Зовут меня Иван Иванычем. Читателю на сие плевать, а для меня это постоянное мучение, дамоклов меч, вечная погоня кого-то бледного и безжалостного. Почему человек, который с молодости любит Гюисманса, Уайльда, Жакоба, Малькольма де Шазаля, почему, я спрашиваю, такой человек должен всю жизнь носить это каторжное клеймо? Я повторял подобную фразу в своей нищей комнате, стоя перед окном, раскрытым в роскошную зарю, где малиновый веер терялся в изумрудной заоблачнойбеспредельности. Говорил ровным голосом одиночки, привыкшего беседовать с самим собой, только внутри бился какой-то неистовый контрапункт: и визжала заре о любви. Продумав машинально свое состояние, удивился легитимности дикой внутренней строки: где-то глубоко настроение буквально визжало. И вдруг наступил покой. Ну чего я в самом деле переживаю – надо сменить имя, только и всего. Взял карандаш, написал на подоконнике «Роланд», минут двадцать изучал историю и коннотации нового сочетания букв, печатал в памяти новое имя и забывал «Иван Иваныча». По подоконнику неторопливо прополз рыжий основательных размеров паук, осторожно обогнул «Роланда» и направился изучать свою паутину. Ишь тварь, работает без конца и не устает! Я встряхнулся и пошел проверять почтовый ящик. На лестнице лежал местный ханыга Простоквашин и принялся клянчить рубль на похороны. Вот тебе трешник и смени фамилию на Йогурт, - засмеялся я, - совсем другой почет. Йо…йо…икнул он, всмотрелся в меня и добавил: а где ж Иван Иваныч?
Герой, созданный воображением Вальтера Скотта, может считаться мифическим героем в той же степени как мистер Пиквик Диккенса или Шерлок Холмс Конан Дойла. Мифический герой – тот, кто обращен к нашей душе не в смысле воспитания, ибо душу воспитать нельзя, а в качестве парадигмы, то есть звезды животворного света. Небесная субстанция души ( в отличие от субстанции рациональной, анимальной и вегетативной) пронизывается светом, который не теряется, не поглощается и не гаснет, но остается навсегда, независимо от жизненных условий, характера, локальных или глобальных катастроф. В этом смысле миф мифу рознь. Мифы о Геракле, Ахилле, Орфее, Язоне отдаленно сказочны, давным давно потеряли животворный свет и обрели общую занимательность для культурных людей.
Размышляя об Артюре Рембо, особенно о его поэме «Гласные», Головин часто обращался к алхимии. Причисляя поэта к ее тайным адептам и считая его посвященным в эту науку, он усматривал в его строфах чисто алхимический смысл. С другой стороны Головин иной раз задавался вопросом: а как это вообще могло быть? Ведь Рембо был слишком молод, чтобы успеть изучить труднейшие алхимические фолианты, пройти хотя бы какие-то посвятительные стадии… на это обычно уходит вся жизнь, даже и не одна. На подобные сомнения ответ был простой: раз алхимия имеет отношение не к профанической, а к подлинной реальности, то эта реальность могла быть открыта кому-то и иным способом, например, непосредственно. То есть для такого поэта, как Рембо, алхимия могла быть лишь иллюстрацией, подтверждением того, что он каким-то неведомым образом и так уже знал. Поэтому алхимические интерпретации его строф легитимны.
Другое дело современная математика. Как наука очевидно профаническая, но колоссальная по объему и сложности построений, она не может быть кому-то дана от рождения — в любом случае, чтобы составить о ней компетентное представление, ее необходимо долго с большим трудолюбием изучать. Чего Головин, безусловно, не делал. Тем не менее сумел точно раскрыть ее суть. Каким образом это ему удалось, неизвестно — как, впрочем, и не известно, откуда он знал, всё, что знал.
