Диониc- 1

(лекция в Новом Университете)

Богу Дионису не очень-то повезло в России. Само слово "Дионис" появилось сравнительно поздно, в конце XIX века. Ранее бога называли Бахус, реже Вакх. И говорили так – «кавалер Вакх» и «дама Венера». Это пошло примерно с начала XVIII века. И, как ни странно, одну из самых мелких функциональностей Диониса как бога вина

почему-то принимали за его главную суть.

Что касается русской поэзии, там тоже Дионису не очень повезло. Если мы возьмем символизм, то только после знакомства с Ницше  (конец XIX - начало XX века) у таких поэтов, как Владимир Соловьев и Вячеслав Иванов, было кое- что о Дионисе. Но все это было либо в духе книги Ницше "Рождение трагедии из духа музыки", либо в духе так называемого «христодионисизма». Я не буду особенно останавливаться на этой ереси, которая известна достаточно давно. Просто любопытно, что и у Иванова, и у Кузьмина, и чуть-чуть у Соловьева, действительно, присутствует так называемый «христодионисизм», причем со странной русской закваской… И, собственно, речь там идет даже не о вине, а о водке, что совсем плохо, потому что, если мы возьмем этот аспект божества, Дионис никакого отношения ни к водке, ни к спирту не имеет.

Хотелось бы закончить краткое вступление касательно несчастливой судьбы бога Диониса в России ссылкой на одно исключение. --  На мой взгляд, любопытное стихотворение на эту тему написал Эдуард Багрицкий. Любопытно оно вот в каком смысле: оно совершенно ни о чем. Там просто есть попытка рассказать читателю, что такое Дионис.  Стихотворение это, на мой взгляд, немного банально, немного манерно, но, если отринуть такие категории как "банальность" и "манерность", а просто говорить -- нравится или нет, то стихотворение может очень даже понравиться.

Начинается оно так:

Утомясь после долгой охоты,

Запылив свой узорный наряд,

Он ушел в бирюзовые гроты

Собирать золотой виноград.

Согласитесь, это, действительно, красиво, хотя немножко странно -- какой виноград в бирюзовых гротах можно собирать? Но это дело Багрицкого. Но зато дальше идет  любопытная мифологическая ситуация. Дальше так:

О, взметнитесь покорные руки

В расцвеченный Дианой карниз!..

Натянитесь упругие луки --

Дионис к  нам идет, Дионис!

Вот это уже чуть-чуть ближе. Почему? Почему поэт употребил выражение «расцвеченный Дианой карниз»? Наверное, потому, что был праздник Дианы, и, как правило, очень много цветов было на этом празднике. Но почему Дианы? Или почему руки «покорные»? Именно потому, что в греческой мифологии Диана враждебна Дионису, и никогда эти два божества не могли найти, так сказать, общего языка. Поэтому бегство Диониса было всегда в сторону Дианы. И далее Багрицкий пишет так:

Дионис! На щите золоченом

Блеклых змей голубая борьба.

И рыдает разорванным стоном

Устремленная в небо труба...

И на пепел сожженного нарда,

Опьяненный, я падаю ниц:

Надо мной голова леопарда,

Золотого вождя колесниц!..

Во-первых, очень хорошо, что стихотворение о Дионисе написано в этом размере -- трехстопном анапесте, очень удачном в русской поэзии в целом. Во-вторых, очень хорошо, что «на пепел сожженного нарда», и потом то, что у нас ассоциируется с Дионисом, то есть опьянение, дано чуть-чуть, слегка. Потому что «на пепел сожженного нарда» герой падает, опьяненный непонятно чем… То ли этим нардом, то ли выпил до этого. Скорее всего, в молитве Дионису он опьянился просто нардом.

Но надо сказать, что и в европейской поэзии и литературе Дионису не очень повезло. Настолько не повезло, что, в принципе, мы очень мало можем назвать произведений, так или иначе касающихся культа этого бога. Дионис в мифологии -- менее всего разработанное божество. Но это бог, конечно, пьяниц, это бог философов, это бог алхимиков, артистов и поэтов. Как мы видим, диапазон влияния этого божества достаточно велик.

В 20-е годы XIX в. в своей знаменитой элегии "Хлеб и вино" Гельдерлин написал не менее знаменитые слова: "Зачем поэты в ничтожное время?" И ответ был такой: "Они, как жрецы Диониса, блуждают из страны в страну в сакральной ночи". Это удивительное понятие -- "сакральная ночь" -- в свое время поразило Ницше. Это неудивительно, вы только вдумайтесь в это понятие -- "сакральная ночь". Мне кажется даже, что там не нужно звезд, не нужно Луны, не нужно ничего… Это понятие столь простое и в то же время столь напряженное, столь невероятно напряженное, что интерпретировать его нет, в сущности, никакой возможности. "Сакральная ночь" -- это нечто живое, нечто импульсивное, нечто абсолютно жизненное.

И что же такое «сакральная ночь» в культе Диониса?

Когда я назвал свое сообщение "Дионис-1", я имел в виду еще и первое рождение Диониса. Это бог, который много рождается и много умирает. Первое рождение Диониса было связано с великим понятием "сакральная ночь". Это случилось, когда из бога Фанес (бог Фанес неопределим, это небо в своей огненной сути -- по крайней мере, так об этом пишет Каллимах в своем Третьем гимне к Дионису, и еще он там пишет, что бог Фанес не мог остаться существом, потому что жар, который пылал в нем, заставил его растечься, распасться, раствориться ослепительным, все менее и менее блуждающим, все более и более сужающимся светом), когда из этого абсолютно золотого огня, родилось то, что называется небом. Это орфическая теология, и это не имеет никакого отношения к матриархальным мифам, о которых повествует Гесиод в своей «Теогонии».

Сакральная ночь связана с рождением Диониса. Из этого огнедышащего неба выполз Зевс в виде золотой

змеи, и в результате его любви с богиней тьмы Прозерпиной родился бог Дионис.

В этом смысле то, что предшествовало рождению Диониса,  называется «сакральная ночь». Как мы здесь видим, это случилось тогда, когда небо и огонь были совершенно независимыми началами, которые не имели к ночи никакого отношения, которые не родились из ночи. Более того, в орфических мистериях, небо и ночь – всегда два противоположных начала. Они совершенно первобытны, и не обязаны друг другу ни рождением, ни какой-то иной зависимостью. В этом плане, как мы знаем, Дионис не входит в число двенадцати олимпийских богов.

Дионис -- это какой-то дикий живой парадокс: да, он соединяет… Он соединяет собственно все…  Как сын Прозерпины он соединяет ад, как сын Зевса он соединяет небо, это -- золотая ось, которая проходит через небо, землю и ад. В этом плане Дионис необычайно важное божество. Но в то же время, эта ось невидима. Дионис не знает понятия времени вообще, и поэтому, так сказать, «поймать» его, основать его культ, устроить его мистерию необычайно тяжело. Поэтому практически нигде -- ни в Греции, ни в других местах -- почти не было храмов Диониса. Если же они все же существовали, они очень часто уничтожались ревнителями врагов Диониса. 

Кто же были эти враги Диониса? Скорее можно сказать «врагини». Во-первых, богиня Гера. Затем упомянутая мной Диана, потом Гестия. Заметьте, все эти богини – «Великие Матери» либо родов, либо домашнего очага, либо супружеской жизни. Это значит, что появление Диониса явилось резким ударом по узаконенной матриархальной ситуации.

В замечательной элегии, которая называется «Жалобы Ариадны» (это последняя элегия из «Дифирамбов Дионису» Ницше) Ариадна жалуется ему. Имеется чисто мифический сюжет, когда Ариадна осталась одна на острове Нексус, и к ней пришел Дионис. Дионис к ней пришел в виде голого, пьяного, возбужденного старика, который начал к ней нагло и похабно приставать. И только холодные золотые глаза выдавали в нем бога. Жалоба Ариадны касается, собственно, этого аспекта.

Она прекрасно понимает, что это -- бог, и говорит ему: «Почему ты мучаешь меня? За что ты пришел ко мне? И так моя жизнь полна боли и муки….»

Ариадна имеет ввиду то, что ее покинул Тесей после истории с критским лабиринтом и Минотавром. Дионис, как будто не слушая ее жалоб, не обращая на них не малейшего внимания, продолжает вести себя весьма и весьма даже не куртуазным и  наглым способом. Тем не менее, в конце элегии Ницше Дионис снизошел до жалоб Ариадны, когда она сказала, что "ты – мучитель, палач и неведомый бог". И Дионис ей ответил: «Чтобы полюбить себя, надо сначала возненавидеть. Я – твой лабиринт».

Эти слова совершенно не понятны. Почему Дионис является чьим-то лабиринтом? Но мы должны их обязательно учесть, потому что в мифологии, с одной стороны, Дионис -- бог экстаза, огня, полного исступления, и более того – бог черного безумия. С другой стороны,  он – совершенно логический бог философии и алхимии. И примирить это возможно, наверное, только в лабиринте. Поэтому он и сказал: "я -- твой лабиринт".

Но мы не будем сейчас касаться аспекта влияния Диониса на философию и алхимию.

Когда вступление о Дионисе нами уже сделано, подумайте вот о какой вещи -- о том, как мы вообще воспринимаем Античность, Грецию и Египет… Я имею в виду то, что ближе всего касается нашего ареала, потому что для нас Греция и Египет, в известной степени, ближе Индии, хотя бы потому, что индийская философия и религия дошли до нас гораздо  позже. То, что нас называют «Третьим Римом», совершенно справедливо, так как наша традиция идет именно туда, именно в Средиземноморье.

 В этом смысле, можно сказать: для нас это не просто то, что можно назвать «культурным наследием». Представьте себе: сейчас мы с вами сидим и слушаем про Диониса, завтра пойдем послушаем про Будду, послезавтра -- про Конфуция, потом про Тутанхамона, и так полгодика мы будем ходить на разные лекции и накопим некоторый культурный багаж. Другое дело, малопонятно, что мы будем делать с этим багажом. Хочу я у вас спросить, как, впрочем, и у себя: зачем нужен этот культурный багаж? Неужели, когда мы читаем о богах и героях, мы это делаем только для того, чтобы использовать занятные мифы, сказочки и легенды для того, чтобы при случае где-то блеснуть (допустим, я --политический деятель, и выйдя на трибуну какой-нибудь районной думы, я могу сказать, что в аналогичном случае Фемистокл поступил так-то или Перикл сделал бы такой-то жест. Я, правда, боюсь, что завышаю уровень интеллектуального аппарата наших депутатов, потому что  даже в Государственной Думе имена Перикл или Фемистокл встречаются не так часто).

Допустим, мифы преподаются в школе; очень хорошо, если школьник, допустим, в четвертом-пятом классах не спутает Перикла с Пегасом или того же Фемистокла с Фермопилами, он уже будет считаться довольно образованным человеком. С другой стороны, этих людей можно понять (я имею в виду школьников и простых людей,  которые ничего особенного об античности не знают).

Например, откроем мы Гомера, и что ж мы там увидим? Откроем, например, «Илиаду». Почти на любой странице поджидают нас вот такие шедевры. Вот знаменитая сцена у Гомера, когда троянские старцы видят Елену, которую похитил Парис и привез в родной город. И старцы говорят такие слова (я цитирую русский перевод):

"Страшно похожа лицом на богинь она, вечно живущих". Ну, как это понять -- "страшно похожа лицом она на богинь", и весь этот бред идет в течение всей Илиады… А про «Одиссею» просто страшно говорить.

В этом смысле, совершенно понятно, что здесь идея  «культурного наследия» как-то не срабатывает. Конечно,  можно спекулировать вот на какой теме:

нам раньше часто говорили, что мы – «самый читающий народ» и так далее, но я так думаю, что если бы мы все были менее читающим народом, то дело обстояло бы намного лучше. Очень странно, что с Античностью и с тем, что являет собой истинную жизнь, поступают как с обычной специальностью. «Античники»  -- собственно говоря, филологи, специалисты по истории религии. Очень странно, когда специалист по истории религии читает о Дионисийских мистериях.

Что он может вообще в них понимать, если он проторчал двадцать лет над своими книжками?

С другой стороны, кое-что может, по крайней мере, он знает греческий язык. Но, к сожалению, доступ к Античности практически прекращен -- в том смысле, что знать древнегреческий язык, в том плане, в котором его преподают не  только у нас, но и в более приличных местах (хотя в Казани у нас была очень неплохая кафедра) практически очень сложно. Почему? Потому что всякий мертвый язык знать невозможно. У Александра Александровича Блока есть перевод из малоизвестного французского поэта Шарля Леконта, и, кажется, самому Блоку этот перевод не нравился. Но всегда приятно брать у поэтов вещи, которые им самим не нравятся, и критикам тоже, поэтому специально в самом начале я взял стихотворение Э.Багрицкого, которое ненавидят критики и, вообще, все остальные.

В то же время Блок очень любил стихотворение, которое называется "Цирцея". Вы послушайте первые две строчки:

Год миновал.
Мы пьем среди твоих владений,
Цирцея! - долгий плен.

Заметьте, как сказано слово "Цирцея". "Мы пьем среди твоих владений"… Пауза.  И потом это совершенно чувственное имя – Цирцея.        

Возвращаемся к нашим «античникам». Они говорят нам, что в результате новых исследований в области речевой фонетики мы должны говорить не Цирцея, а Киркия, не «эффон» (это «музыка сфер»), а «эйфон», и не «психе», а «псюхе», то есть мы должны идти к «псюхеатру», заниматься «псюхелогией». Я спрашиваю вас, разве можно таким образом подойти вообще к идее античного мира? Спрашивается, каким же можно? Да вот, наверное, всяким другим, каким угодно.

Если Дионис вас привлекает, и вы считаете Диониса богом вина -- надо пить, пить и пить непрерывно, только не пить водку.  И вот почему.

Как я уже сказал, женские божества всегда были в очень большой вражде с Дионисом. В данном случае, поскольку водкой и всеми зерновыми занимается Деметра, она считается одной из самых главных врагинь Диониса, и в этом смысле, если мы начнем пить водку, это это никогда не приведет нас к культу Диониса. К культу Деметры -- пожалуйста, это может даже привести к Элевсинским мистериям, но только никогда ни к орфическим тайнам, ни к культу Диониса.

Теперь заметим вот какую вещь, которая нам совершенно запрещает подход к языческому миру, даже не говоря о том, как серьезно монотеизм, и в нашем случае, иудео-христианство, контеминировало язычество вплоть до дикой клеветы и оскорблений. Но дело даже не в этом. Дело в том, что наше сознание, построенное на монотеизме и на других всяких моно-, не может представить себе мир античных богов.  Допустим, да, мы знаем: Зевса зовут Зевсом, Афину зовут Афиной, Аполлона – Аполлоном, а Диониса – Дионисом, но дело в том, что эти божества невероятно флюидны и невероятно текучи. Потом они могут воплощаться друг в друга: Дионис может всегда стать Гермесом, Гермес может всегда стать Аполлоном, и всякий бог может всегда стать другим богом. В этом смысле здесь нет никакой статики. Жизнь античного мира -- это сплошная метаморфоза, чисто флюидная, где, вообще говоря, нет физических осей, и нет рациональных осей, где бы сказали: вот это -- область Зевса, это -- область Гекаты, это -- область Диониса.  Такого нет, то есть это в принципе невозможная вещь. Именно поэтому для того, чтобы  как-то постигнуть или, вернее, хоть чуть-чуть соприкоснуться с тем, что мы называем "античный мир", надо привыкать жить вот таким флюидальным, метаморфическим способом. Это очень трудно, почти невозможно. Почему же ?

Здесь надо сказать несколько основополагающих вещей. Античность не знала идеи времени в том плане, в котором мы понимаем его сейчас. Античность не знала идеи пространства в том смысле, в котором мы понимаем его сейчас. Сказать для грека или египтянина или финикийца, что пространство трехмерное, это  значит ничего не сказать. Потому что пространство живо, вернее, не пространство, а все что нас окружает, жизнь жива. Потому что, допустим, точка, плоскость, объем не имеют в виду никакого живого пространства, это чисто метафизические понятия, которые в античности никогда не вмешивали в так называемую жизнь. Точно то же самое касается времени.

И в этом смысле, когда, изучая историю, в основном историю античного мира, тратят массу времени на то, чтобы установить какие-то даты, какую-то хронологию, в принципе, да, для того чтобы как-то упорядочить материал, наверное, это возможно. Но мы никогда не можем сказать, что, допустим, в 323 г. до н.э. начался поход Александра Македонского туда-то.

Это нам ничего не скажет, потому что мы будем долго думать, какие плюсы и какие минусы, случилось ли это до или после начала христианской эры. Да и вообще нам это ничего не даст. Какой толк нам знать, что Платон жил в четвертом веке до н.э. Какой толк знать, что великий поэт

Калимах жил в пятом веке? Мы можем этого не знать. Мы должны просто это чувствовать.

Значит ли это, что не надо изучать греческий и латынь?

Да, значит. В известном смысле.

Разумеется, потом это, как всякое изучение – сугубо индивидуальный момент. Можно изучать, можно не изучать, можно знать культ Диониса, вообще ничего о нем не читая, равно как и любого другого бога.

Но беда в том, что как раз эти идеи -- так называемые низшие эйдосы, как их называл Платон (имеется в виду идеи порядка, упорядочивания, закона, прямой линии, точки), это единственное, что нам осталось от метафизики, и  единственное, что современная эпоха очень точно вклинивает в свою сугубо материальную жизнь.

Поэтому от нонсенса хронологии отделаться нам очень трудно.

Я просто хочу перечислить те трудности, которые поджидают нас при соприкосновении с определенными античными предметами, дисциплинами: укладом жизни и всем остальным.

Я только вскользь хочу упомянуть о том кошмаре, о котором не хочется, вообще-то, говорить -- о кошмаре, который называется «археология». Потому что, уж, конечно, меньше всего можно узнать о Греции и Египте, пользуясь методами, которые не то, чтобы недостойны культурных людей, но вообще не имеют отношения к культуре. И потом, раскапывая, беспощадно уничтожая гробницы, вынимая какие-то несчастные статуи и амфоры, строить какие-то схемы, не имеющие ничего общего ни с античностью, ни с чем совершенно! Я не говорю об оккультной стороне этого вопроса, о том, что этого делать вообще нельзя!

Но это говорит о другом. Дело в том, что в античности никогда не существовало (когда я говорю «античность», я беру промежуток от Троянской войны до новой  эры – это приблизительно три-четыре тысячи лет, вполне обозримый в истории пейзаж, другого мы просто не знаем) понятий «прошлого», «настоящего» и «будущего».

Эти пространства составляли единый жизненный континуум, лучше сказать --  среду. С одной стороны, это плохо, если время не делится  на прошлое, настоящее и будущее. Но, с другой стороны, заметьте, как это хорошо, не задаваться вопросами: «а что будет завтра или послезавтра?», не сожалеть:«а вот вчера было так-то», «а год назад жили великие люди»,  не сетовать: « мне сейчас сорок лет» или, допустим, «пятьдесят», «а я ничего не достиг», не ужасаться: «а мне уже очень мало осталось», и так далее. Представляете, какая ужасная нервозность!… Но, вообще говоря, нервозность объясняется еще одной причиной -- мы очень твердо знаем, что такое смерть… Не сами по себе и не на собственном опыте мы это знаем, но знаем…Спроси любого из нас, что такое смерть. И хотя это сложнейшее понятие, он не замедлит ответить: ну, вот, когда кого-то хоронят, вот тебе и смерть, подумаешь…или там сердце остановилось… Так вот, в античности вообще не было понятия "смерти". Как я уже заметил, в полной флюидности,  метаморфичности античного бытия такого понятия, как смерть, т.е. резкая остановка, резкое прекращение чего-то, никогда не было. И в этом смысле, мы можем переводить разные греческие слова  как «смерть», но это не будет точным переводом. Вот откуда скепсис по отношению к греческому. В отношении греческого языка это скепсис абсолютный, в отношении  латыни --  относительный, потому, что латынь более близкий к нам язык.

Итак, понятий, которые переводятся как «смерть», «бессмертие», «вечность» или «временной промежуток», в греческом языке просто нет. Если же они есть, они специально вводятся, например, каким-то знаменитым ученым, который создает свою школу. После этого появляется другой знаменитый ученый, и меняет эти понятия на другие.

Но заметьте вот еще какой момент. Я упомянул о том, что «Теогония» Гесиода -- очень матриархальная теогония и, действительно, читать ее малоприятно. Нам очень малоприятно читать, что сын Урана, Сатурн или Кронос, оскопил своего родителя, хотя бы даже из его отрезанного члена, который упал в Средиземное море, родилась богиня Афродита. Конечно, наверное это хорошая компенсация, но я не думаю, чтобы это была очень хорошая компенсация.

Все курсы мифологии, имеются в виду даже серьезные книги на эту тему, как правило, построены на этой очень малоприятной и, в принципе, до Нового времени непопулярной теогонии Гесиода. И в общем -- понятно почему. Потому что миф, в принципе, клонился к матриархату.

Что такое те мужчины, о которых повествуют античные мифы? Это герои. Мужчина -- это начало героическое. Если мужчина не носитель героического начала, он мужчиной просто не является. Это очень точно выражено в дионисийских мистериях и в орфических трактатах на эту тему. Способны ли мы понять это сегодня?

Именно сегодня, сейчас, чего скрывать, ясно, что мы живем в практическом матриархате. И это не значит только господство женщин, это значит господство материального мира как такового. И, как я уже упомянул, метафизически низшие категории (я говорю с точки зрения платонической философии) доходят до нас только в виде понятий «прямая линия», «закономерность», «двоичная система мышления», и больше ничего. Тогда возьмем более высокие, допустим, средние категории, которые употребляет тот же Платон. Возьмем «справедливость», «добро», «гармонию», «красоту». Но, дело в том, что мы чувствуем полную обесцененность этих понятий, еще абсолютно живых даже во времена Платона. Мы давно потеряли смысл этих понятий. И в этом плане, полное  исчезновение мужского начала в его героическом измерении дало о себе знать. Заметьте (это очень любопытный момент, который можно проследить по европейской истории), как постепенно и неотвратимо пропадало, растворялось, исчезало мужское начало.

Для того, чтобы вам было более понятно, почему это связано с культом Диониса, я вернусь к жалобам Ариадны и скажу несколько слов о мифе Ариадна-Дионис.

Как вы помните, Дионис обратился в пьяного, возбужденного голого старика. Но далее, когда Ариадна закончила свои жалобы, у Диониса невероятно поднялся фаллос и превратился в фонтан золотого вина. И когда струи золотого вина растеклись вокруг него, там расцвел сад и виноградник. Это то, что называется «фасцинос». «Фасцинос» в буквальном смысле -- это "фаллос Диониса". Фасцинация есть околдование Дионисом. Поэтому когда я говорю об упадке мужского героического начала, это имеет очень точное и прямое отношение к дионисийским культам.

Заметьте, в Средние века, когда была жива рыцарская культура, мы еще могли говорить: "да, мужчины существуют на этом свете!". Чем отличается героическое мужское начало от всякого другого? Оно отличается тем, что между героем и всем, что его окружает, присутствует определенная дистанция, в особенности, между героем и его возлюбленной. Если мы возьмем лирику трубадуров, если мы возьмем поведение рыцарей «весны» и «лета» Средневековья до «осени Средневековья», мы очень точно проследим такое понятие трубадуров и миннезингеров,

как «любовь издалека», или, как сказал замечательный немецкий философ Людвиг Клагес, «Eros in das Ferne» («любовь издалека»). Скажем, знаменитый трубадур Жоффре Рюдель XIII века никогда не видел принцессы Неаполитанской, но он был при этом в нее влюблен всю жизнь. Он был в нее влюблен, потому что ему было достаточно звука ее имени. Это называется «эрос (любовь) издалека».  И заметьте, очень точный конец этого обозначен в романе Сервантеса «Дон Кихот». Это очень любопытно: это жалостный конец мужчины в героическом понимании. Не потому что Дон Кихот плох, вовсе нет. У Дон Кихота есть все рыцарские добродетели, и в том числе та самая «любовь издалека». Почему я останавливаюсь на романе «Дон Кихот»? Потому что очень любопытно превращение мужчины-героя в буффона и клоуна, которое случилось чуть позже. Если мы вспомним «Дон Кихота», там есть масса смеховых, анекдотических моментов, в которые попадает герой. И его возлюбленная Дульсинея Тобосская вызывает недоумение у персонажей романа, потому что они ее ассоциируют с какой-то крестьянкой Альдонсой Лоренсо, но Альдонса не имеет отношения к Дульсинее. И заметьте, как геометрическая фигура эллипса, Дон Кихот и Дульсинея составляют идеал и гармонию, только когда они вместе. 

И Дон Кихот погибает, когда он забывает о Дульсинее -- погибает в том смысле, что возвращается на грешную землю. Можно сказать, что рыцарская культура -- это культура, которую мы уже очень плохо понимаем, которая нам кажется очень выспренной и очень манерной. И сейчас, наверное, нельзя сказать, что книги о круглом столе короля Артура, книги о Парсифале являются такой уж читабельной литературой. Думаю, что их читают мало, что очень жаль.

Когда мы говорим о рыцарях, получается очень забавный момент...Рыцарское чувство к женщине, которое называется «Amar» на языке провансальских трубадуров (потому что  «amor» -- это любовь обычная), постепенно прошло и заменилось тем, что, мы называем "amor". Прошло ощущение дистанции по отношению к материальному миру -- то, что делало рыцаря рыцарем. В известном смысле, в очень многообразной символике рыцарских доспехов эта дистанция подчеркнута тем, что рыцарь отгораживается от внешнего мира. Есть много соображений, почему были введены доспехи, но это особая тема, которой я сейчас касаться не намерен. Но доспехи подчеркивают определенную изолированность рыцаря от всего остального.

Заметьте, что в XVI-XVII веках, а в XVIII в. особенно, началась трансформация,  диссолюция, нет, пожалуй, даже не диссолюция, а инволюция рыцаря в «джентльмена», хотя в современную эпоху столь низкое существо как джентльмен кажется весьма высоким, что совершенно поразительно. Нам говорят: "вы ведете себя не как джентльмены"  или, наоборот: «будьте джентльменом!», то есть последняя степень падения героя-мужчины в нашу эпоху считается чуть ли ни образцом. Но мы не будем предаваться «аханьям» и «оханьям» на эту тему.

Итак, почему джентльмен является деградацией по отношению к рыцарям? Потому что, джентльменство началось с преклонения перед земной женщиной, с  целования рук и прочих вещей, что собственно и погубило мужчину как героическое начало. Заметьте, как я уже говорил, рыцаря всегда и от всего отделяет дистанция – особенно от женщин, которые есть «запретный плод». Совершенно понятно, что с «запретным плодом» не стоит заигрывать и не стоит бороться. Лучше пройти мимо, и тогда можно избежать опасностей, которые в нем хранятся.

Но тут получилось, к сожалению, не так. Уважение к так называемому «прекрасному полу» (надо, кстати, оговориться, что выражение «belle sexe», «прекрасный пол», ввел Талейран в начале XIX века, раньше такого выражения не знали, но это к слову), так вот, это преклонение перед «прекрасным полом» прекрасно в рыцарской культуре, где пол совершенно метафизичен, и где земная женщина удостаивается внимания постольку, поскольку в ней каким-то образом отражаются некоторые черты идеала... И в этом смысле она ценится и заслуживает определенного внимания.

Из новой литературы, из тех авторов, которые оставили нам описания рыцарей и других приличных людей, можно вспомнить балладу Шиллера «Перчатка». Если напомнить эту балладу, там дело в том, что некая дама Кунигунда уронила перчатку в ров со львами и попросила рыцаря Делоржа, если, конечно, он ее любит и преклоняется перед ней, достать перчатку из львиного рва.

Да, рыцарь Делорж был поставлен в неудобное положение, то есть ему надо было прыгать и доставать, что он, собственно, и сделал. Но потом он подошел к даме, кинул ей перчатку и сказал: «В вашей благодарности, мадам, я не нуждаюсь». Заметьте, здесь подчеркнуты совершенно иные отношения полов. Здесь нет джентльменского, так сказать, преклонения перед женщиной. Это явственный момент отличия рыцаря от джентльмена.

Как я уже говорил, явление теофании Диониса возбудило ненависть так называемых «Богинь», «Великих Матерей».

Их было достаточно много, этих «врагинь», и они назывались  разными именами. Надо сказать, что патриархат, вообще-то, в обозримой для нас истории царствовал довольно мало, и мы в подлунном мире обречены в принципе на матриархат. И всякий вызов, всякий бунт мифологически беспощадно карается богинями, которые сейчас и немного раньше назывались «Великие Матери». Матриархат очень любил своих Великих Матерей. Он любил прекрасных дам – Афродита (небесная Афродита), Урания. Он любил таких богинь, как Сегрефелья и Тутилина (это богини-кормилицы или богини, которые ухаживают за стариками). То есть патриархат в силе своей никогда не задумывался об абсолютной всевластности и зловещности женщины и материального мира. Он хотел в этом видеть нормальную,  хорошую сторону, и когда начался культ «джентльменства», эти люди, заметим, дворянского происхождения хотели видеть в женщине то ли мать, то ли любовницу, то ли забавную игрушку. И потеря дистанции привела к тому, что их мужское начало стало погибать. И если можно сказать, что герой-мужчина обладает фаллосом, то у джентльмена и буржуа есть пенис, то есть мужской член, который целиком и полностью повинуется женской прихоти. Я прошу прощения за некоторые пикантные детали и темы, которые я задеваю, но, к сожалению, эта лекция о язычестве, и когда мы разбираем Диониса, мы не можем обойтись без такого рода подробностей (правда, я постараюсь ими не злоупотреблять).

Обратим внимание вот на какой момент. Еще у Рабле в его книге «Гаргантюа и Пантагрюэль» есть очень забавный момент, который потом был вычеркнут даже французской цензурой. Там много подобных моментов, в переводах очень часто их вычеркивали. В XX в. Рабле стали публиковать целиком, и в этом уже не было надобности. Но вот какой любопытный момент, с которым очень долго бился наш очень хороший переводчик «Гаргантюа и Пантагрюэля» Любимов. Есть там занятная сцена с Панургом. Панург заигрывает в церкви с одной дамой. Панург (если вы помните этот персонаж, он – озорник, издеватель, он, так сказать, авантюрист, в известной степени, мошенник, но очень высокий, и его было очень опасно задевать, потому что он очень коварно мог отомстить), так вот, Панург, вопреки своему обычаю, явился в церковь очень неплохо одетый, и как сказано у Рабле, «его гульфик был из черного бархата и вышит крупными жемчужинами». И вот он подходит к этой самой даме и говорит… Любимов переводит сцену несколькими довольно нейтральными фразами, что и понятно (если учесть, что «Гаргантюа и Пантагрюэль» у нас появился в 1961-62 гг.). Но точный текст Рабле звучит так: «Мистер Приап хочет Вас, мадам». Дама смотрит на него изумленно, потому что она молится (заметьте, дело происходит в христианском храме), и видит, что фаллос Панурга поднялся до невообразимых размеров. Она на это смотрит и говорит : «Смотрите, как это интересно!» Смотрит она скорее с любопытством. И тогда Панург, который в данном случае является не господином и не слугой своего фаллоса, а скорее его толмачем или агентом, говорит, что, мессир Приап желает добраться до ее самой сокровенной прелести, на что дама отвечает, что «она, вроде бы, замужем и дело это неуместно». И Панург ей говорит, что она очень пожалеет, если не удовлетворит желание мессира Приапа.

Разговор -- фантастический, потому что  получается, что сам Панург, действительно, является каким-то переводчиком, представителем господина Приапа, который по каким-то причинам говорить сам не желает. Заметьте, сколь любопытна ситуация в целом, я уж не говорю о моде (это XVI век), о том, что у мужчин был гульфик, и о том, что, даже когда люди шли по улице и когда он поднимался, это считалось прекрасным, все были очень довольны. Заметьте, что даже несмотря на современную, условно говоря, простоту нравов мы вряд ли доживем до таких вещей. Во-первых, мы не доживем, я бы сказал, по физиологическим причинам, но, во-вторых,  моды такой не будет никогда, и вряд ли она будет введена. Заметьте это по мужскому костюму последних двух или почти трех веков. Это чудовищно, иначе это назвать нельзя. Бодлер как-то сказал, что вообще ощущение, будто присутствуешь на каких-то похоронах: все в черном, затянуты в какие-то нелепые, страшные пиджаки, чудовищные брюки. Не дай бог, когда в этих брюках что-то выделяется, имеются в виду мужские прелести. Это же ужасно, это же неприлично. Почему, собственно говоря, неприлично? Никто не знает. 

Что касается женской груди, разумеется, ее можно эмерджировать сколько угодно, но что касается фаллоса – это дело такое… И мода за последние два века очень строго отвела мужчине роль… Вот непонятно, только, какую, собственно, роль она ему отвела? Она отвела ему ту роль,  которую ему всегда отводили Великие Матери, в особенности, Деметра – роль инструмента. Фаллос – это то, что надо укротить. В пьесе Генриха фон Клейста «Пентаселея» королева амазонок Пентаселея говорит Ахиллу (заметьте, пьеса написана в начале XIX века, и уже тогда фаллос был тем, что надо было укротить). ???????????????

Толкуют о том, что Дионис – бог вина. Дионис -- прежде всего бог вставшего фаллоса, бог фасцинации. Мы употребляем иногда это выражение, не зная его точной сути. Но суть его именно такова. Спрашивается, если с этим делом обстоит так плохо, а это первичная ситуация мистерий Диониса, то тогда говорить о вине и о культе вина нельзя в принципе, потому что мы не имеем права пить вино, если мы не умеем фасцинировать, если мы не умеем покорять своим вставшим фаллосом все вокруг. Я практически цитирую Катулла, потому что, увы, языческий мир таков. Хотя очень странно, что языческий мир у людей, которые изучают античность, и даже у Лосева Алексея Федоровича, назван «очень телесным миром». У Лосева во многих местах сказано, что «ни в коем случае нельзя подозревать за античным миром какую-то трансцендентность, кукую-то духовность: это «чисто чувственный, чисто телесный мир». Но, во-первых, я совершенно не понимаю, как можно назвать платонизм чисто телесным миром, и почему надо отказывать в трансцендентности Платону. Это не очень понятно, тогда давайте и Канту тоже откажем «в трансцендентности». Мы, кстати, попадаем на больное место в нашем отношении с античностью. Как я уже говорил, там никогда не было границ между физикой и метафизикой. У Аристотеля метафизика -- это глава, которая просто идет за главой о физике. Слово «трансцендентное» -- это обычное слово для обозначения перешагивания через нечто, оно получило другой особый оттенок в связи с немецким идеализмом (но это другая тема). Действительно, греки никогда не делали границ между миром этим и тем. Заметьте, если действительно нет идеи смерти в ее тотальном иудео-христианском понимании, то какие границы могут быть, какие могут быть фиксации? Я упомянул о том, что античные боги очень флюидны, они переходят друг в друга. И в Греции, и даже в расцветающем еще Риме первых веков до и первых веков новой эры, никто не мог точно определить не только функциональность каких-то богов, но даже их внешность. В этом кроется очень особое восприятие античностью теофании Христа… Лосев говорит о том, что греки не могли понять христианство, потому что это трансцендентная религия, а сами они -- люди очень чувственные. Но если попробуем встать на языческую точку зрения, это окажется, действительно, чем-то мало понятным… Для греков просто не понятно, как «бог живет среди людей»? Конечно, тот же Дионис в процессе своих метаморфоз мог всегда прикинуться человеком, превратиться в кого угодно -- то в старика, то в старуху, то в кисть винограда, то в леопарда. Но это понятно в идее бесконечных метаморфоз. Но никто не мог понять в языческом мире, каким это образом бог всю жизнь или большую ее часть прожил  среди людей, которые потом же его убили, и после этого началась трансцендентность. Т.е. этот же бог оказался к тому же и трансцендентным. Тут, конечно, не только у язычников, у кого угодно мозги распухнут. Это понятно…

Это поразило меня не только у Лосева. (Допустим, Лосева еще можно понять, он и материалистом становился в 1937 году, как сказано в «Советской Энциклопедии», и прочими вещами занимался; чтобы напечатать в советской конъюнктуре свои книги он мог сказать что-то не так, покривить душой). Но дело в том, что даже очень знаменитые  античники придерживаются этого мнения – и англичане, и итальянцы, и французы. Это, действительно, очень расхожая идея – насчет телесности античного мира. Но там, где нет никаких границ, нельзя говорить о том, что это -- телесно, а это -- духовно, это -- интеллектуально, это -- эмоционально, это – то, это – се… И в результате вся европейская цивилизация, и наша в том числе, построена на первичной идее смерти. Смерть – это тот фундамент  (или как говорил Хайдеггер – «то, что»(?)) -- на котором белая цивилизация строит свою жизнь. У нее теперь нет другого фундамента.

Заметьте то, что я говорю о Великих Матерях, «противницах» Диониса. Когда рыцарь превратился в джентльмена, еще был момент перехода от условного патриархата к начинающемуся матриархату. Но «Великая Мать» дворян напоминала немного Цирцею, немного напоминала то, что у нас когда-то называлось «женщиной вамп»… Все они это понимали, но спрашивается, зачем они приближались к женщине, если это так опасно? 

Вместе с «ewige Weiblichkeit» (т.е. «вечная женственность») в немецком романтизме появился замечательный лозунг или девиз – «Auflosende Weiblichkeit» (т.е. «растворяющая женственность»). Уже в XIX век появилась идея, что женщина есть смертельное для мужчины начало, что женщина растворяет мужскую инициативу, точно так же, как в половом акте она растворяет возбужденный пенис.

Когда же джентльмен деградировал в буржуа, т.е. в ходе XIX века появился образ другой, буржуазной, «великой матери», который, кстати, коснулся и России. Любопытно, что этим занимался не кто-нибудь, не наши великие писатели, а Николай Гаврилович Чернышевский. Есть у него диссертация, называющаяся об «Эстетическом отношении искусства к действительности», где разобран образ матери как таковой – «общечеловеческой матери».  Любопытно, что это – особа очень цветущая, очень пышная, очень добрая, т.е. то, что буржуазия хотела иметь для себя и для своего жизнепроживания. Заметьте, что все это очень связано между собой, и давайте  попробуем несколько раздвинуть эти границы.

То, что легло в основу современного мировоззрения – в основном, астрономического – это тоже «великая мать», но это беспредельная ночь, которая и есть «великая мать новой астрономии». Спорадические вспышки солнц, галактик, звездных систем абсолютно вторичны. Первична – беспредельная ночь космоса. Поначалу это было не так и опасно с нашей землей, расположенной в центре мироздания. Но когда Ньютон выдвинул свою идею гравитации, все поняли, что гравитация невозможна в замкнутой Вселенной, она возможна только в бесконечной Вселенной, иначе все это упало бы на один центр. И пришлось Вселенную все дальше, дальше куда-то пролонгировать… Неизвестно куда…

Но суть не в этом… Как правильно сказал Ортега-и-Гассет, который редко говорил неправильно, «реальное и даже научно-реальное есть частный случай фантастического». Эту фразу можно понимать и в том смысле, что в основе любого мировоззрения лежит какой-то миф. Не согласны ли вы со мной, что в основе современного мировоззрения, и в первую очередь, астрономического, лежит миф о беспредельной ночи, которая продолжается в сотнях и тысячах световых лет (и прочая абракадабра, которую эти люди несут…)? Это очень скучно отображается в научных журналах и описаниях, но зато иногда любопытно в поэзии. Например, у Готтфрида Бенна есть такая строка: «Смерть в джунглях как основа бытия». Подумайте: «смерть в джунглях как основа бытия»… Очень современная строка, согласитесь… Или у Поля Валери: «жизнь – только изъян в кристалле небытия».

Смерть и все, что с ней связано – статистика, фиксация – является основой современного познания. Что же получилось в результате того, что смерть все более и более возымела власть? Та смерть, о которой раньше никто и никогда не имел никакого представления… Получилось, что сословия как таковые перед ликом смерти и небытия утратили смысл – зачем они нужны?! И целый век мы живем так, как все мы живем…

А как мы живем?

Никто не ответит на этот вопрос. Разве это называется «жизнь»? Ну, как-то существуем… Как сказал тот же Лосев, это не жизнь, а «недоступное разуму смутное пятно существования неизвестно чего…» Это все… Это XX век… Сегодня серьезно спрашивают «зачем жить?», о «смысле жизни», т.е. задают вопросы, которые были невероятны ранее… И кто же задает такие вопросы? Кончилось сословное общество, появились нечто, что Готтфрид Бенн назвал «деловыми монадами», и над ними – странная туманность, называемая «интеллигенцией».

Непонятно, что это… Что такое «интеллигенция»? Есть практики, есть прагматики, есть пролетарии, есть инженеры, есть техники, есть управдомы – так называемые «простые люди». Над этими «простыми людьми» существует странная туманность под названием «интеллигенция».  Это и писатели, и географы, и кто угодно… Но в то же время, это не они. Это какие-то совершенно иные группы.  Кто они? Народ относится к ним как к каким-то совершенно отдельным группам – прожектерам, чудакам, к людям, которые собираются, и представляют очередную модель счастья для всего человечества. Почему счастья? А почему бы им не собраться и не придумать модель полного несчастья для всего человечества?! Если какому-нибудь интеллигенту задать такой вопрос, он ответит: «Простите, это не ко мне. Вам надо с такими вопросами обращаться в Генштабы, к финансовым воротилам… От них все зло. Дайте власть мне и таким, как я, и тогда эти модели – чисто геометрические – будут реализованы». Здесь есть очень неправильный подход этого воображаемого интеллигента: проблема счастья и проблема несчастья – одинаково метафизические проблемы. И поэтому никакой генерал, который обладает тысячью ракет или чего угодно, знает об этом меньше всего, так же, как и филантроп может меньше всего знать о счастье.  

К чему же привело такое положение вещей?

Если говорить о «смутном пятне», о котором говорил Лосев, то это привело к тому, что мы можем назвать «цивилизацией блефа и лжи». Термины «ложь» и «блеф» нельзя употреблять с каким-то нравственным осуждением. Таково положение вещей. Это раньше – допустим, еще веков пять назад – люди могли говорить: «вот -- человек чести, а ты солгал». Да, действительно, дворянин – это человек чести, разве он может лгать? Но сейчас, когда нет этих понятий – «честь», «совесть», «справедливость», когда элементарная честность, когда ты не вытащишь у кого-нибудь трешку из кармана, считается чуть ли не добродетелью, тебя уже за одно это могут выбрать в Правительство… Такие понятие, как «ложь» и «блеф» есть просто научные термины для определения «транзитности» нашего бытия. Ведь материальное бытие всегда транзитно.

Чем отличается, с точки зрения античной философии, материя? Она отличается privatio – т.е. «лишенностью». Материя всегда чего-то лишена, и сколько бы эту материю ни ублажать, она будет все дальше и дальше вопить, что ей этого мало, давайте, давайте еще – и при этом она отличается полной «транзитностью». Заметьте, что без этого материя не может жить. И что ей остается сегодня? Она управляется теперь низшими метафизическими категориями – тем, что мы можем назвать «тоталитаризмом технической рациональности».

Почему мы пришли к такой цивилизации?

Представьте себе, например, что вы сейчас скажите, что не верите, что земля шар и что она вращается… Даже два века назад это было бы нормально. Вам бы сказали: может быть, она и вращается, может, она и шар… Сейчас ваше высказывание воспримут как эпатаж или примут вас за полного идиота, которому надо поучиться в первом классе. Такая невероятно проблематичная вещь, как вращение земли или форма земли, с помощью рационального технического тоталитаризма считается уже доказанной. Хотя аргументов в пользу вращения земли столь же много, сколь и в пользу ее неподвижности. Это пример того, как постепенно в нашу жизнь начинает входить «абсолютный блеф». Наша жизнь теряет всякую статику, подвешивается и расплывается непонятно в чем…

Примеров можно привести много, давайте остановимся на двух. Не будем брать ярких политических примеров, где предостаточно всякого блефа. А что такое блеф? – У тех, кто нами правит, есть постоянная тенденция выдавать предположение за уважаемую правду. Допустим, угрожают демографическим взрывом, перенаселенностью планеты. Для этого пользуются магией больших цифр. Говорят: «сейчас на планете живет 6 миллиардов человек». Но если взять бюллетень ООН за 1960 год, то нас жило 2 миллиарда человек. Каким образом, простите меня, за 40 лет их оказалось 6 миллиардов? Каким образом это случилось? Кивание на прогресс медицины и на долголетие мне кажутся не очень убедительными. Если это происходит за счет Африки и Азии, то там и смертность будь здоров… Мы имеем дело с очевидным блефом. Каждому правительству очень полезно иметь мертвых душ больше, чем живых. Не будем вдумываться, почему это так, но это так.

Далее, блеф номер два. Критика современного мира не очень приятное занятие, так что продолжать не будем. Возьмем лишь так называемые «космические полеты». Это – блеф, блеф и блеф.

Почему? Потому, что даже сами физики пишут, что они не знают свойства вакуума, свойства пустого пространства. Если пропадает то один спутник, то другой, если пропадают аппараты, направленные на Юпитер и Марс, и люди, которые этим занимаются, отделываются от нас ссылками на «технические неполадки», то получается странная картина. В условиях вакуума ни один запущенный аппарат не имеет ни единого шанса уцелеть.

Вернемся, однако, к Дионису и «культурному наследию», к упадку героического мужского начала. Так случилось, что фигура клоуна появилась в Англии в  XVII веке после казни короля Карла I. Чернь, которую призвал Кромвель, как раз и родила фигуру клоуна. Это была фигура осмеянного короля. Заметим, как популярен клоун: он до сих пор жив и здравствует. После того, как на престол пришел Карл II Стюарт, клоуна убрали, но после французской революции и казни Людовика XVI клоун стал очень и очень популярен. Буффон, клоун – заметьте, это прямой наследник рыцарей и Дон Кихота. Вот что клоун такое – это оплеванное героическое мужское начало. И тогда говорят, а как же так? Как же вы дошли до такой жизни?

Многие из вас видели фильм «Полеты над гнездом кукушки». Там тоже есть убиение непосредственного мужского начала в человеке, причем это делается обществом совершенно матриархальным, совершенно холодным, совершенно спокойным.

Далее, спрашивается: каким образом все это приведет нас к Дионису? Очень и очень простым образом. Дело в том, что все ужасы, о которых я рассказал и о которых можно рассказывать очень долго, в принципе, строятся на одной основе – социум дошел до такой степени, что жить в нем просто нельзя, что человеку необходимо культивировать собственную индивидуальность.

Что это такое? Что такое индивидуальность? Существует ряд понятий, введенных схоластами и затем очень интересно осмысленных Николаем Кузанским. Он пишет, что материю производит «форма формирующая» и «форма информирующая», «forma formante» и «forma informante». «Форма формирующая» -- это форма, которая внутри нас, которая растет в нашей душе  наперекор всему. Нравимся ли мы окружающей среде или не нравимся, но она растет, и она не может не расти, она погибает, но она остается. Это называется «формирующая человека форма». И вторая форма -- это «форма информирующая». Это то, что из нас делает наша жизнь, то, как мы меняемся, и то, во что мы превращаемся. Это -- второе гибельное, смертельное  начало, которое называется «форма информирующая». И я хотел бы поговорить на эту тему, если вы будете так добры, потом, в своей следующей лекции.

Эту же я бы хотел закончить так. Что мы имеем в виду, когда мы говорим «уйти от Вселенной и от социума»? Я хочу процитировать по этому поводу знаменитый фрагмент Новалиса: «Не в нас ли эта Вселенная? Нам кажется, там, в глубине, темно и одиноко,  но когда пройдет это затмение, будет иное, совершенно иное…»