Растения — иное дело, энергичные, хищные сны растений часто определяют нашу чувственную реальность. Эта пограничная ситуация придает растениям первостепенную роль. Они — стражи порога, защитники, охраняющие нашу хрупкую человеческую структуру от возрастающей агрессии черного космоса, как бы его не называть: бесконечная вселенная, инферно, потустороннее, экологическая коррозия и т. п.
Среди этих стражей «чеснок обыкновенный» (Allium satium) из семейства лилейных (Liliaceae) занимает одну из командных должностей. Он остается вегетативным божеством северных народностей — нивхов, юкагиров, айнов, где и поныне существует обычай: охотник наугад берет один плод из груды чеснока — при нечетном числе долек охота обещает удачу.
У Новалиса есть довольно-таки любопытное высказывание: «Почему именно люди должны жить в человеческом теле, на мой взгляд, в человеческом теле могут жить любые другие существа». И очень занятно, что почти его современник знаменитый философ XVIII века и физиогномист Иоган Каспар Лафатер в своих книгах дал массу рисунков, где люди постепенно переходят в животных, в коров, в камни, в растения. У Лафатера есть, таким образом, сходная отчасти теория. Мне бы хотелось узнать Ваше мнение. Лафатер утверждал, что «человечество есть антропоморфный ответ природе» в том смысле, что есть, с одной стороны, природа, любые звери, любые камни, любые растения, и есть на всё на это антропоморфный ответ, т.е. нечто в человеческом теле, что отражает и повторяет всю природу. Что-то нечто подобное у Вас было или Вы размышляли скорее о короле крыс, который тоже довольно мифически известное существо? Голова к черту, потому что голова ему больше не нужна. Получается, это торс практически без головы; он видит даже цвет своего сознания. Совершенно верно. Допустим, я могу прочесть у замечательного французского поэта Анри Мишо такое выражение о крови: «Когда вы смотрите на реку, это не значит, что вы видите течение реки, вы видите течение вашей крови». И это совершенно естественно, потому что наши, как бы сказали ученые, «биоритмы» очень сильно зависят от пульсации крови.
Мы жили в Гаме – портовом районе города Гента, – в большом старом доме: несмотря на родительское запрещение, я частенько, рискуя заблудиться, отправлялся исследовать мрачные, запыленные комнаты и запутанные коридоры.
Этот дом стоит и по сей день, пустой, покрытый паутиной забвения, ибо некому более в нем жить и его любить.
Два поколения моряков и путешественников обитали в нем; этих людей, верно, радовала близость гавани, зовы пароходных сирен, дрожание мостовой под колесами тяжело нагруженных телег: шумное дыхание жизни врывалось в серый и безотрадный Гам.
Наша старая служанка Элоди устроила нечто вроде собственного «календаря святых»: те дни, когда домашние праздники посещались друзьями и знакомыми, пользовались ее особым почитанием. И самым славным, самым знаменитым из этих друзей был мой дядя Франс Питер Квансиус.
Собственно говоря, он был дальним родственником моей матери, и называя его столь фамильярно, мы лишь хотели невинно погреться в лучах его славы.
Всякий раз, когда Элоди сажала гуся на вертел или золотила булочки коричневой патокой, он принимал участие в кулинарном ритуале, обсуждая заинтересованно и со знанием дела достоинства соусов и специй.
В старом клетчатом кепи и в потертом пальто Джон уже ничем не напоминал импозантного швейцара в отеле «Королева океана»: на семь месяцев мертвого сезона он снова превращался в разносчика с Хамберстрит.
Мистер Баттеркап – владелец отеля – сердечно протянул ему руку.
– До следующего года, старина Джон: я рассчитываю открыть заведение не позже пятнадцатого мая.
– Если это входит в замыслы Божьи. – Джон прищурился и медленно выпил стакан виски, предложенный на прощанье патроном.
Поникшее, побуревшее пространство гудело рокотом высокого прилива.
– Сезон кончился неплохо, – заключил Джон.
– Мы последние, прямо–таки последние, – вздохнул Баттеркап.
Десяток фигур, согбенных под тяжестью баулов и чемоданов, обходя мол, брели к вокзальчику, крыша которого, выложенная разноцветными плитками, напоминала голландскую кухню.
