Готтфрид Бенн

Готтфрид Бенн

   Этот поэт присоединился к экспрессионистам, увлеченный, как ему казалось, их радикальной программой. Никакой программы не было. Просто несколько молодых людей талантливо эпатировали буржуазное общество в немногих сборниках стихов и, собираясь в излюбленных кафе Берлина или Мюнхена, разражались декларациями против современного мира вообще. Первая книжка молодого врача под названием «Морг» привлекла внимание как чарующими анатомическими деталями, так и насмешливыми, ироническими, но весьма спокойными интонациями. «Маленькая астра».

         Пьяный возчик пива распростерт на столе.

          Кто-то темносинюю астру догадался

          сунуть ему между зубами.

          Когда я из грудной клетки,

          действуя скальпелем,

          удалил язык и нёбо,

          надо было ее вынуть,

          так как она грозила

          скользнуть в близлежащий мозг.

          Я осторожно достал ее,

          укрепил между ребрами

          и зашил.

          Пей досыта в своей вазе!

          Покойся с миром,

          Маленькая астра!

   Знание дела, острый взгляд и холодная наблюдательность научили доктора Готфрида Бенна снисходительному отношению к живым людям и мертвецам. Служитель морга, после того, как выбил последнюю золотую пломбу изо рта неведомо умершей девушки, собрался на танцы и философски заметил: «Земля к земле!» Белой невесте негра уютно уложили на подушку белокурую голову, но жених умудрился вонзить в белые уши грязные пальцы своих ног. Он не виноват, ибо сам пострадал: лошадиным копытом ему раздробило глаза и лоб.

   Маленький сборник «Морг» полон таких макабрических сцен, описанных прямо таки с академическим спокойствием. Странно, что так начинал один из великих поэтов двадцатого века, автор удивительных стихотворений о философии и любви.          

   Через несколько лет Готфрид Бенн резко изменил стиль и тематику своих произведений.

Никаких моргов, раковых бараков, операционных столов, несчастных случаев, медицинских инструментов и прочее. Две темы стали резко превалировать над другими: женщина и «я». От экспрессионизма осталось только свободное обращение с метром и рифмой, но поэтика переменилась целиком. С двадцатых годов он принялся широко пользоваться метонимиями, метафорами, ассоциативной образностью, синекдохами, междометиями, которые выражали все, что угодно, кроме эмоционального отношения автора, одним или несколькими словами вместо длинного периода: в результате стихи поражали сразу, но непонятно чем. Многоразовое прочтение давало каждый раз другое впечатление.

         Мягкая боязливость. Расцветающий рассвет.Как

          из теплой шкуры пришло это из лесов?

          Красное грезит. Поднимается кровь.   

   Стихотворение называется «Метро». Единственное указание места. Очевидно, человек стоит у двери вагона и пропускает «это, пришедшее из теплой шкуры из лесов». В следующей строфе единственное указание, что это женщина одетая, похоже, по-городскому:

          Через все вёсны проходит чуждая женщина,

          Чулок напряженно натянут. Однако я не вижу кромки.

          Слишком далеко от меня. Я вздыхаю у двери.

          Легкий расцвет. Чуждая влажность.

          О как ее рот пожирает затхлый воздух!

          Ты – интеллект розы, кровь моря, ты – сумрак богов,

          Ты – цветочная клумба. Как стремят твои бедра

          прохладу походки, свойственную только тебе!

          Темная: живет под ее платьем

          только белый зверь – свободный и загадочный запах…

   Разумно рассуждая, в вагон входит молодая женщина, приехавшая с дачи или из санатория. Но зачем поэту разумно рассуждать? Явление в вагоне – резкий артефакт, натюрморт, создание, скомбинированное из обрывков фантазии поэта, далеких и близких воспоминаний о живой природе, смешанных с мифическими реминисценциями. Ее двойственность блуждает по всему стихотворению: когда автор употребляет продуманные, прециозные метафоры – интеллект розы, кровь моря, сумрак богов, она – ты, когда в ней темной чувствуется белый зверь, она – она, ее, чуждая в третьем лице.

   Она прошла и ушла, автор не успел в нее влюбиться. К тому же она чужда и опасна. Но даже там, где любовь возможна, Бенн не изменяет своей холодности. «Английское кафе».

          Совершенно узкие туфли,

          русские, еврейки, мертвые народы, далекие берега

          скользят после Нового Года.

         Скрипки зеленеют. Майской свежестью веют арфы.

         Ветер пустыни. Розовеют пальмы.

         Раэль, узкие золотые часы на запястье,

         мозг агрессивен и пол защищен.

         Врагиня! Однако твоя рука – земля

         нежнокоричневая, почти вечная.

   Даже, когда Готфрид Бенн не упоминает конкретно о мифе, нечто мифическое ощущается в его поэзии. Мы ничего не знаем о Раэли, но слышим древнее эхо, отзвук далеких эпох.

         О белокурая! О лето твоей наготы! О

         аромат жасмина этого локтя!

         О я хорош с тобой. Я ласкаю

         тебе твои плечи. Ты, мы путешествуем.

         Тирренское море. Лихорадочная синева.

         Дорический храм. В розовой беременности

         равнины. Поля 

         умирают смертью асфоделей.    

   Раэль холодна, эгоистична, как бы сейчас сказали, эмансипирована. С ней вполне удобна и приятна краткая эротическая связь, не более того. Героиня «Метро» внутренне чужда и фантастична по прихоти поэта, Раэль обладает элементами средиземноморского пейзажа, родственной поэту ассоциативностью. Раэль принадлежит внешнему миру, она везде своя: Раэль и английское кафе, Раэль и Тирренское море, Раэль и дорический храм. Но совершенно ясно: после этого моря и этого храма другая женщина привлечет другие пейзажи, станет деталью другого орнамента, небом другой земли. Потому что женщина – вторична. Что же первично? Здесь центр Готфрида Бенна, его радикальное открытие: «чувство «я». Проблема занимала его всю жизнь.Не «что такое «я», не зачем «я», не «строение «я», но «чувство «я». И с какой стати «второе «я»? Его он ощущал постоянно, даже духовная автобиография называется «Двойственная жизнь». Он был человеком греческого мифа, искренне не понимая, почему он врач двадцатого столетия. Его не интересовали психология, социология, сложности с людьми. Кто он, откуда он? Именно он, а не другой человек, другие люди. Дарвин, эволюция – слишком просто, слишком наивно. Нет, до Дарвина, до эволюции. Этому он посвятил прекрасное стихотворение «Песнь».

          О мы были нашими пра-пра-предками,

          Комочком слизи в теплом болоте.

          Жизнь и смерть. Оплодотворение и рождение

          скрывались в тайне наших соков.

         Листком водоросли или холмиком дюны,

         формацией ветра и влекомые вниз.

         Потом головой стрекозы, крылом чайки,

         уже так далеко, уже так много страданий.        

        Достойны презрения влюбленные, насмешники,

        несчастные, умирающие от тоски и надежды.  

        Мы болезненно заражены богами,

        и все же думаем часто о боге.

       Томительная бухта. Темный сон леса,

       Звезды – расцветающие, тяжелые комья снега.

       Пантера прыгает бесшумно сквозь деревья.

       Всё – берег. Вечно зовет море.

   Это и есть чувство «я».Элемент эволюции распознается только при желании, поскольку нет последовательного течения времени: нельзя сказать, что крыло чайки – этап на пути к пантере, а уж от пантеры до Готфрида Бенна совсем близко. Просто поэт чувствует родственную неделимость общего пространства стихотворения, космическое единство далеких эпох и пейзажей. К примеру, он мог бы работать в радиомастерской или на автомобильном заводе, и не чувствовать своего «я», не отрицая важности общего дела. Поговорив по телефону, он бы повесил трубку, сознавая пустячную значимость аппарата. Может быть, он признавал полезность своей врачебной специальности. Позитивное отношение к вещам не имеет связи с чувством «я». Он мог любить свой врачебный халат, зажигалку, тюленей, устриц и забывать все это при исчезновении из поля внимания. И потом. Очень важен страстный интерес поэта к тому, что он пишет. Готфрид Бенн не ценил мужчин. Но с каким ангажансом в эссе «Паллада» касается он темы? Здесь его любовь или нелюбовь не имеют значения.

   «Когда бы он был павлином, обезьяной, конюхом Иосифа, но он – трансцендентальный мужской субъект, андрократический безумец, храмовый педераст, совратитель и причина всех преступлений! Cherchez l’homme! Почему общество предоставляет ему свободу? В минуту страсти – детское и опасное существо, визжит и свистит он, вертится как флюгерный петух, после чего истеричен и неразумен. Его мысль – спектакль, буффонада вымирающего пола, он сооткрыватель дверей рождения, не более того. Он приобрел самостоятельность благодаря своим системам, чисто негативным, иногда сугубо безумным,  -  все эти ламы, будды, боголюди и богокороли, избавители и спасители, и никто мир реально не спас – все эти представители трагического мужского целибата, чуждые материальной сущности натуры, чуждые вещественному зову матери, игнорирующие тайный материнский смысл вещей: непредвиденные разломы в цельности формы, зловещие гости, отдельные голоса которых заглушает общая музыкальная реакция цикад, лягушек и, особенно высоко организованного социально, государства жесткокрылых, где всё нормально кончается спариванием, где их держат за государственных врагов и временно терпят. Такими мужчинаами руководит Паллада, от Паллады до шизофрении – всего один шаг; Паллада и нигилизм, Паллада и прогрессивная церебрализация. Здесь, под платанами, в лысом черепе Сократа отразилась первая проекция – ах, и когда-то отражались в нем твои волосы и твои губы, о Диотима!»

   Это блестяще написанный текст и, как таковой, не имеет отношения ни к правде, ни к лжи, ни к личному мнению Бенна. Вряд ли он презирал граждан «государства жесткокрылых», вряд ли пренебрежительно оценивал героев, реформаторов, мятежников, интеллектуалов. Мужской и женский коллективы обречены на вечную борьбу, решительная победа здесь невозможна, ибо сущность жизни прекратится. Скорей всего, текст создан в полемике за женскую эмансипацию начала двадцатого века под влиянием Стриндбега, Чехова, Эллен Кей и под более отдаленным влиянием Ницше. Сам Готфрид Бенн не мог сочувствовать ни «государству жесткокрылых», ни сторонникам Паллады в изображении последних в данном тексте.Человек, столь высоко одаренный «чувством «я», не мог благоволить тоталитарному государству (его кратковременная симпатия к СС закончилась полным разрывом), равно как мятежникам и реформаторам. «Я» - дано неизвестно кем и чем,его нельзя обрести, но легко потерять. Бенн одно время пытался его интенсифицировать с помощью наркотиков, но кажется неудачно. Так или иначе, область «я» в наше время – это область прошлого, далекого прошлого, мифа. Стихотворение «О ночь».

          О ночь. Беру еще кокаина,

          и разделение крови началось:

          волосы поседели, годы потекли,

          я должен, должен любым усилием

          еще раз от прошлого расцвести.

          О ночь! Я хочу не так много –

          усилия судорожного сжатия:  

          чтобы вечерний туман вскипел

          от расширения пространства, от чувства «я»…

          О ночь! Я могу тебя только умолить!

          Просить только чуть чуть напряженности,

          И чувство «я» - презрев все границы,

          еще раз от прошлого расцветет!              

   Злоупотребление кокаином и другими наркотиками дает лишь иллюзию расширения «чувства «я». Гораздо вернее постепенная утрата этого чувства и обретение многих негативных свойств, равно как физических немощей. Но не будем менадически анализировать ( то есть детально, по-женски ), согласно красивому выражению поэта – менада – жрица Диониса -  опасности на пути «я». Отталкивающих людей или безобразные предметы «я» может проигнорировать, но иногда препятствия слишком удивительны, например, цветы. Сирени, яблоневый цвет, маковое поле резко ограничивают «я». По словам поэта, «волна левкоев» способна его затопить. Ничего удивительного, если представить, что «чувство «я» настолько деликатно, настолько не имеет точек соприкосновения с эгоизмом, властолюбием или любовью в обычном смысле, что его может сокрушить даже лепесток розы. Оно живет прошлым, да, но создает в собственной ночи. «Синтез».

          Молчаливая ночь. Молчаливый дом.

          Но я – самая тихая звезда,

          я озаряю собственным светом

          свою собственную ночь.

   Задача оказалась непосильной. Невозможно устроить в современном мире оазис для «чувства «я». «Надо вернуть понятие «я» обратно в мир», - писал он. С помощью науки оно отдано бесконечности и бестиям, так сказано в позднем стихотворении «Потерянное «я». Мы решились перевести это стихотворение обычным способом, дабы передать ритмическое негодование автора. 

          Потерянное «я» - добыча стратосферы,

          ягненок, жертва излучений гамма.

          Частицы…поле…бесконечности химеры

          на серых парапетах Нотр-Дама.

          Проходят дни без ночи и рассвета,

          проходит год – ни снега, ни цветов,

          и бесконечность наблюдает с парапета,

          и ты бежать готов.

          Куда. Где обозначены границы

          твоих амбиций, выгод и потерь.

          Забава бестий бесконечно длится,

          чернеет вечности решетчатая дверь.

          Взгляд бестий: звезды как распоротое чрево,

          смерть в джунглях – истина и творческая страсть,

          народы, битвы, мировое древо –

          все рушится в распахнутую пасть.

          Пространство, время, идеалы

          столь дорогие нам –

          функциональность бесконечно малых,

          и мифы есть обман.

          Куда. Зачем. Ни ночи, ни экстаза.

          Где эвоэ, где реквием.

          Отделаться красивой фразой

          ты можешь, но зачем.

          Когда-то думали мыслители о боге,

          И вездесущий центр определял наклон.

          Пастух с ягненком на дороге

          единый созерцали сон.

          Все вытекали из единой раны

          и преломляли хлеб во славу бытия,

          и час медлительный и плавный

          когда-то окружал потерянное «я»