Что пишет Головин? Он спрашивает, что такое мужчина в принципе: «Из старинных книг можно определить его формальные константы: вероятно, это существо, наделенное централизованной активностью, активным интеллектом, восприятием, вниманием». В другом месте он пишет о том, что «своими тонкими органами чувств индивид может преобразовывать то, с чем он соприкасается».
Одной из базовых характеристик этого нового человека является здоровье, как о нем пишет Парацельс: «Здоровье это гармоническая аналогия центра и окружности, обусловленная тайными или явными связями человека со всем сущим, независимо от распределительной шкалы рацио. Наличие подобных связей порождает спонтанное, централизованное активное внимание, не теряющее своей свободы при встрече с притягательным объектом».
Верно то, что игра Евгения Всеволодовича в некую языческую гирлянду — это игра лишь для внешних. Это с одной стороны. С другой стороны, это можно прочитать совершенно иначе, восприняв языческую гирлянду Головина как нечто абсолютно реальное. И отвечая на вопрос, который мы сегодня здесь себе задаем и который возникал неоднократно — о том, кто же такой Головин, можно было бы сказать, что Головин это в каком-то смысле последний язычник, человек абсолютного Премодерна. Причем под абсолютным Премодерном следует подразумевать именно не Премодерн, включающий монотеистические религии, а Премодерн, им предшествующий. Если, конечно, это можно называть язычеством — здесь большой вопрос, к которому мы еще вернемся.
И дело не в том, что у Головина где-то в деревне была бабка в роду, знающая эти вещи, как о том ходили разговоры — это могло быть, но точно так же этого могло и не быть, — это не имеет абсолютно никакого значения. В любом случае кем бы он ни был генетически и генеалогически, можно сказать, что этот человек не монотеистической реальности как таковой.
Помню, один друг, делясь своими впечатлениями от встречи с Эженом, рассказывал: «Он на меня посмотрел, и я вдруг почувствовал, как во мне заметалось какое-то существо, ища выхода». Вот это очень точно — именно что-то начинало в тебе метаться, какая-то тень, если ты не до конца открывался. Нужно было реально открыться реальной возможности смерти здесь и сейчас, сиюминутно, иначе — ничего. Только полная открытость, полная сдача. Это происходило один раз, это происходило два раза, десять, сто…
Генон пишет, что реальное изменение всегда происходит в темноте. Совершенно верно. Потом, уже при условном свете, ты начинал осознавать, точнее, чувствовать всем телом, что с некоторых пор уже что-то есть. Что есть? Это. Часто Эжен брал за горло и требовал: «Сделай это!». Что — «это»? В какой-то момент плаванья, уже, так сказать, постфактум, становилось ясно, «что». Но не было момента перехода от «еще нет» к «уже есть» — он был сокрыт в темноте. Только тонкий шок осознавания: «да, я уже могу и делаю». Что интересно, как-то не возникал вопрос: когда это началось?.. Скорее, нет — вопрос был в другом: «когда это кончится?», ибо всё это было ужасно.
На самом деле люди, знакомые с поздним Головиным, слышавшие его в последние годы, знают некоторую очень специальную маску, специальную позицию, которой Женя четко отгораживался от жадного хибстерского внимания, о чем говорил Александр Гельевич, — он давал им определенную позитивную предсказуемость, которая была слишком соблазнительной, чтобы ее можно было не усвоить, пройти мимо нее. Отношение Евгения Головина к смерти было необычайно пронзительным, и, несомненно, этот человек имел колоссальный визион и огромный опыт потустороннего в прямом смысле. Этот опыт в одном из визионов был обобщен под, скажем так, рубрикой, представляющей собой инверсию псевдонима знаменитого поэта, — Мальдорор — Aurore du mal.
Aurore du mal — это Заря Зла, которая занимается для человека умершего и похороненного. Сначала это — глубокое затмение, глубокое переживание внутреннего отсутствия, внутренней тьмы, абсолютного безвременья, которое в какой-то момент вдруг странным образом нарушается. Нарушается вторжением красного света снизу, который сначала брезжит как восход на некоем отсутствующем черном горизонте внизу, и потом зарево поднимается всё выше и выше, и в этот момент оказывается, что умерший плывет в сторону этого зарева, он становится кораблем, который движется туда, вниз, на Восток небытия. И это Заря Зла, Aurore du mal, поднимающаяся из трансцендентного подземелья; против нее нет никаких спасительных сил, нет заклинаний, нет ничего, кроме (добавлял Женя) некоторых имен, зная которые при жизни, человек может иметь небольшой шанс — максимум тридцать из ста, в самом лучшем случае. Но шанс на что, это уже другой вопрос. Потому что это шанс не на благополучный исход, это шанс на какую-то ситуацию.
В какой области культуры располагался герметический круг Евгения Головина и его семантические поля? Довольно приблизительно можно сказать, что он лежал в области пересечения нонконформистской мистики, радикального искусства и антисовременной (критической) философии. В западной культуре XX века есть только одна фигура, так или иначе отдаленно напоминающая этот тип, — Юлиус Эвола, традиционалист, дадаист, поэт, художник, политик третьего пути, маг, декадент. Эвола и его учитель Генон настолько же далеко отстоят от смежных с ними по типу и интересам людей, как Головин отстоял от интеллектуальных кругов (всех без исключения) СССР/России второй половины XX века (включая первое десятилетие века XXI). А может быть, Головин отстоял еще дальше.
С Эволой и Геноном, с традиционализмом, Головина связывает не только обособленность, но и многие общие позиции, политические и исторические предпочтения. Прочитав Генона и Эволу, а Головин их прочитал первым в огромной, занавешенной железным полотном стране, и самое главное — как он их прочитал! Он опознал в них очень близкое для себя начало. В его семантическом поле эти авторы и все, кто их окружал, заняли центральное место.
Размышляя об Артюре Рембо, особенно о его поэме «Гласные», Головин часто обращался к алхимии. Причисляя поэта к ее тайным адептам и считая его посвященным в эту науку, он усматривал в его строфах чисто алхимический смысл. С другой стороны Головин иной раз задавался вопросом: а как это вообще могло быть? Ведь Рембо был слишком молод, чтобы успеть изучить труднейшие алхимические фолианты, пройти хотя бы какие-то посвятительные стадии… на это обычно уходит вся жизнь, даже и не одна. На подобные сомнения ответ был простой: раз алхимия имеет отношение не к профанической, а к подлинной реальности, то эта реальность могла быть открыта кому-то и иным способом, например, непосредственно. То есть для такого поэта, как Рембо, алхимия могла быть лишь иллюстрацией, подтверждением того, что он каким-то неведомым образом и так уже знал. Поэтому алхимические интерпретации его строф легитимны.
Другое дело современная математика. Как наука очевидно профаническая, но колоссальная по объему и сложности построений, она не может быть кому-то дана от рождения — в любом случае, чтобы составить о ней компетентное представление, ее необходимо долго с большим трудолюбием изучать. Чего Головин, безусловно, не делал. Тем не менее сумел точно раскрыть ее суть. Каким образом это ему удалось, неизвестно — как, впрочем, и не известно, откуда он знал, всё, что знал.
Я был поражён тем, насколько уход Евгения Всеволодовича Головина произвёл на меня сильнейшее впечатление. Давно было известно, что он болеет. Уходил он постепенно. Головин сам говорил, что, частично, он уже "там". Он завис между двумя мирами, без особого энтузиазма относясь к обоим. При этом, когда Головин ушёл, он каким-то образом подчеркнул самого себя. Этот год без Евгения Всеволодовича для меня был годом с Головиным в большей степени, чем много предыдущих лет. ( А.Дугин)
Кто такой Евгений Головин? Это очень трудный вопрос. Тому, кто его знал, каким-то образом касался его орбит, объяснять, кто он такой, глупо, а тому, кто не знал, — скорее всего, бесполезно. (С.Жигалкин)
Хочу сказать, что он был абсолютным гением и чудом нашего времени. И надо со всей определенностью заявить, что любая фигура сравнения к нему неприменима. Появись он в любой из эпох, он и там был бы чудесным гением. (С.Герасимов)
Человек – существо, гораздо более предсказуемое, чем ему хотелось бы казаться. Ладно – разум, который у всех одинаков, подчиняется строгим законам логики и легко поддается кибернетической симуляции. Тут человек мог бы сказать – зато горизонты моего безумия, моей мечты, моих сновидений бесконечны. Оказывается, все далеко не так. Бред, сновидение, безумие, а также мечта, поэзия, миф имеют свои собственные каноны, правила, аксиомы и границы. Как показали современные физики, хаос – просто одно из состояний вещества со своей собственной логикой и своим собственным порядком – чуть более широким, чем обычный порядок, это правда, но все же вполне вычисляемым.
К ХХ веку люди науки, исследовав поля разумности до мельчайших деталей, принялись за сферы мечты – за бессознательное, за изучение грезы.
В начале 80-х Г. Джемаль предложил термин «нострацентризм». Он предполагал, что за референтную семантическую базу, за очертания герменевтического круга берется строго определенный набор лиц, авторов, идей, концептов, составляющих nostrum, как центр. Понятие «nostrum», «наше» взято из алхимии. «Наш» значит «алхимический». А «алхимический» значит «философский»; в том смысле, в каком мы говорим «философский камень» или «философское море». «Наша» земля – значит «философская земля». Что мы знаем о «нашей воде», например. То, что она не мочит рук. А о «нашем огне»? То,что он не обжигает. А о «нашей сере»? То, что она не горит. То есть, наша вода, земля, огонь, сера – есть не ваша вода, земля, огонь сера.
Ностроцентрический круг, о котором я говорю, имел свои силовые оси. Бесспорным полюсом, вокруг которого нострецентрум был вытроен, был Евгений Всеволодович Головин. Он был осью, а следовательно, наш круг был головиноцентричным. Головин был его главой. Точка полюса есть основа интерпретации всего остального содержания. К этой точке сходятся все лучи, от периферии. Он давал всему смысл. Поэтому он был «Адмирал» герметической флотилии.
