Поэт Сологуб и Федор Кузьмич
Поэт Сологуб и Федор Кузьмич
Федор Кузьмич, несмотря на нищее детство и не менее нищую учительскую молодость (он преподавал математику), хотел жить хорошо: по утрам пить "лянсин" (китайский чай) с филипповским калачом и даже завести ванную комнату — по тем временам устройство солидное. Но судьба метила его в великие поэты, что готовит, как известно, больше сорняков, нежели букетов. Для начала хариты подкинули ему на жизненный путь "недотыкомку" — существо капризное, игручее, зловещее: то прикинется карлицей-красавицей, то мягким гладким мячиком-апельсином, который на поверку оказывался клейким колючим ежом, то на ровной дороге оборачивалось острым камнем на радость босой ноге, то незаметной въедливой колючкой разрывало шикарный шелк… словом, первый подарок харит мог обрадовать только оригинала:
Недотыкомка серая
Предо мной всё вьется да вертится…
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою…
"Недотыкомка": шероховатая предметная неопределенность, состояние, событие, ужасное положение вещей, нечто, напоминающее "демоническую силу" архаической Греции:
Только забелели поутру окошки,
Мне метнулись в очи пакостные хари…
Далее начинается спровоцированное "недотыкомкой" зрелище относительно инфернальное:
Хвост, копытца, рожки мреют на комоде,
Смутен зыбкий очерк молодого черта.
Нарядился бедный по последней моде,
И цветок алеет в сюртуке у борта.
Это еще ничего. По выходе из спальни лирического героя встречает компания: генерал и три розовые певички. Три коробки спичек "прямо в нос мне тычет генерал сердитый", а затем вся компания скоком устремляется вверх. В саду тоже несладко:
…машет мне дубиной
За колючей елкой старичок лохматый,
Карлик, строя рожи, пробежал тропинкой,
Рыжий, красноносый, весь пропахший мятой.
Герой, понятно, всю шайку гонит "аминем", они, поохав и повизжав, хором отвечают: "Так и быть, до ночи мы тебя покинем!"
Но зачем обвинять надуманную "недотыкомку"? Легко объяснить вышеприведенное похмельем белой горячки, лихорадкой, еще бог знает чем! Никто не спорит: "недотыкомка" — превосходное слово, отражающее нескладность, бестолковость, вечный неуют, хроническую каверзу и т.д.
Всё это так. Поначалу человек и поэт резко переплелись. Весьма "пьяный поэт" отвечает весьма бедному, замотанному жалкими заботами человеку:
Мне так и надо жить, безумно и вульгарно,
Дни коротать в труде и ночи в кабаке,
Встречать немой рассвет тоскливо и угарно,
И сочинять стихи о смерти и тоске.
За редким исключением, человек устраивается на поэте, как двойник на плечах героя "Эликсиров сатаны" Э.Т.А.Гофмана, и гонит его в свою нелепую человеческую даль. Они досаждают друг другу — ни симбиоза, ни даже простого союза. Поэт досаждает человеку сентенциями касательно бессмысленности практического бытия, человек упрекает поэта… в безденежье. Сологуб возражает двойнику в легкой, несколько северянинской манере:
Цветы для наглых, вино для сильных,
Рабы послушны тому, кто смел,
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.
Что людям мило, что людям любо,
В чем вдохновенье и в чем полет,
Все блага жизни тому, кто грубо
И беспощадно вперед идет.
Федор Сологуб открывается стиху, как легкие — свежему воздуху, как оратор — благодарной аудитории. В русской поэзии трудно отыскать столь же исключительного мастера. Он словно "говорит стихами" как спутники Пантагрюэля близ оракула "Божественной Бутылки". Это так естественно и беспрепятственно, что мы только потом, только через десяток страниц понимаем: ведь это трудное и мучительное искусство поэзии!
Учитель гимназии Федор Кузьмич, который, разумеется, не верит ни в какую "недотыкомку", убеждает поэта: ради китайского чая, филипповского калача и ванны не худо бы найти на первый случай хорошую, работящую женщину. Это провоцирует экстаз поэта. Женщина! Он начинает стихотворение очень оригинально: "Обыдиотилась совсем…":
Обыдиотилась совсем,
Такая стала несравненная,
Почти что ничего не ем
И улыбаюсь, как блаженная,
И, если дурой назовут,
Приподниму я брови черные.
Мои мечты в раю цветут,
А здесь все дни мои покорные.
Быть может, так и проживу
Никем не узнанной царицею,
Дразня стоустую молву
Всегда безумной небылицею.
За последние три тысячи лет прогресс налицо. Гомер верил в реальность богов больше, чем плотник в реальность своего молотка. Сологуб создал совершенно русский образ. Россия всегда была тем хороша, что неверие выражалось открыто, наивно, грубо — здесь можно было усмирить неверующих не только что "безумной небылицею", но и призывом к милосердию: идиотка она и есть идиотка, прости ее Господи. Единственное, чему нет конца, — милосердию Божьему. К тому же "идиот-идиотка" соответствуют в русской магической номенклатуре "царю-царице". Это выше батюшки и матушки. Примерно так: ведьма может проговорить "матушка березовых листьев", но про себя подумает: "царица листьев", то есть царица листьев вообще. На Руси царица всегда скрывается, равно как и царь. Страна жила, живет и будет жить под тайной монархической властью, официальные правители не значат ничего. Федор Сологуб, очевидно, кое-что об этом знал:
И шла мне навстречу царица,
Такая же злая, как я,
И с нею безумная жрица,
Такая же злая, как я.
Для понимания этих строк необходимо примечание: в многозначном, вызывающем частые недоразумения, магическом языке слово "злость" может означать "невидимость", а слово "безумие" — "интуиция" или, вернее, "орфический разум сердца".
Пылали безумные лица
Такой же тоской, как моя,
И злая из чар небылица
Вставала, как правда моя.
В том же контексте: в магическом языке "не" и "без" часто утрачивают отрицательное значение. "Бессовестный" — это "глухой", "небылица" — повесть, рассказанная незнакомым человеком. При этом обычный смысл ничуть не пропадает. В таком плане балладический поэтизм обретает полную неопределенность. Опыт ли поэта, рассказ ли странника, или то и другое. Русская скрытая царица властвует и над русалками. Отсюда убедительность стихотворения о русалке:
Отчетливо и тонко
Я вижу каждый волосок;
Я слышу звонкий голосок
Погибшего ребенка.
Хорошая поэзия характерна достоверностью неожиданных подробностей. Для лицезрения русалки надобно с помощью вожатого (честная мать, ведьма, водяной) обрести особое качество зрения: например, одновременно увидеть и густую путаницу волос, и каждый волосок наособицу:
И я дышу дыханьем рос,
Благоуханием невинным,
И влажным запахом пустынным
Русалкиных волос.
Здесь весьма тонкий момент: в "русалкиных волосах" запах воды сочетается с веяньем раскаленной пустыни. Почему? Вода, ужас насильственной смерти, мучения души и тела переплетаются в невообразимой трансформации. Откуда поэт узнал историю русалки?
Она стонала над водой,
Когда ее любовник бросил.
Ее любовник молодой
На шею камень ей повесил.
Необходимо для этого три вещи минимум: жертва кровью из вены, бросанье драгоценного камня в воду и произнесения "дии" (особого заговора). Разумеется, здесь пригодны и другие способы: либо надо услышать "небылицу" странника, либо стихотворно создать сцену с помощью активного воображения, фантастического modus operandi неоплатоников. Любопытно: автор нисколько не осуждает лиходея; во-первых, его мог бес попутать, что аналогично злой судьбе, во-вторых, неизвестно — человек ли он или какой-либо тератоморфный агент метаморфозы. А потом, разве так уж прекрасно человеком быть, разве так уж часто смотрят на нас люди из двусмысленных, внешне человеческих лиц? Россия — престранный край. Сядешь усталый на гнилое бревно, так оно вдруг завоет, загогочет, щекотаться примется — на спящего лешего угодил; встанешь на крепкий, надежный камень — он перевернется, рассыплется, да еще в глаза песку накидает; возляжешь на сеновал — снизу писки, вопли, рыдания, затем роковитый бас: негоже, Матрена, честную семью будить! А то ступаешь ночью по вязкому перелеску — хорошо, ночь непролазная, окрестные кусты распрямляются, за тобой спешат, шуршат, словно пересуды точат. Навстречу пень — на пне старик. Дедушка, что за нечисть такая? Это, сынок, ерунда, курослепы, прости Господи! Бойся куровидцев, вот напасть-то окаянная…
И вспоминаешь "Многострадальную Россию" Федора Сологуба:
Издевка, бешенство и злоба,
Рыданья, стоны и тоска. —
Кого же вывела из гроба
Неумолимая рука?
В России не делают разницы меж вещами одушевленными и неодушевленными. Поэт рассказывал Н.Минскому следующий эпизод: полуденной жарой, мол, притомился и улегся где-то на косогоре; чувствую, косогор качается и скрипит, потом захохотал и завыл, будто кликуша; заметался я, задергался, в ноге зуд невозможный; тер глаза, тер, вижу — рядом старушка охает да бормочет: "Неподобное, батюшка, место выбрал. Здесь живет петух Басман — шпорами исчешет, а там и заклюет до смерти". Как не вспомнить "Многострадальную Россию":
Что это — хохот иль рыданье,
Или звериный дикий вой,
Иль хохот леших, иль рыканье
Быков рогатых за стеной?
Равным образом, не делают особой разницы меж покойниками и живыми, меж стеной и прислоненному к стене. Отсюда обязательные присловья: "Ох ты, стенушка, телочки не обижай, ох ты, телочка, стенушки не раскидай". Бабка поэта, крепостная крестьянка, славилась ведьмой, — она передала Федору Сологубу много полезного о "навьих чарах": смерть всегда ставит на мельницу мальчонку с дурным глазом; как заснешь у лесного озерца, да поутру испьешь водицы — тут тебе лудый (бес) в друзья и навяжется. Особенно напоминала многократно крестить подушку перед сном. Коли уберега не будет, найдешь утром на подушке голову удавленника. Так ты ее в свежий лен укутай, да зарой под ракитов куст: не бойся, он дорогу домой сам найдет.
Со временем чувство нежити и населенного одиночества развилось чрезвычайно. Это, понятно, не касалось образованного обывателя Федора Кузьмича Тетерникова, но его неудобного спутника — поэта. Пока деловитый взляд Федора Кузьмича проектировал цвет стен и направленность мебели, в молчании поэта проползали ученые строки:
Не трогай в темноте
Того, что незнакомо, —
Быть может, это — те,
Кому привольно дома.
Но у человека и поэта случаются совместные занятия. Разумеется, ничего серьезного, качели, к примеру. Они, правда, лишний раз доказывают, что человек самостоятельно летать не умеет. Качели — устройство вполне экзистенциальное, иллюстрация мудрости Гераклита: "Дорога, идущая вверх, дорога, идущая вниз — одна и та же дорога". В примитивных обществах качели — важный магический утенсилиум: шаман может сутками качаться и при вхождении в транс качаться при неподвижном теле. В знаменитых "Чертовых качелях" Федора Сологуба проблема решена полузабавно-полусерьезно. Если шаман раскачивает качели минуту-другую, а потом, в трансе, качели сами останавливаются через сутки-двое, то здесь всё происходит реалистично:
Доска скрипит и гнется,
О сук тяжелый трется
Натянутый канат.
Игра втягивает, увлекает, но редко заставляет забыть о крепости сука и трении веревки. Полет — непременное условие ухода от инерции бытия. Представим удовольствие много раз прошагать туда и обратно расстояние размаха качелей! А ведь к этому и сводится наша жизнь. Правда, всякое улучшение занудства опасно. "Черт" в стихотворении Сологуба не только инициатор "веселой жизни", но и несомненный погубитель:
Я знаю, черт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки.
Легкий плясовой ритм только подчеркивает томительную безысходность. Но "я знаю" относится только к Федору Кузьмичу. Если он, безусловно подозревает черта, то в свойствах материи уверен наверняка. В этих "свойствах" — судьба земной жизни:
Пока не перетрется.
Крутяся, конопля,
Пока не подвернется
Ко мне моя земля.
В отличие от Федора Кузьмича, поэт не уверен ни в чем. Ни в трении конопли, ни в предательстве сука, ни в стопроцентном коварстве черта. Поэт никогда не может дать категорических определений, поскольку чувствует за вещами много невидимого и неслышимого. "Над верхом темной ели хохочет голубой…" Кто это? Вероятно, "воздухарь" — один из злых демонов воздуха. Остальные "визжат, кружась гурьбой". Кто эти остальные? "Нечистая сила" — название слишком общее и религиозно окрашенное. Сведения о магии, гоэции, "навьих чарах" взяты нами из книг, из фольклора, в лучшем случае из крайне сомнительной практики. Понятно, мы ничего не знаем о смерти. Но разве у нас есть достоверная информация о жизни?
