Девушка розовой калитки и муравьиный царь. О А.Блоке

Девушка розовой калитки и муравьиный царь. О А.Блоке

   

     Старый замок посреди городка в южной Германии. Остались, собственно, только стены. Там, внутри этих стен, — лощина. "Со дна лощины поднялись стволы и взбежал кустарник… Вокруг лощины идет аллея, действительно "идет" — медленным шагом взбирается — и вот потекла по самому краю стены…" Жизненная динамика в статике древнего замка. О чем всё это? 

     В 1906 или 1907 году Александр Блок побывал в этих местах и написал два текста:: стихотворение "Влюбленность" и эссе "Девушка розовой калитки и муравьиный царь". Но прежде всего розы. 

     "От роз даже душно: всюду они — большие и мелкие, колючие, цепкие, бледные, яркие, густо-красные, нежно-желтые и белые, как платье Гретхен". 

     И далее по аллее: "Здесь розы бледны, они слишком много любили; здесь георгины — усталые, тень упоила их мутно-лиловые склоненные головы. Нет цветов лучше роз и георгин, как жизнь прекрасна среди таких цветов!" Проблема ориентации, начало вояжа: "В тенистом углу — крошечная калиточка, чуть заметная в серой каменной стене… Вот аллея пошла круче; ее дыхание затруднилось, она взбежала куда-то, как живая. Здесь — крайняя точка сада, там — конец: остается только спрыгнуть в зеленый ров…" 

     Обилие цитат, вероятно, утомляет, но своими словами трудно передать cтоль сложное описание. 

     Но… 

     В конце аллеи скрытая угроза — там "растопырилась" беседка из неободранных древесных стволов, а в беседке пребывает "нелепый обрубок прошедшего" с большим золотым кубком перед собой — он наблюдает латников на валу замка. Оловянные у него глаза. Топорный у него подбородок и уродливый нос. Серое чудовище — и воздух вокруг ходит серый. 

     Два полюса аллеи — розовая калитка и нелепый обрубок. Лучше вернуться к розам и георгинам, где бродят красивые пажи, — они ищут Госпожу и не находят. Мудрено ее найти. Почему? Аргумент: "Разве можно найти там, где всё так увлажнено, пышно, где земля исчерпана и всё в каком-то небесном расцвете, в вечном разделении". Один продолжает искать ее, дальнюю. И, наконец, в розовую калитку входит девушка с волосами цвета льна. Она "музыкальным голосом" поведает, где продаются самые свежие булки и сколько детей у бургомистра. Она — посланница немецкого "сегодня" в германскую старину. Он счастлив встретить ее у маленькой калитки, она родит ему толстенькую дочку, раздобреет от золотистого пива, ее пальчики родят складочки вокруг обручального кольца. 

     Он назовет ее "девушкой розовой калитки". 

     "А другие пажи всё еще бегают по саду и целуются с ветром, и мучает их корявый пьяница, сидящий с кубком в беседке из толстых сучьев и ветра." 

      

     И вот Я, иностранец, русский поэт, "расцветшей душой, моим умом, всё-таки книжным, я различаю Госпожу. Но она присутствует здесь лишь как видение. Утратила она свою плоть и стала ewig-weibliche. Всё в розах ее легкое покрывало, и непробудно спят ее синие глаза". 

     Она. 

     Судьба мужчины на Западе — от розовой калитки до растопыренной беседки. Если розовая калитка двусмысленна — в нее может войти красивая дочь привратника, дабы утащить, затянуть в свое очень женское, очень земное бытие, то Госпожа?.. И видимая, и невидимая одновременно! И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутников, одна. Хочется ли обладать ею? Подобная мысль мелькнет по касательной, наметив возможности ориентации. Первая, простая, мужская: разбудив "нелепого обрубка" в беседке, уколов острием меча, набрать латников, двинуться в Палестину, навоевать восточных гурий. Либо прециозным поведением покорить сердце кастеланны-владелицы: наподобие пажа Алискана в "Розе и кресте", лечь у ног Дамы и спеть несколько обольстительных строк из песни, что поют при Арраском дворе: 

      

      Аэлис, о роза, внемли, внемли соловью, 
      Все отдам Святые Земли за любовь твою.
 

      

     Но ведь завоевание требует героя, а не изнеженного "пажика", ведь понятно: всё в розах ее легкое покрывало, и непробудны ее синие глаза... Истинный рыцарь вдохновляется советом трувера Гаэтана: 

      

      Ставь же свой парус косматый, 
      Меть свои крепкие латы 
      Знаком креста на груди.
 

      

     Но трудность в том, что Госпожу нельзя завоевать, тогда она перестанет таковой быть. Надо соединить ее невидимое и наше видимое. "Исконно на Западе искали Елену — недостижимую, совершенную красоту." Александр Блок ведет этот поиск от проблематичной "войны богов" (Троя) через иконы католицизма до "вещи в себе" и ноумена Канта. Последних нельзя "потрогать". Женщина, которую можно взять за руку, уже не Елена, уже не Госпожа. Так? Но "идеал недостижимый, — писал Фридрих Шлегель, — суть фантом абстрактного мышления". Значит, надо видеть и не видеть, слышать и не слышать Госпожу. Зрение и слух — благородные органы чувств, но боже упаси — осязание, обоняние, вкус. Оставим черни хватание, лобзание, соитие… Это, бесспорно, приятно, однако здесь граница меж рыцарем и простолюдином, розовая калитка. Два слова о восприятии: осязание, обоняние, вкус тяготеют к земле и воде, оседают туда. "Медленно умирать под ее взглядом — вот мечта, — сказал Бодлер. Зрение и слух рождают пространство и огонь — жизненное движение субтильного тела души. "Госпожа" — не фантом абстрактного мышления, не вожделения "цель", а трудно достижимый выход из царства теней. 

     Второй текст — стихотворение "Влюбленность" — проясняет ситуацию рыцаря и дамы. 

      

     Королевна жила на высокой горе, 
     И над башней дымились прозрачные сны облаков, 
     Темный рыцарь в тяжелой кольчуге 
      шептал о любви на заре, 
     В те часы, когда Рейн выступал из своих берегов.
 

      

     Обычное начало "альбы" — любовной песни на заре. При нежеланной родителям любви героев ждут опасный побег и проблематичная жизнь, зависящая от тысячи причин. В одном случае тревожное, в другом — более или менее спокойное бытие в социуме. Но судьба героев совершенно иная: 

      

      Над зелеными рвами текла, розовея, весна, 
      Недоступность ждала 
      в синевах отдаленной черты. 
      И влюбленность ждала — 
      не дала отойти от окна, 
      Не смотреть в роковые черты, 
      оторваться от светлой мечты.
 

      

     В этой строфе всё обозначено довольно четко. Цель — недоступность. Для ее достижения необходима атмосфера "влюбленности". Это не "любовь", которая соединяет судьбы, души, тела, "влюбленность" разъединяет на известное… расстояние. "Влюбленность" — аналогия "amar" трубадуров, то есть "предчувствие любви издалека". Влюбленные поочередно занимают ситуацию центра круга и периферии своей активностью и потенциальностью. Земля их не давит, вода не топит, воздух не распыляет, огонь не сжигает. Это режим квинтэссенции, где они оба — одно и не одно, где роза с ее дивным сердцем и беспощадными шипами — центральный символ. 

      

     "Подними эту розу", — шепнула — и ветер донёс 
     Тишину улетающих лат, бездыханный ответ: 
     "В синем утреннем небе найдешь 
      Купину расцветающих роз", — 
     Он шепнул, и сверкнул, и взлетел, 
      и она полетела вослед.
 

      

     Тайна. Всё в безмолвии — улетающие латы, бездыханные ответы. Непонятно даже, кто шепчет, кто слушает. Непонятно даже: бросает ли она розу или предлагает подобрать чуждую, с земли. Союз двух роз совершенно необходим, иначе "влюбленность" или "amar" останется "фантомом абстрактного мышления". "Пепел роз земных суть почва роз небесных", — сказал Новалис. Гораздо раньше него, в трактате Джузеппе Тоффли "О двух розах", рассказано, что две розы — земная и небесная — "рождают и рождены" розой эфирной. (Тоффли, как и Данте, принадлежал к обществу Fideles d`Amore — "Верные любви".) 

     Итак, роза небесная сублимирует, "притягивает" родственную земную — в ином случае очень редкий союз не состоится и влияния квинтэссенции будет слишком слабым. Но в данном стихотворении действо свершилось: 

      

     И она,окрылясь, полетела из отчей тюрьмы — 
     На воздушном пути королевна полет свой стремит.
 

      

     Мистическая любовь крайне опасна, грозит падением и гибелью. Но так ли уж много теряют дерзновенные? Земная карьера рутинна и требует элементарной накстойчивости и мужества: 

      

      Не смолкает вдали властелинов борьба, 
      Распри дедов над ширью земель. 
      Но различна Судьба: здесь — мечтанье раба, 
      Там — воздушной Влюбленности хмель.
 

      

     Дилемма категорична: либо деловитая земная любовь "девушки розовой калитки", либо героическая влюбленность, где жертва тривиальной жизнью само собой разумеется. 

     Мы дали только смутный эскиз мистицизма "розы" и "влюбленности". Различна Судьба. Сие не может касаться большинства людей, обусловленных землей и земной любовью. Остальные? А кто остальные? Ответ поэта очень ясен: те, кто слышат зов: 

      

      И в воздушный покров улетела на зов 
      Навсегда… О, Влюбленность! Ты строже Судьбы! 
      Повелительней древних законов отцов! 
      Слаще звука военной трубы!
 

      

     Четыре восклицательных знака. 

      

     Эссе "Девушка розовой калитки и муравьиный царь" так и распадается на две части: сначала "девушка розовой калитки", затем "муравьиный царь", сначала Запад, потом Россия. Странно от поэта, чья любовь к родине весьма акцентируется, услышать следующее: "Гармонические линии, нежные тона, томные розы, воздушность, мечта о запредельном, искание невозможного. Как невыносимо после этого попасть в Россию…" 

     Здесь желательно примечание: любовь к родине и отчизне — вещи разные, как любовь к матери и отцу. Можно обожать особую раскинутость облаков, плеск зеленовато-хрустальной воды в камышах, капризы русалки или иволги, но вовсе не приветствовать систему образования или государственное устройство. Можно охать от сиреневого оттенка волнистой ржи, но не от успехов доблестных вооруженных сил. Можно восторгаться необъятностью и роскошными колоритами родной земли, но не патриотами — монархическими или республиканскими радетелями и новаторами. "Попасть в Россию, у которой в прошлом такая безобразная история; все эти страницы о московских государях не гнутся, как толстая безобразная парча, покрывавшая боярские брюхи: и хлюпает противная кровь на этих страницах — кровь тяжелая, гнилая, болотная… А дальше идут какие-то глупые боги… какие-то богатыри, которые умеют ругаться, умеют бахвалиться, а лучше всего умеют пьянствовать и расправлять грязные кулачищи". 

     Это вовсе не нарочитое противопоставление культуры труверов и русской дикости. Все эти боги, цари, бояре, богатыри, отраженные в летописях — только официалы поверхностной, противоречивой, письменной истории монахов и профессоров-народников. Чем больше грязи, сальностей, пьянства да крови, тем оно и народней. Упрекал же Белинский Пушкина "в немецком характере "Руслана и Людмилы". Больно изящно, больно романтично! Подавай на потеху школярам Чурилу Пленковича да Ерулду Естропедовича — наших, посконных, кондовых! Справедливости ради следует заметить: это распространенная точка зрения. Марк Твен писал по поводу "Айвенго" Вальтера Скотта, что если бы, мол, герои заговорили языком своей эпохи, даже хулиганы бы покраснели. 

     Разумеется, богатые, знатные, образованные всегда презирали "простой народ" — документы французской революции свидетельством тому. Однако всеобщая механизация и усредненность потребностей и нравов сгладили сие в Европе. Но у России "особенная стать" — редко где так ненавидели народ и продолжают ненавидеть посейчас. Тому причин много. 

     Надобно сказать несколько слов о народе. К этой особой группе не относятся ни крестьяне, ни пролетарии, ни машинисты, ни воры, ни бродяги, поскольку понятие "народ" исключает классово-социальное деление. Люди народа бесцельно бродят по земле, и глаза их прозрачнеют от постоянного удивления перед чудесами матери-природы. Александр Блок назвал их "светловзорами". Это они доносят до нас этику, эстетику и медицину матери-земли, совершенно недоступную просвещенному патриархату. Они — рыцари женского начала вообще. 

     "Женщина — вечность, мужчина — момент; женщина — море, мужчина в нем — рыба", — полагал Парацельс в книге Парагранум. В отличие от вечности, момент конструирует хронологию — цифровое прошлое и цифровое будущее и определяет исторические эпохи. "Момент" соответствует химерической единице, которую фаллицизм экстраполирует в метафизику как "единое" или "первоединое". Ряд простых чисел при условии, что он не распадается на единицы и не составлен из единиц, представляет атрибутику вещей, а не их количество. (К примеру, "пять" присуще морской звезде, "семь" — созвездию Большой Медведицы, "восемь" — осьминогу). Почему единица химерична? Потому что она — тот самый "фантом абстрактного мышления". Ее необходимо представить или начертить — это уже число два — оператор и объект. Единица во всех ее ипостасях — основа рацио или ментальности современного человека и принцип цивилизации,. то есть творения сугубо мужского. Агрессивный мужской дух беспрерывно оформляет, разделяет, распределяет данности природы. Культура, в отличие от цивилизации, расплывается женской ситуацией бытия. Если фаллический цивилизатор насилует природу, человек культуры поклоняется оной. Здесь у нас появилась возможность вернуться к эссе Александра Блока. 

     Поэты, как легко предположить, люди культуры, "люди народа". Александр Блок далек от критического сравнения Запада и России, он своеобразно излагает тенденции культуры двух регионов. Одно: рыцарская культура феодальных замков, прециозной любви, атмосфера Госпожи. Другое: муравьиный царь, шаманки, светловзоры. Несколько разъяснений. В книге этнографа Евдокимова (Фольклор среднерусской возвышенности, СПБ, 1899) приводится много текстов о муравьях. Вот такой, например: 

      

      Не работай, не трудися, не топчи сапожки зря, 
      Завтра будут именины муравьиного царя, 
      Он живет на изумруде под землей на три версты, 
      Принеси кадушку меда — богатеем будешь ты.
 

      

     Здесь перечислены ненавистные цивилизованному человеку черты. Безделье, мечтательность, жажда легкой поживы. Иначе говоря: человек культуры не разделяет работу от жизни, надеется на магическое решение своих проблем. Он считает себя балованным ребенком земли-матери, тогда как "нормальный человек" — исследователь, специалист, который "в поте лица"… 

     "Древняя рукопись гласит, — Александр Блок приводит рассуждение иного магического толка, — отыщи большой муравейник, от которого идут двенадцать дорог. Раскопай и облей его водою и наткнешься на дыру в земле. Копай на три сажени и увидишь муравьиного царя на багряном или синем камне. Облей его кипящей водой, и он упадет с камня, а ты копай опять, охвати камень платом. Он спросит: "Нашел ли?" А ты продолжай копать молча, камень держи во рту и платом потирайся. "Ты, небо-отец, ты, земля-мать, ты, корень свят, благослови себя взять на добрые дела, на добро". 

     И найдет плюгавый мужичонка пустяковый корешок, и станет полечивать коровье вымя или свою больную бабу, безусловно веруя в нездешнюю силу корешка. Неказисто. Нищая Россия. "Да и стоит ли смотреть на это небо, серое, как мужицкий тулуп, без голубых просветов, без роз небесных, слетающих на землю от германской зари, без тонкого профиля замка над горизонтом". Очень даже стоит, считает поэт. И любопытная фраза: "Золото, золото где-то в недрах поет". 

     Согласно тривиальной трактовке, под муравейниками зачастую лежит золотая руда. И поющее золото — вовсе не метафора. "Наше золото отличается сладкогласным пением", — сказал Авиценна, а знаменитый английский алхимик Джордж Рипли дал усложненный вариант: "Золото мудрых, которое в небольшом количестве находится повсюду, поет в море и под землей, напоминая сирен или ангелов подземных стран" (Цит. в Museum Hermeticum, 1756, p. 220). Александр Блок вряд ли читал подобные тексты, да и зачем? Если он слышал, как поет "золотая руда" ( какой бы смысл ни придавал он этим словам) ему можно вообще ничего не читать. Как-то на литературном вечере в Петербурге, он встретил "светловзора", который некогда жил с шаманами в Сибири, и которого шаманка околдовала танцем. Любопытно впечатление об этом человеке: "Было ясно, что он всюду прозревал новизну, даже там, где ее не было. Сама его чистая душа творила эту новизну". 

      

     Творением новизны отличаются "люди культуры" от "цивилизаторов". Сие, среди прочего, связано с памятью и зрением. Какая-либо вещь, увязая в памяти позитивиста, не растет, не расцветает, не изменяется — она разлагается на части и частями этими сопрягается с похожими составляющими иных вещей, совершенно теряя индивидуальность и оставляя в рассудке логику звеньев и цепей. 

     Морозные узоры на оконном стекле. Сколько радостного интереса простому созерцателю: джунгли, пейзажи неведомых стран, битва облаков ледяного неба… Другое стекло — другие панорамы. Но для позитивиста это старая песня, ибо он знает общий закон образования морозных узоров. Дивный радужный алмаз? Обыкновенный уголь, мой неученый друг, как доказал великий Хэмфри Деви. "Девятнадцатый век всегда был счастлив, когда удавалось высокое объяснить низким — он называл это наукой", — так писал Дени де Ружмон в книге "Любовь и Запад". "Госпожа" ваших грез — только миловидная "девушка розовой калитки", которая желает прилично выйти замуж. Однако одно другому не мешает. Альдонса Лоренса под именем Дульсинеи Тобосской была Прекрасной Дамой Дон Кихота. Там есть весьма характерный эпизод: Дон Кихот спрашивает Санчо, чем занималась владычица его сердца — пряла ли золотую пряжу, перебирала ли жемчуга? Услышав, что она тащила свиньям отруби, рыцарь махнул рукой — что, дескать, ты, простофиля, способен еще разглядеть? В сказке Гофмана "Золотой горшок" саламандра Линдхорста совершенно не стесняет должность архивариуса. 

     Александр Блок отлично чувствовал приближение "восстания масс" и кошмар социума, затянувший всё небо. В "Крушении гуманизма" сказано: "Основной и изначальный признак гуманизма — индивидуализм" (курсив автора). Уже в его время было ясно: в оппозиции "цивилизация — культура" последняя обречена, равно как обречен индивидуализм. 

     В тексте "Безвременье", созданном, как и "Девушка розовой калитки", ровно сто лет назад, инфернально сияет следующий пассаж: "Всё окуталось смрадной паутиной, и тогда стало ясно, как из добрых и чистых нравов русской семьи выросла необъятная серая паучиха скуки". Можно образ "паучихи" заменить на что-нибудь более драстическое, имя существительное здесь все же "паутина". Но вернемся к напряженности текста: "Как бы циркулем люди стали вычерчивать какой-то механический круг собственной жизни, в котором разместились, теснясь и давя друг друга, все чувства, наклонности, привязанности. Этот заранее вычерченный круг стал зваться жизнью нормального человека. Круг разбухал и двигался на длинных тонких ножках: тогда постороннему наблюдателю становилось ясно, что это ползет паучиха, а в теле паучихи сидит заживо съеденный ею нормальный человек". Круг и его центр. Сейчас мы острее понимаем наслаивание паутины и непонятность центра. Нам ясно, что никакой тиран — Молох или Арахна — не в силах сплести паутину (сейчас говорят "структуру") такой толщины. На сие способна фаллократическая, однако, абстрагированная от фаллоса единица (единое, первоединое). Никакой мифологемой ее не приблизить, никакой оценкой не оценить. Современник Александра Блока, немецкий философ Людвиг Клагес назвал эту метафизическую единицу Geist (Дух) в смысле европейской ментальности вообще, рацио в частности. В своей книге "Дух — противник Души" (Geist — Widersacher Seele, Brl, 1915-1918) Клагес представил современную жизнь как бешеную активность Духа в минерально-кладбищенском климате "нормальных людей", которых назвал "мнимо-живыми ларвами". Так что "серая паучиха" обрела достойных родственников — "geist" Клагеса и "man" Хайдеггера. 

tpc: