конкретностью визуально-манифестированного мира, что принципиально ограничивает сферу действия. Если понимать действие и его сферу как “мобильное в мобильном”, значит никакой статики не существует, равно как не существует законов, констант, границ, словом, всего, что дает уверенность в чем-то стабильном и неподвижном. Это разом уничтожает проблему альтернатив и оппозиций: действие по сути своей (ибо к действию не относится предварительное размышление о нем) спонтанно и неопределимо: жизнь и смерть, сон и явь , реальное и фантастическое, понятые в мобилизации и пронизанные действием, теряют формализации и различия. Лавкрафт не устает доказывать, что любое фиксированное понятие — чистая условность, защитная реакция человеческого мозга. Отсюда своеобразие стиля: для этого автора такие слова как “пространство”, “время”, “жизнь”, “смерть”, “потустороннее” и т.д. имеют смысл лишь как возбудители эмоционально-художественных суггестий. Пожалуй, только к одному слову Лавкрафт относится осмысленно хорошо, да и потому что это слово — чистый номинатив. Хаос — один из ключей его творчества. Действие, живущее среди бесчисленных действий, ломает порядковые условности и погружается в родной хаос. Так рождается агрессия — один их принципов хаоса и данного мира, постольку, поскольку он имеет тенденцию распадаться в хаос. Любое действие однозначно агрессивно: погладить кого-то по щеке, это в известном плане “покушение на свободу личности”. Однако удар кулаком в зубы трудно назвать “страстной лаской”.

Процесс растворения в хаосе религиозно-статического порядка один из героев Лавкрафта называет “ло”. Это происходит с людьми, нациями, цивилизациями — “разгерметизация”, превращение закрытых систем в открытые. И только открытая система способствует механизации жизни, только философская трактовка открытой системы дала рождение науке и прогрессу в современном понимании. Как обстояли дела до Галилея и Декарта в данном случае роли не играет, поскольку ничего убедительного на эту тему сказать нельзя. Открытость системы обусловлена страхом и вызывает страх (у Хайдеггера есть аналогичная идея: сам факт “бытия в мире” уже вызывает чувство страха). В принципе, “человек децентрализованный” всегда живет в климате “беспокойного присутствия”, но большинство людей притупляет или обманывает экзистенциальный страх с помощью своих банальных наркотиков — любви, денег, честолюбия. Для тех, кого Лавкрафт удостаивает своим вниманием, подобной панацеи не существует: иррациональное “ло” парализует всякий натуральный интерес и превращает их в жертвы магического континуума или в фанатических исследователей аутсайда. Поначалу они еще считают себя пионерами познания, открывателями новых горизонтов, но постепенно эта утешительная мысль рассеивается: слишком уж ощутимо становится влияние чьей-то враждебной воли, которая медленно и верно делает из властителя эксперимента материал для другого эксперимента. Сомнение в существовании собственного “я” не дает им возможности персонифицировать враждебную волю — они чувствуют себя во власти смутных сил, энергий, магнитных полей, суггестии аутсайда. Иногда им удается узнать имя могущественного инициатора, но через некоторое время его конкретизация снова распадается в безличных энергетических модификациях. И сознание истощается, изощряясь в изобретении решений бесчисленных и фантомальных: “Во тьме, возможно, таятся разумные сущности и, возможно, таятся сущности вне пределов всякого разумения. Это не ведьмы или колдуны, не призраки и гоблины, когда-то пугавшие примитивную цивилизацию, но сущности бесконечно более могущественные.” (“Тень из бездны пространства”). Втянутые в игру неведомых трансформаций, признающие “хаос” последним словом человеческой мудрости, герои Лавкрафта сходят с ума, гибнут в подземных или надзвездных лабиринтах. Вспоротые острыми слоями гиперпространства, заброшенные в сновидения монстров , вырванные из собственного тела зубами гоулов, запутанные в мохнатых липких желеобразных лесах полиморфных манифестаций, они грезят о роскошном небытии атеистов, ибо знают, что их собственная смерть не сулит им ничего, кроме очередного кошмара. Конец текста всегда фиктивен, ибо авантюра героя не прерывается никогда. Гибель Герберта Уэста — лишь финал карьеры талантливого медика и начало новой жизни в качестве пациента среди оживленных им трупов. (“Герберт Уэст — воскреситель мертвых”,) И когда доктор Жан-Франсуа Шарьер после гениальных своих опытов с вытяжками из спинного мозга крокодилов превращается, так сказать, в антропоидно-рептилиевый этюд творения (“... я увидел короткий чешуйчатый хвост, дерзко торчащий из основания позвоночника, уродливо удлиненную крокодиловую челюсть, где все еще произрастает клок волос, напоминающий козлиную бородку...”), читатель может быть спокоен — главные метаморфозы гения еще впереди (“Потомок”). Необъятный звездный космос — только химера телескопа, материк — только плавучий островок, человек — только thing...

Теории Лавкрафта, набросанные в статьях и в обширной корреспонденции, не составляют сколько-нибудь законченной системы — он, разумеется, чувствовал, что прихотливое и парадоксальное мышление никогда не примирится с теоретическим схематизмом. Лишь в свободном художественном тексте могли, не стесняя друг друга, соединиться несколько составляющих единого Лавкрафта персон: великолепный научный эрудит, замечательный рассказчик, механистический материалист, поэт, миротворец.

Лавкрафт никогда не верил в оккультные феномены, точнее говоря, в “оккультность” феноменов, и философские постулаты оккультизма были ему полностью чужды. Иерархия инфернальная, земная и небесная, конфронтация бога и дьявола, трансцендентный выход за пределы видимого мира, посвящение, обретение неслыханных способностей и возможностей — все это, по его мнению, только наивные антропоцентрические грезы. Да и как иначе мог рассуждать человек, для которого “... всякая религия — только детское и нелепое восхваление вечного томительного зова в беспредельной и ультимативной пустоте.” Если нет всеобщей органической идеи, связующей все сущее, стало быть, можно рассуждать в лучшем случае о связях локальных — вспыхивающих и затухающих. Если нет всеобщей органической идеи — значит любая композиция возникает стохастически, и ее компоненты связаны меж собой неожиданно и насильственно. Предположение о наличии постоянного центра, о свободном соединении компонентов ведет к бесчисленным метафизическим нонсенсам, к религии и мистицизму. Каковы же более серьезные доводы против религиозного миропонимания, кроме того, что это суть “наивная игра”? Они совершенно понятны из вышеизложенного. Остается только добавить, что Лавкрафта особенно не устраивал тезис Фомы Аквинского о “модусе непричастности” человека ко всему окружающему. Модус непричастности санкционировал теорию микрокосма, утверждающую возможность самостоятельного развития человека независимо от космических тенденций. Лавкрафт весьма интересовался гипотезами о структуре микрокосма, поскольку эти гипотезы относятся также к ситуации человека в сфере потустороннего. Мы позволим себе чуть-чуть задержаться на данной проблеме. Прежде всего человек не являет собой микрокосм, а лишь его зародыш, погибающий , как правило, без тайной божественной помощи, которая тоже недостаточна — необходима напряженная внутренняя работа. Структура микрокосма такова: тело славы, свободный звездный двойник (астральное тело), квинтэссенциальный андрогин, лунарий (тело сновидений), физическое тело, пассивное тело (тело смерти). Эту схему дал Джиамбатиста делла Порта. Лавкрафт вполне мог ее знать, поскольку имя итальянского мистического философа несколько раз встречается в его текстах (Парацельс, Беме и Гихтель предлагают иные, но не принципиально отличные варианты), несмотря на распространенное мнение, микрокосм ни в коем случае не “зеркальное повторение микрокосма”, система тотально враждебная вселенной, доступной восприятию. Но в данном случае нас интересует интерпретация Лавкрафта. Как выдающийся пропагандист “сверхъестественного присутствия”, он очень и очень недурно знал мистическую традицию — по крайней мере, он поместил в Библиотеку Университета Мескатоник чрезвычайно редкие книги на эту тему — чего стоит один “путеводитель в страну мертвых”, “Некрономикон” сумасшедшего араба Абдула Альхазреда”. Так вот: в произведениях Лавкрафта часто встречается художественный комментарий на каждый компонент микрокосма, но ни разу не сделана попытка осмыслить систему в целом. Понятно почему: внутреннее солнце, зажженное божественной любовью и оживляющее микрокосм, свободный двойник, побеждающий смерть” пассивного тела” холодом “звездной росы” — все это греза мистического оптимизма. Мысль о возможном существовании органического единства, независимого от внешних воздействий, изначально абсурдна. Взаимосвязь компонентов, ущербная сама по себе, есть результат стихийной космической комбинаторики. Таков один из главных постулатов черной магии — конечно же, Лавкрафт не мог не отметить капитального факта: идеология современной науки слишком во многом сходна с принципом этого древнего контр-традиционного знания, и здесь нет случайного совпадения. И дело даже не только в том, что у Роджера Бэкона и Альберта Магнуса можно найти вполне “современные” пассажи касательно разнообразия дьяволических энергий, заключенных в недрах лишенной эйдоса материи. И дело не в том, что черная магия отрицает бытие Божие и в лучшем случае соглашается констатировать “фанес” — атмосферу божественного вероятия. Главное заключается в следующем: “дьявол” (или “Злой архонт” или космократор) есть принцип бесконечной делимости и бесконечной трансформации. И еще: дьявол не обладает абсолютной креативной возможностью — он оператор, а не творец, он может создать нечто новое только из обломков старого. Поэтому “новое” — только новый способ соединения элементов в более или менее децентрированную конструкцию, основные признаки которой — транзитность и преходящесть. Как заметил один немецкий философ — современник Лавкрафта по поводу сходства науки и черной магии: “Тонкая наблюдательность и хорошие аналитические способности необходимы в обеих этих областях. И вероятно, черную магию и позитивистскую науку объединяет единая концепция: и там и здесь вечное приносится в жертву преходящему”.

Если этот мир никогда не был озарен божественным присутствием или потерял таковое, — а тому подтверждений более, чем достаточно, — нам решительно нечего возразить Лавкрафту. Мы живем на каких-то перифериях аутсайда, и защитные линии гуманизированной культуры сметены его разъяренной волной, и пена этой волны разъедает сокровенное наших снов. Когда-то люди обладали (или думали, что обладают) собственной жизнью и собственной смертью. Пассивное тело смерти оплодотворялось свободным звездным двойником, и это гарантировало цикличность микрокосмического процесса. Сейчас реликты субъективности еще несколько тормозят работу человеческого механизма, но есть все основания думать, что в скорости “пассивное тело”, оживленное только биомагнитным полем, триумфально растворится в общественной жизни аутсайда, и люди станут полноправными членами великой семьи ревенантов, гоблинов, гоулов, стрейгов, волкодлаков, эфиальтов и т.п. Это авангард агрессивного вселенского кошмара, проступающего из вневременных и внепространственных бездн, населенных теоморфными сгущениями, которые являют собой чудовищный компромисс между вулканическим взрывом плоти и трупной жижей, коровью и минералом, могильным холодом и расплавленным металлом. Вампиры классического фольклора еще вполне “потусторонни”: прижавшись к оконному стеклу, они еще что-то оценивают и выбирают. Креатуры гиперпространства беспощадны в своей жажде убийства или, точнее говоря, деструктивной трансформации: “Я увидел среди осколков разбитого стекла на полу чердачной комнаты отрезанный щупалец футов десяти длинной. Видимо, его отсекла неожиданно закрывшаяся границы между пространствами разных измерений, отсекла от безобразного нагромождения хищной плоти. Я думаю, ни один из живущих ныне ученых не сказал, кому именно из живых творений этот щупалец мог бы принадлежать.” (“Слуховое окно”). Нарратор этого повествования может не сомневаться: современные ученые, обладающие тонкой наблюдательностью и хорошими аналитическими способностями, раскроют сей секрет, ибо они впряжены в дьяволову круговерть загадок и разгадок, которую называют “творческим поиском”. Есть в человеческом мозгу , — писал Парацельс, — капля черной пневмы, называемой “желчью дьявола”. Надобно иметь в виду, что она в любой час может довести до безумия кого угодно.

Путешественники из рассказа “Белый Корабль” проплывают мимо Сона-Нил, “страны грез”. Возможно, они решили, что это мираж. Но если бы даже и нет, разве они остались бы там? Ведь никакая река парадиза не в силах погасить каплю черной пневмы.